Самый бездарный роман

Глава 31

– Ты радоваться должен, – буркнул Михаил, сбрасывая с плеча руку Оливьера.

– А я вот не радуюсь.

– Другой, наверное, счастлив.

– Не знаю, я не спрашивал, – досадливо произнёс Оливьер. – Я хочу поговорить об этом.

– О чём об этом?

– А то ты не понимаешь? Я о них хочу поговорить. Мне её не хватает.

– Но Катя-то ведь не исчезла. Пусть она сейчас Оксаной зовётся, но она-то существует.

– Ты по …своей Оксане скучаешь? – понял Олив.

– Нет никакой моей Оксаны. Да и не было никогда.

– Нет, была. Мы оба её знали. Мы говорили с ней, значит, она была. Не может быть, чтобы её не было.

– Это только Катина фантазия.

– Ты мне об этом говоришь? Ты – мне? Тот, которого многие сами считают фантазией, тому, в которого вообще никто не верит?

– Но Оксаны и в самом деле нет. Понимаешь, нигде нет. Кроме моей памяти. Я так надеялся, что это Катя не настоящая, – простонал Михаил и осёкся… - Прости.

– Ну, вот дела совсем плохи, раз ты у меня прощения просишь.

– Нет. Они не плохи, они ещё хуже. Мне нужна Оксана, я хочу, чтобы она была. Это несправедливо, что её нет.

– А давай вернём её, – предложил Олив.

– Как это? А Катя? То есть эта Оксана, другая.

– И Оксану вернём, и Катю оставим, я попрошу Другого, он поможет.

– Но так нельзя, это невозможно, – отрицательно завертел головой Миша. – Да и Первый не позволит.

– А ты подумай, потоскуй, пострадай, послушай, как там Катя внизу мучается. Может, поймёшь что-то.

– Первый всё равно Первый, он не может быть не прав.

– Ты не смог этого даже Кате объяснить, а мне и подавно. Ты подумай, а потом приходи, Другой придумает способ вернуть твою Оксану.

– Нет, я против Первого не пойду. Его мудрость безгранична, и нам порой непонятна…

– Вот именно, – прервал Оливьер. – Непонятна. А кому нужна такая непонятная мудрость. Ты страдаешь. Катька страдает. Миллионы страдают от его непонятной мудрости и мудрости его… начальника.

Михаил упрямо сжал губы. Нет, он не поддастся на эту наглую оливовскую провокацию. Да как он, Олив, вообще смеет так говорить! Да как он, Михаил, может вообще такое слушать.

Олив ушёл. А Михаил ещё долго смотрел ему вслед и думал о том, что никогда раньше Олив не позволил бы себе подобных слов в присутствии ближайшего соратника Первого. Значит в нём, в Михаиле, появилось что-то такое, что предоставило Оливу право так с ним разговаривать. И уж если Олив в нём разглядел это отступничество, то Первому и глядеть не надо, он и с закрытыми глазами всё поймёт. И Михаил заплакал. Он плакал от жалости к себе, такому, каким он был раньше и каким уже никогда не сможет стать вновь, он плакал от жалости к Первому, который, как оказалось, не может быть уверен даже в своих ближних, он плакал от жалости к Оксане, той, которая не существовала на самом деле, он плакал от жалости к той, другой Оксане, которая была достойна его жалости и которую он жалел меньше всего. И слёзы его капали на землю тёплым весенним дождём.

***

Михаил всё больше и больше погружался в себя. Конечно, он продолжал усердно трудиться наравне со всеми, ни разу, ни одного дня он не позволил себе увильнуть от своей, в общем-то, любимой работы. А Первый как будто и не замечал того, что происходило с Мишей, напрасно тот беспокоился и переживал. И эта, как казалась Михаилу, невнимательность, граничащая с безразличием, порождала ещё большие сомнения в его метущейся душе. Он всегда и во всём верил Первому. А, собственно, почему? С чего он взял, что Первый всегда прав? Кто, собственно, сказал ему об этом? Ведь он тоже может ошибиться, как и все. Но ведь Первый не все, на то он и Первый. Или может?.. Только глупец не знает сомнений, а Первый отнюдь не глупец. Он сомневался, сомневался и … сделал неправильный выбор. Пусть такого раньше никогда не случалось, а вот теперь взяло и случилось. Первый ошибся. И он, Михаил, обязан указать ему на эту оплошность, пока Другой своими силами не начал стараться исправить её.

***

С весной Оксана будто ожила. Мир хоть и не заиграл всеми красками, но быть для неё чёрно-серым определённо перестал. Она всё помнила, и всё понимала. Магазин, её магазин, дарил радость. Она входила в его двери словно во врата Рая, хотя в Рай уже больше не верила. Книги были для неё не просто товаром, не способом наживы и обогащения, не работой, не листками бумаги, зажатыми в тиски картона, книги были её дыханием. Она пахла книгами. С любовью она дотрагивалась до романов и стихов, касаясь их бережливо и нежно-нежно. И только одной книге не находилось места в её магазине.

– У вас есть Булгаков? – спросил покупатель. Оксана привычно вздрогнула, но заставила себя улыбнуться.

– Да, – она указала на полку с книгами.

Покупатель уставился на полки. Оксана уставилась на него. Её щека слегка дёргалась. Она ждала, отдавая себе отчёт в том, что ждёт того, кто больше сюда никак прийти не может. Нечего ему больше здесь делать.

– Почему же нечего, – повернулся к ней лицом покупатель.

– Олив, – прошептала Оксана и невольно перекрестилась. Она не отдавала себе отчёта в том, почему вдруг решила осенить себя этим знамением, но тем не менее она это сделала. И тут же застыдилась. Она, нет, не обижена, нельзя назвать её состояние таким неумным словом. Просто она больше не принадлежит к тем, кто доверяет. Слишком уж несправедливо с ней обошлись. С ней. С папой. С другой Оксаной.

Покупатель удивлённо на неё посмотрел: