Самайнтаун

Пролог

Когда Джек очнулся, он не помнил ничего ни о себе, ни о мире вокруг, но твердо знал — нельзя позволить голубой свече угаснуть.

«Заботься о свече, Джек», — предупредил и вязовый лес тоже. Пальцы ныли, распухли от раскаленного воска, скатывающегося по завихристому жемчужному стержню, сотканному из семи переплетенных стержней потоньше. Всю левую ладонь покрывали ожоги и волдыри, старые и свежие, сухие и мокрые. Джек не знал, сколько часов, — дней? Недель? Лет? — держит эту свечу вот так навесу, и кто зажег этот странный сапфировый огонь. Он глубоко вдохнул и выдохнул, но пламя не колыхнулось. Приблизил его к груди — и почувствовал мертвецкий холод. В потрескивании свечи Джеку мерещилась буря, а в танце бликов вокруг — ритуальная треба.

«Свеча должна гореть, Джек. Пусть всегда горит, как звезды».

Джек пристально вглядывался в пламя, пока наконец-то не увидел страшный секрет, который оно хранило и умоляло охранять его. Воск продолжал таять, скатывался вниз жирным глянцем, но свеча не стачивалась. Ей было суждено гореть вечно, если только Джек сможет присмотреть за ней и уберечь. А иначе... Иначе случится непоправимое. Он не знал, что именно, но решительно вознамерился никогда этого и не узнать.

А еще так же хорошо, как Джек чувствовал важность этой свечи, он чувствовал и то, что наступила осень.

Корневища вязовых деревьев, причудливо изогнутые над покрывалом из пылающих листьев, ощущались столь же отчетливо, как его собственные руки и ноги. Каждый новый листок, что ложился на землю, словно сплетал покрывало из шерсти и согревал озябшую кожу. Скрюченные заскорузлые ветви цеплялись за Джека, а он цеплялся за них. Вороны кричали ему с верхушек, а Джек молчал. Те самые корни, тугие и мощные, напоминали спины древних китов, ныряющих в шелестящее красное море. Они взвивались и складывались, образуя мосты между минувшими днями, на которые Джек мог опереться, присесть, когда снова терялся. А терялся он постоянно: в лесу, в ветвях, в вороньем крике и в самом себе. Он сидел на одном месте подолгу, он вдыхал запах опада и прелой осоки, он думал о том, что этот запах и есть он. Джек — это кровоточащая осень, где все красиво, но обречено на смерть.

Однако Джеку жутко хотелось узнать, есть ли в нем что-то кроме него самого — кроме осени и смерти. Поэтому в конце концов Джек смог отделиться от леса и покинул свою колыбель. Он пошел тропою из гниющих цинний, прокладывая следы босых человеческих ног, и вязовый лес зашептал ему вслед, чтобы он снова не заблудился:

«Эй, Джек! Где твоя коса?»

Одна рука потянулась к спине, чрезмерно свободной и легкой. Она искала древнюю ношу из кожаных лент, можжевелового древка, лезвия острого, какое может перерезать пополам и камень, и кости с одного взмаха. Но его тень гнездилась у ступней и больше не оживала. За спиной действительно было пусто. Также пусто вдруг стало где-то внутри — и голова закружилась.

Тогда Джек еще не знал, что кружиться на самом деле нечему — головы-то у него нет. Свистящий глас леса снова спросил, будто смеялся над этим:

«Эй, Джек! Где твоя голова»?

«Да здесь же, здесь!» — хотелось ответить ему раздраженно, но пальцы снова дотронулись до пустоты, провалились в горловину рваной рубахи. Промозглый воздух скользил между израненных пальцев, как шелк, и точно также от сознания Джека ускользало происходящее.

«Эй, Джек! А где ты сам?»

— Я здесь, — сказал он и оглянулся. — Я ведь... Джек? Меня зовут Джек?

Он спросил у леса, и лес ответил:

Джек, Джек, Джек. Тебя зовут Джек.

Тогда лес знал о нем больше, чем он сам, и Джеку пришлось ему поверить. Он последовал его совету продолжать идти, — лес не сообщил об этом прямо, но намекнул, что, стоя на одном месте, Джек рискует снова уснуть под листьями и никогда больше не захотеть стать чем-то другим, — и они разговаривали всю дорогу. Правда, почти все время лес повторял одно и то же, звал Джека по имени и задавал глупые вопросы, на которые у него не было ответа, поэтому Джек не узнал ничего нового. Он был счастлив, когда в их беседу вдруг ворвался осенний ветер. Ветер, в отличие от леса, ни о чем не спрашивал — он рассказывал сказки:

«Жил Самайн в краю жестоком — дух пира, что считался слишком добрым. Несмотря на то, у Самайна было все: семь братьев, кров, одно веселье. Не смолкали крики в час его явленья».

Вязовый лес был темным и страшным. Вязовый лес был тихим и родным. Сквозь трещины в стволах проклевывались грибы с коричнево-рыжими шляпками, по ним текла смола — кровь земного мира. Осень разгоралась вокруг, как пожар, и Джек горел вместе с ней. Он бродил с полуприкрытыми глазами, отвергая усталость, хотя тело болело. Он карабкался по ветвям, чтобы посмотреть на солнце, запутавшееся в дождевых облаках, но постоянно срывался вниз. Он наблюдал за диким зверьем, роющим норы к зиме и грызущим заиндевелую бузину, но они не обращали на него внимания. Из-за этого Джеку приходилось слушать ветер даже тогда, когда он не хотел:

«Но добро в жестоком мире — бремя. У Самайна было все — и ничего. Спросили у него семь братьев, почему не радует его ничто? Ведь жатва кончилась давно».

От очередной сказки Джека спас дождь. Большая ледяная капля упала ему за шиворот, затем — на рукава льняной рубахи, расплываясь бесформенными пятнами на грязно-желтой ткани. Следующая капля приземлилась прямо на горящую свечу — и она зашипела, сморщилась недовольно. Джек попытался спрятаться под кроной рябиновой рощи, — та неожиданно сменила вязовый лес, — но поскользнулся на размытом склоне. Кости затрещали, как хворост, который он проломил собой, когда упал. Вверх взвился сноп оранжевых листьев. Падение смягчил домашний свет — вернее, та надежда, которую он вселял, пробиваясь сквозь густые заросли.

— Кто здесь?! Назовись! Слышишь меня? Стрелять буду!

Джек так и не понял, что лес и ветер говорили с ним его собственным голосом. Он прошел еще немного, — по ощущениям, правда, в три раза больше, чем до этого, — и рухнул на ступени ветхой хижины, единственной на сотню миль вокруг, как выяснилось позже. Свет фонаря, пролившийся из приоткрытой двери, показался ему горячее солнечного, а щелчок оружейного затвора — громче грозы, разрезавшей черное небо на две несимметричные части. Весь мир умолк — и то маломальское, что еще сохранялось от уцелевших воспоминаний, тоже.