Самая безутешная фрейлина

Глава шестая. Переезд, с которым связаны радости и горести

С матушкой за время подготовки к переезду поссорились мы не меньше десятка раз.

Шляпку она купила, да… Но к шляпке нужны были туфельки, к туфелькам — сумочка, к сумочке — перчатки…

И за платья, десять лет назад из моды вышедшие, матушка запросила столько, что заплатить я смогла бы, разве что квартиру Фабьена продав.

А что с того, ведь платья-то хорошо сохранившиеся… Из ткани качественной… С наговорами и приговорами, чтоб и сидели хорошо, и ткань не мялась, и грязь не липла… И вообще, сейчас таких не шьют, так что это, можно сказать, эксклюзив. И антиквариат, который с возрастом лишь приобретает привлекательность… А матушка, конечно, готова уступить, как не уступить родной дочери, но только чуть-чуть. А то к перчаткам нужны брошки, а к брошкам — сережки…

Закончилось дело тем, что я сказала, платья мне будет выгоднее сшить новые, и тут, поняв, наконец, что в очередной раз перегнула палку, матушка согласилась цену сбросить до разумных пределов. Но все равно тихонько — чтобы другие слышали — плакала о горькой своей судьбе, о вечной нашей денежной неустроенности, о том, как сложно жить женщине с тонким вкусом в приличном обществе, где все как одна в модных тенденциях разбираются и туфельки прошлого сезона поднимают на смех, а женщину, эти туфельки надевшую, презирают…

Я до того устала ее слушать, что готова была прямо в белье, в котором меня обмеряли, прыгать на коня и скакать во дворец. И голова болела, и стыдно было против воли… за что мне, в очередной же раз, было очень стыдно, потому что умом я понимала, что вовсе не обижаю матушку несправедливо, что я, наоборот, поступаю по совести, в отличие от нее, и даже модистку из салона мадам Дельсарт попросила оценить выбранные мною вещи, но…

Но казалось мне, случившееся тем днем после возвращения из дворца — просто сон. И от этого было почти что до слез обидно, потому что мне хотелось бы тем сном жить и дальше, а приходилось реальностью, где матушкина жадность сталкивалась с моей упертостью совсем не в пользу моего душевного спокойствия.

Стоило ли удивляться, что, едва с гардеробом на первое время было покончено, я спешно отбыла во дворец. Сейчас и змеюкам мои ненаглядным я обрадовалась бы куда сильнее, чем разобиженной несправедливостью моей матушке.

И как ее папа при жизни в таких количествах выносил? Или его она не тиранила подобным бессовестным образом? Я это помнила уже смутно, скорее словами из собственных старых дневников, чем действительными воспоминаниями, а в дневниках я, зная, что матушка их читает, писала только хорошее… Потому что тот единственный раз, когда я пожаловалась дневнику, что матушка категорически отказалась покупать мне платье синее как мои глаза, потому что я настолько была бледна, что и сама гляделась в нем синей, и я теперь за то крепко ее ненавижу и всю свою жизнь теперь этакого предательства не прощу… Прочитав о себе подобное, матушка схватилась за сердце и слегла, не меньше месяца мучая меня что слезами, что извинениями — ведь это она во всем была виновата, и что дочь вырастила бледной молью, которой темные вещи нельзя носить, и что слишком была чувствительна к прекрасному, чтобы с моим несовершенством смириться…

Кажется, именно тогда я поняла: матушка у меня красавица, но вот я не в нее пошла…

И к ухажерам своим немногочисленным присмотрелась под другим углом, сходу определив, что не красотой они моей восхищаются, а размерами приданого… семейными патентами… и наследным титулом для ребенка в будущем.

Многое для меня тот случай изменил… и случаи, последовавшие за ним, тоже… Поэтому сейчас я к людям, окружающим меня, присматривалась куда внимательнее, меньше доверяя чужим словам, и больше — скрытому за ними смыслу, который с годами научилась читать куда лучше, что по взглядам, что по жестам, что по голосу, которым те слова говорят… И в любовь, нежную и искреннюю, больше не верила, а вот в выгоду, в ту так очень.

Сейчас эти взгляды смотрели на меня с интересом, явно не узнавая или даже не подозревая увидеть в подобном виде скандально известную своими брюками вдову. Может быть, они ждали, что я появлюсь здесь верхом на коне с сигарой в зубах и с девицей под каждой рукою? А то ведь ношение брюк, оно напрямую ведет к отращиванию достоинства, которое многие мужчины наивно полагают у себя главным… А я те брюки аж четыре года носила, у меня там ого-го что отрасти могло.

В общем, никто явно не ожидал, что я смогу явиться ко двору в старомодных, закрытых наглухо вдовьих платьях, которые матушка носила в трауре по отцу. Она тогда, помнится, очень страдала, что вдовам корсеты носить не можно, и что растолстела она, горюя по отцу, просто безобразно… Но благодаря этому ее платья пришлись мне впору, почти ничего перешивать не пришлось, а ведь я, в отличие от матушки, корсетов отродясь не носила по папиному запрещению, и наивно полагала себя в достаточной мере если не изящной, то стройной… А она растолстела до моего размера просто безобразно, ага.

Все-таки даже сквозь годы матушка умудрялась дать мне понять, насколько она меня лучше.

К счастью, во дворце это было делать намного сложнее, и я смогла спокойно вздохнуть, когда за спиной закрылась дверь моих покоев.

Для фрейлин Ее будущего Высочества выделили уголок западного крыла, выходящий в пышно цветущий сад — видимо, чтобы эльфийка была ближе к природе, а вместе с нею и мы.