Самшитовый посох

Самшитовый посох

Иван Афанасьевич прошелся по комнате. Оценил уютную мягкость ковра под ногами, богатые, с золотым напылением, рельефные обои, отливающие благородной бронзой подсвечники на столе. Стилизация. Техногенный век порой совершает неожиданные реверансы канувшей в небытие эпохе. Особенно сильно контрастировала обстановка барского дома с огромным, почти во всю стену, окном-аквариумом, наполовину скрытым портьерой.
Вечер за стеклом уступал свои права ветреной осенней ночи. Чернильные пятна мрака сливались в небе, отгоняемые от поверхности земли иллюминацией мегаполиса. Звуки города, если и достигали шестнадцатого этажа здания, безнадежно гасли в камерах стеклопакетов,  заполненных аргоном. В тишине отчетливо раздавался стук маятника старомодного напольного хронометра. Тик-так, тик-так, – похоже, время издевалось над седовласым высоким стариком. Тик-так – нависало всей непомерной тяжестью прожитых лет. Тик-так – беззастенчиво гнало прочь из священного круга жизни каждым шагом секундной стрелки.
 Гостиничные номера не были в диковинку Ивану Афанасьевичу, хотя в таком роскошном останавливаться раньше и не приходилось. Просторный одноместный люкс, снятый на двое суток, стоил недешево. Впрочем, деньги никогда не играли существенной роли в его жизни. Тем паче они утратили всякую важность сейчас, на закате дней. Сердце, следуя потоку мыслей мужчины, вновь напомнило о себе давящей, тяжелой болью, как бы давая понять, что закат этот вовсе не отвлеченная метафора.
«Ну нет, только не сейчас!»,– откликнулся на недвусмысленный намек болезни постоялец. Он извлек из внутреннего кармана пиджака пузырек, склонился над кубиком сахара, заблаговременно припасенном на столе. Сахар был под стать антуражу. Настоящий, кусковый, не чета нынешнему рафинаду. Прежде такой раскалывали специальными щипцами, откусывая от огромных сладких головок.
 Капли жидкости падали бесшумно, оставляя темные разводы на поверхности. Старик отсчитал нужное количество капель и отправил сахар в рот. Сладость, перемешанная с химическим вкусом, привычно успокаивала. Аккуратно, стараясь избегать излишнего напряжения сил, Иван Афанасьевич перекантовал солидное кожаное кресло к окну.
Он устроился поудобнее в нем, и наконец-то позволил себе расслабиться.
Зрелище внизу поражало фееричностью красок. Фасады высотных зданий, подсвеченные снизу, возвышались ледяными айсбергами в океане мрака. Жемчужины фонарей сливались в гирлянды, то безупречно прямые, то прихотливо изогнутые вдоль автострад. Две нескончаемые реки, ветвясь, несли свои волны по просторам города. Золотой поток, образованный фарами мчащихся машин уравновешивался потоком рубиновым, разбивавшимся изредка на отдельные точки стоп-сигналов. Разноцветные рекламные панно то тут, то там, хаотичными мазками вплетались в пейзаж ночного города.  
Старик не строил иллюзий относительно ближайшего будущего. В искусстве игры со смертью он достиг впечатляющих результатов. Редко кому удавалось так долго обманывать вечно бодрого жнеца, скромно скрывающего лицо под плотным капюшоном. Естественно, финал пьесы известен заранее. Расстояние между лезвием косы и колосом жизни постоянно сокращается, в полном соответствии со строгими законами математики неумолимо приближаясь к нулю. Но единственное, чего опасался Иван Афанасьевич, – не успеть завершить начатое.
Говорят, перед смертью, вся пройденная жизнь предстает перед человеком. Но зачем же ему «вся» и к чему откладывать на зыбкое «потом», если впереди все равно стариковская бессонная ночь?  Иван Афанасьевич смежил веки и погрузился в воспоминания.   

Первый приступ застал его врасплох. Семь лет минуло с того дня, когда он почувствовал жестоко сжавшую сердце лапу. Иван Афанасьевич, как и обычно летом, проводил время за сбором трав в лесу. Сейчас смешно вспоминать, но в тот момент, следуя многолетней привычке, он непослушными губами стал быстро-быстро нашептывать заговор. Зрение, как всегда в минуту опасности, расширило возможности восприятия. Он не только ощущал, но и видел, как белесая, неуверенная, прерывающаяся нить, выходя из тела, начала образовывать защитную фигуру. Энергетическая структура рассылала токи во все стороны, стремясь обнаружить атакующее проклятье, и, получив точку приложения сил, пронзить, рассечь, разметать злую волю. Уж больно походила стенокардия, настигшая внезапно старика, на «ледяной обруч». Не особо сложное, но в опытных руках весьма грозное орудие.
Отпустило минут через двадцать само собой, как ничего и не было. Отлежался тогда Иван Афанасьевич под сосной, вдыхая свежий хвойный аромат зеленой целительницы. Отдохнул часок-другой, о жизни подумал. Всегда знал, что естество не вечно, но вот к себе как-то не относил. Годы не смогли согнуть спину, погасить пыл, истощить недюжинную силу. Но, видно свой срок всякому отмерян. Будь ты обычный человек, или Долгоживущий, никудыга или мастер Ремесла.
А жизнь выдалась насыщенной... Судьба не мачехой – щедрой матушкой отмерила всего вволю. И сладко было, и терпко, и солоно. А уж горького-то, пожалуй, и через край. Сами собой пришли воспоминания об отце. Крепкий был человек, самобытный. Смелый. Ни перед кем не пресмыкался. Когда на пороге избушки появились служилые в фуражках с голубым околышем – не вздрогнул даже. В глухой деревеньке они жили тогда, от пришлых, случайных людей лесной стеной отгороженной. Но, верно, нет такой стены, за которой от мира схорониться можно. Когда отца в полуторку сажали, не было в округе, знать, свободных черных воронков,  мать не выдержала, – закричала громко, пронзительно, запричитала как по покойнику. Многого не ведали в захудалой деревеньке. Но вот что случается с человеком, которого среди ночи забирают люди в портупеях, догадывались.
 Раньше не то, что ныне, селяне друг друга держались. Пособляли оставшейся нежданно-негаданно соломенной вдове с малым на руках кто чем мог. И вместе радовались, когда через полгода пришла радостная новость. Не сгинул, не пропал батя!
Совсем даже наоборот, – к себе звал, да куда! Ни много ни мало – в столицу!  В письме, правда, странным показалось многое. Но это уж потом, когда перечитывали с мамой десятки раз по пути в Москву.  А тогда – дух аж перехватило. Всё разом навалилось! Известие что жив, целехонек кормилец. Ожидание чего-то нового, неизведанного, манящего. Шутка ли,– ехать на настоящем, всамделишном, отчаянно дымящем высокой трубой паровозе! Увидеть лучший город в мире. Москву, Кремль, сияющие звезды на башнях! Хоть и не было у них в деревне ни школы, ни радио, слышал маленький Иван и про метро. Земля-то русская издавна слухом полнится.
 Кто ж знал, что не увидеть им с мамкой  Красной площади. Отец встречал их на вокзале. Да не один. Окружавшие его спутники на этот раз были все как один в штатском. Но военную выправку сложно скрыть от наблюдательного глаза. А глаз у Ванюши уже тогда был ясный, зоркий.
Сели в машины, не успев вдохнуть свежего морозного воздуха, настоянного совсем на иных, непривычных деревенскому жителю, запахах. Да и поехали. Только не в центр города, к стенам краснокирпичным, а на самую что ни на есть окраину. Выглядывал мальчик из-за шторки, прикрывающей оконца, на белый свет. На дома большие, на дороги широкие, на людей, спешащих по своим, наверное, очень важным, делам. Люди были повсюду. Переходили улицы, шли вдоль дорог, выходили из магазинов, сияющих огромными стеклянными витринами. От обилия и разнообразия людского голова шла кругом. А тем временем здания вдоль дороги стали мельче, приземистей. Кое-где Ваня различил свет, льющийся из окон, лишь наполовину возвышавшихся над землей. Он подумал еще тогда – каково там жить? Видеть только ноги идущих мимо соседей или просто случайных прохожих. Уж лучше бы, наверно, и вовсе без окошек обходится, чем так. Не знал тогда мальчик, что скоро предстоит ему самому оценить – лучше ли...
Привезли их на новое место уже затемно, когда давно уж отмелькали по сторонам дороги и каменные дома, и деревянные бараки, да и просто, светящие во тьме тусклые фонари. Гладкая асфальтовая дорога сменилась сначала широкой грунтовой, хорошо утрамбованной, только пыльной. А потом и вовсе юркнула машина на боковой отводочек и последние километры проделала по довольно ухабистому проселку, который, казалось, вот-вот оборвется, затеряется меж деревьев.
Впрочем, Ване совсем не боязно было. В тайге не пропали, а что уж тут, отец опять же рядом, большой, ладный, родной. Только задумчивый какой-то. Всего парой слов с мамкой и перебросился. Всё «потом», да «потом».
Но нет, не оборвалась дорога и не пришлось ночевать путникам в чаще. Выбралась машина на открытое место, к воротам подъехала. Вот там уже их настоящие военные ждали. В форме. С длинными винтовками на плечах. Документы проверили, и впустили внутрь. «На территорию». Это мудреное слово Ивашка потом узнал. А тогда просто подивился. Проехали одни ворота, а за ними  другие – из колючей проволоки. И забор такой же, невидимый снаружи, скрытый за обычным деревянным тыном. «Охраняемый периметр».
За колючкой – снова охрана. Но там видно свои все, знакомые. Обошлось и без документов. А внутри вроде как и нет ничего. Сперва Ванюша подумал, что просто в сумерках не разглядел. Никаких домов, строений. Так, пара длинных бараков для охраны, да пяток сараюшек на скорую руку сколоченных.
Однако не всему что видишь довериться можно. Отцовский урок он накрепко усвоил, когда по бетонным ступеням под землю спускался. Вход в бункер, скрытый в одной из сараюшек замаскирован был мастерски. Да и не бункер под землей прятался. Скорее, целый поселок. Со своими квартирами-кубриками, столовой, клубом, баней. Позже оказалось, что даже своя железнодорожная станция имеется. Куда стальные нитки рельс ведут, Иван так и не узнал точно. Предполагал, догадывался, но вслух не говорил. «Молчание – золото». Отец любил повторять пословицы, присказки народные. И в его устах они всегда весомо звучали к месту и ко времени.
Обустроились они с мамкой быстро. И не страшно вовсе, что жилье новое под землей. Непривычно – да. Но ведь рядом отец. Все вместе, как прежде, значит. А то, что виделись редко, да рассказывал про новую работу отец неохотно, так время трудное было. Плакаты кругом: «Болтун – находка для шпиона» опять же. Или они позже появились? А Ивашка хоть и мал годами, да сметлив. Слова «военный объект» быстро усвоил.
Позже, когда пообвыклись, стали к ним гости заглядывать. То из охраны кто забежит чайку попить. А то и те, с кем отец работал вместе. И вот ведь странное дело – объект военный, а почти все в гражданском ходят. Зачастил к ним Николай Дмитриевич. Над отцом он начальник. А может быть и не только над отцом. Если, случалось, заглянув на огонек, заставал он у Никитиных визитеров, тех как ветром с табуреток сдувало. Худого, щуплого мужчину в очках и неизменном болотного цвета свитере не только уважали. Боялись. Долго не мог в ум взять Иван, отчего так. Голос у дяди Коли тихий, манера держаться мягкая, слушать больше любит, чем говорить. С пустыми руками никогда не приходит. То конфеткой угостит, то жженым сахаром, а один раз достал из-за пазухи оранжевый, ароматный, сияющий как маленькое солнышко среди привычной уже бетонной серости, апельсин! И всегда у него разговор к мальцу имеется. Вопросы задает, загадки смешные, то нарисовать что попросит, то игру придумает интересную, то фразу на полуслове оборвет, а Иван подхватывает...
Это сейчас Иван Афанасьевич знает, что такое «скрытое тестирование». А тогда деревенскому пареньку, конечно, невдомек было,  что неспроста Николай Дмитриевич беседы с ребенком ведет. И совсем неслучайно он с мамкой к батяне зван.
Тогда в воздухе военной грозой пахло. И не только танки, пушки да пулеметы к бою готовили. Ковали и незримое, тайное оружие. Которое и щит, и меч, и прицел, и пелена на взор вражеский. Со всей страны собирали людей, кто мог то, что скрыто – увидеть, то, что крепко – разрушить, коварство угадать  да беду руками развести. Среди тех умельцев и отец Ванин оказался. Не зря в деревне молва о нем шла, как о знахаре. За спиной и иное порой боязливо шептали. Но Иван наветам не верил. Одно дело кровь заговорить, корове растелиться помочь или травой хворь выгнать. И совсем другое – соседу в отместку каверзу устроить. Да так, что того в бараний рог согнет, а он и пикнуть не посмеет, даже глаз поднять на обидчика. Однажды, по весне, насмелился отрок, спросил отца о том, откуда слухи о них нехорошие. Потемнел взором Афанасий, посуровел, и Иван даже испугался на миг. Но буря развеялась, не успев собраться. Тогда-то сын впервые и услышал от родителя, что род их издавна на усобицу отмечен. Наследует  Ремесло из поколения в поколение. И каждый из мужской линии Никитиных силой наделен немалой. А уж как ей распорядиться - всяк для себя сам решает. И еще обмолвился, что полным решетом иной раз сила через поколение наследуется.
«Вот и дед твой...»,– начал было отец, да смерил взглядом мальчишку и речь оборвал. Не по возрасту разговор, видать, посчитал. Вспомнилось Ивашке только, как в деревне еще, при керосинке, отец перед сном сынку сказки сказывал. Про добро, про зло, про чудеса и про дальние страны, про островок на реке Дон да про посох самшитовый заветный, его, Ивашкино, от деда наследство. Позже, много позже понял Иван Афанасьевич, что отец одну истинную правду баял. Так, приукрашенную лишь слегка, разрисованную как лубок, для ребенка. И покаялся горько, что язык за зубами не держал.
Война, страшной бедой обрушилась на родную землю, но детей подземелья обошла стороной, прокатившись над их головами по поверхности. Недели под бетоном бежали, скользили мимо месяцы, неспешно, как пароходы в тумане, проплывали годы. Жителей в подземном поселке становилось больше. Появились и у Ивана товарищи по забавам и непременным детским шалостям. Сын Николая Дмитриевича, Борис, тоже среди них был. Кто ж тогда знал, что разведет их жизнь, и не просто разведет – врагами друг против друга поставит лютыми. Победу встречали радостно, думалось тогда – все плохое миновало, вот-вот  все по домам отправятся. Однако вышло иначе. Время сломалось нежданно-негаданно, как ветка под тяжестью снега.  И вместе с временем рухнули в бездну многие судьбы людские. Николай с семьей в опале оказался, в ссылке. Озлобился, попытался вновь команду собрать вокруг себя, к отцу посыльных отправил. Только отказался батя от чести такой. И на угрозы не поддался. Все припомнил бывший начальник подчиненному. И про посох дедовский не забыл, про который у наивного Ванятки выведал. Выходило по раскладам Николая, что он со товарищами – истинные наследники волховства старого. Ничего на то не ответил Афанасий, лишь взял послов за шиворот да и вышвырнул за порог.
Семье Ивана Афанасьевича повезло. Затерялись они на бескрайних русских просторах, после кончины вождя народов покинув столицу. Отец, многому научившись у городских, не утратил деревенской сметки. Жили не хуже других, лишний раз не высовываясь. Запретил глава семейства отпрыску и думать о волховской науке.  Да вот только кровь оказалась сильнее отцовского наказа. Разговор серьезный с родителем разделил жизнь на «до» и «после». Сам себе голова стал Иван. На отца обиды не держал, все понял правильно. Младшие две сестренки не виноваты были, что в такой семье родились. Об их будущем батя тревожился. А уж напоследок рассказал, ничего не тая. И тайны раскрыл, и про островок, где посох схоронен, поведал.  Недолго усидел подросший наследник за деревенской околицей. В Москву не поехал, но по городам и весям вдоволь попутешествовал. Первым делом, как казак, на Дон подался. Добрался до ларца, да и перепрятал от греха. Как чувствовал – не оставят в покое отца подручные Николая Дмитриевича. О том и уговор с батей был особый. Чтоб не запирался, коли допытываться будут. «Сын себе взял, – и весь сказ. – А где он, – Господь ведат. Не внял, вишь, родителю, ослушался наказа, считай отрезанный ломоть!» Много интересных людей встретил, из тех, кто на глаза не лезет, да молва людская вокруг них далеко волнами, как вокруг упавшего в озеро камня расходится. Повзрослел, заматерел, секреты узнал. Собственной семьей так и не обзавелся. Видно, на роду не написано было. Лишь учеников двух судьба послала. И вот, когда пришла пора выбирать, кого назначить преемником, сидит он в кресле и грезит. Выбор. Да, полно, и есть ли он на самом-то деле? Учеников двое, посох из самшита – один.
Вячеслав из рода древнего, что не последнее дело в Ремесле. Исполнителен, пытлив, остроумен.
Янек – вообще не русского племени. То ли чех, то ли болгарин. Сам не ведает. Жил с цыганами в детстве, попрошайничал, воровал. И познакомились они, когда смуглая ручонка в карман за кошельком нырнула. Нырнула, да промахнулась. И оказалась в широченной ладони. Да так ее и не отпускала вот уж почитай добрую дюжину лет.
Подозрение. Плохое слово. Между самыми близкими людьми трещиной проходит, целое на части разваливая. Не хотелось верить, что кто-то из двоих предателем стал. Но пару дней назад прознал Иван Афанасьевич, что объявились в здешних краях люди, вопросы странные задающие. По лесу рыщут, как волки, старинушку славянскую алчут. И подозрительно близко к известной волхву полянке подобрались. Вот третьего дня и вызвал учеников он сюда. Успеть раньше лихоимцев да итог подвести, как черту бухгалтерскую под ведомостью. В том, что люди эти за посохом пришли, он не сомневался. Давно уж ни Николая, ни Афанасия в живых нет, да вражда вместе с ними не ушла. Дети ее на себя, как одежду с чужого плеча, приняли. Борис в Америку давно перебрался, да не угомонился. «Эх, Борис, Борис…»
С тем и заснул утомленный старик.