Счастливая

Счастливая

Счастливая

Переезжала Ясеневка в город хоть и без энтузиазма, но довольно ходко. Пара дворов, было, заартачилась, упёрлась, вцепилась в своих бурёнок да курей. Но председатель сельсовета не лыком шит – подключил тяжёлую артиллерию: отбил телеграммы детям строптивцев. Те немедленно слетелись в родительские гнёзда, деловито посновали по подворьям, с удивительной скоростью и знанием дела распродали ревуще-кудахтающее население хлевов. С непередаваемой заботой о стариках, прописали и детей своих в новенькие квартиры: «…не монголы какие, – досматривать будет кому, мы старость уважаем…»

Высотки новых кварталов давно вели наступательную операцию на деревянные постройки некогда большой деревни. Почти два года – неслыханный срок для терпения строителей! – держали жители оборону. Уже через их покосы проложили шоссейную дорогу, и вдоль-поперёк перерыли тропки, ведущие к реке и в лес, и пасеки пришлось сворачивать тем, кто их держал – непонятный мор погубил пчёлок… А всё не расставались с родными домами хозяева, старики в основном: молодёжь давно подалась за счастьем в город.

В руках Степаниды Петровны привычно и ловко мелькали вязальные спицы. Выросший кот Черныш пренебрежительно не обращал внимания на клубок, периодически сбегавший от хозяйки на домотканные дорожки. Он мирно дремал на припечке, иногда сонно осматривая пространство избы: соперников кот не терпел.

В простенке между портретами людей, – мужчин и женщин, в строгих одеяниях, с серьёзными, а кое-где испуганными выражениями лиц, – мирно тикали ходики. В определённое время показывалась кукушка и добросовестно отсчитывала часы. Степанида Петровна давно зачислила механическую птицу в члены семьи, частенько роняла в её адрес несколько слов, не ожидая ответа: хоть немного, а поговорить нужда была, была, чего уж там…

И на это кукушкино «ку-ку» она подняла голову, посмотрела поверх очков. Увидев свесившуюся почти до пола цепь с гирькой, встала с кряхтением, подошла к часам, подтянула до нужного уровня чёрненькую шишечку.

Начавшийся ещё днём дождь всё никак не хотел закончить свою монотонную песню. Октябрь, хмурый и молчаливый, смотрел в неброские оконца покосившейся избы.

Женщина поправила беленькие занавески, вышитые в стиле ришелье, отщипнула засохшие цветы фиалок, комкая в руке сухую цветочную плоть, постояла у окошка, глядя, как дождь пришивает очередной прожитый день к земле... Горка подушек в наволочках, над которыми славно поработали нитки мулине, воздушно покоилась на дородной перине, застланной покрывалом, с разводами крупных синих цветов. Подзор на кровати, кружевной, узорчатый, горделиво и белоснежно топорщился, до хруста накрахмаленный. И вся горница была пригожей, светлой, даже в полутьме осенних сумерек, – в своей деревне хозяйка избы слыла отличной рукодельницей: шила, вышивала, вязала, а ещё на кроснах ткала дорожки…

Степанида Петровна зажгла керосиновую лампу, – нет, электричество в её избе было, а как же, у всех в деревушке было, и у неё тоже. Просто в трепетном пламени лампы мелькало нечто такое, что она и сама, наверное, объяснить не смогла бы, далёкое и родное, что ли?.. этот спокойный язычок огня её понимал, и она его тоже. Она будто находилась в сговоре с этим давним, безмолвным свидетелем её жизни. Руки привычно подкрутили фитиль, – пламя поначалу взметнулось до самого верха своей стеклянной смирительной рубашки, а затем вернулось в горелку, к состоянию порхающего мотылька. Лампа не могла говорить, но помнить ей никто не запрещал…– она прекрасно помнила, как высокий, сильный мужчина на такое неосторожное действие молодой хозяйки говаривал: «Стешенька, рано палить избу, – новую-то не достроил ишшо…»

Женщина приоткрыла дверцу печи, разворошила кочергой угли. Серебристый пепел догоревших берёзовых поленьев взмыл вверх, до самой плиты с кружочками, покружился и неспеша осел на колосники. «Поди, вьюшку можно закрыть», – не иначе, коту, поведала хозяйка.

Спать в деревне ложились рано, тем более, осенью, когда урожай собран. Степанида Петровна подошла к божнице, проверила масло в лампадке, привычно перекрестилась на икону. Той иконой её благословляли родители на венчание с Прошей…

– … пойдёшь за меня, лада моя?.. на забижу, вот-те крест!.. Давно ты люба мне, уж, так люба…

И «не забидел…» Ни словом, ни делом. Свадьбу на два села играли, широкую, раздольную свадьбу. Добрый муж достался плясунье Стеше, работящий, непьющий. Избу, почитай, сам-друг с шурином поставил. В аккурат, к Троице и поставил.

А через две недели после новоселья им пришлось расстаться. Навеки. Через две недели было двадцать второе июня…

Разобрать постель хозяйка не успела: в дверь настойчиво постучали. Степанида Петровна накинула шаль, выглянула в сенцы, спросила:

– Кого Бог принёс в такой час?

– Открывай, мать, промокли мы!..

Вот уж радость, так радость!

– Колинька, сыночек! – запричитала хозяйка, в темноте не умея попасть ногами в калоши. – Ждала тебя ишшо на той неделе, ждала, сынонька!.. – наконец, управилась с непослушной обувкой, откинула крючок. – Ох, радость какая!.. И осеклась.

Сын приехал не один. Вместе с дыханием свежего вечера в дом вошла незнакомая молодая женщина, лет двадцати пяти с виду. Стройная, темноволосая. В сильно расклешённых брюках, кожаной чёрной куртке, по которой стекали капли дождя.

Степанида Петровна, держа лампу в руке, растерянно замолчала.

– У тебя мать, что, света нет? Чего впотьмах сидишь? – Сын щёлкнул выключателем, над столом засветился сиреневый абажур. – Ты чайку сооруди, там, поесть чего, мы с ночевой приехали. – Сильно соскучиться по матери, там, в городе, он явно не успел…