Секунда в предрассветном небе

Свет в рожках колеблется, рассыпаясь по чужим плечам. Глаза остекленело смотрят в темный потолок. Это платье ей не идет, ей под стать был бы мягкий шелк или нежный бархат, но никак не нордский лен.

Пальцы расшнуровывают корсаж домашнего вылянялого одеяния. Кожа прохладная — губами прильнуть.

Ей должно было родиться редгардкой, чтобы смуглость скрывала угли плоти. Или данмеркой — пламя в глазах и пальцы жарче искр Красной Горы. Но она ребенок Хрустальной-как-Закон. Хрустальная, как мерзлый сталгрим, как холодное вварденфеллское стекло и нордский лед.
Только в пляске язычков огня кожа отливает ненавистным ей золотом. Белым, как проклятая Башня, на которой оставили дольше месяца умирать ее лорда. И так же морозна, как стылый металл.

На шее оставляет поцелуй, дует на след.

Распускают неподатливый ремень проворные пальцы. Доведется ли вновь коснуться? Позволит ли вновь расплетать косу, запускать в густые каштановые пряди пальцы, пропускать их сквозь? Сможет ли он снова в объятиях привлечь ее к себе?

Покорной она ему нравится меньше, но слишком уж долго он ждал. С первой песни, с пепельных откосов у Форта Морозного Мотылька, с пепла у башен Тель-Митрина.

Губами находит ее, мягкие, как спелые ягоды. Проводит ладонями от покрова освобождая точеные плечи, бледные, как мамонтовая кость. Подушечками пальцев гладит оставленные на девичьем теле шрамы. Талмор и Война к ней были жестоки.

На языке горечь от дыма Вварденфелла и соль холодного моря. Если потом она его прогонит, ему будет, все равно, что вспоминать.

В глазах ее осмысленности все больше. Она отвечает, сплетая гарь и соль со сладким алинорским вином. Гладит по впалой щеке ласково. И не отталкивает прочь. Распускает шнурки рубашки, стягивает через голову, чтобы прильнуть обнаженной кожей к его груди, своей прохладой уравновесить его жар. Избавиться помогает от мешающих штанов. И мир за порогом перестает существовать, сжимаясь до размеров небольшой полуподвальной комнаты в поместье на Солстхейме.

Без платья она похожа на столь любимых ею драконов — гибкое и узкое длинное тело, а под бело-золотистой чешуей жесткий каркас тренированных мышц. От этого становится несколько грустно и совсем чуть-чуть смешно. Все всегда оказывается куда ироничнее, чем можно было бы представить.

Дыханием опаляет мочку уха, спускаясь ниже. Шипит на чуждом и меру, и человеку языке, когда он скользит внутрь. Царапает от неожиданности плечо не снятым кольцом-когтем. Ртом собирает выступившие капли кармина, облизывает губы окровавленным языком и, откинувшись, отворачивает лицо в сторону, за сжатыми зубами давя просящиеся наружу стоны. Ногами обхватывает, комкает пальцами покрывало, снова находит его губы, впиваясь, проводя по небу языком и углубляя поцелуй.

Волосы под пальцами бледнеют расплесканным звездным светом. Сползает с них змеиной кожей даэдротова иллюзия, наброшенное колдовское покрывало, чтобы никто не узнал в руинах вернувшегося Империи Города.

Пальцы крепко сжимают плечи. Нервно бьется на тонкой шее жилка. И сведенные судорогой члены расслабляются в неге.

Скользит губами от виска к острому уху, заправляя за него белоснежную прядь волос, путает их у затылка, крепче прижимая к себе.

Бледное золото и предрассветная серость. Секунда на стальном небе утреннего Нирна.

***

Узкая ладонь ложится поперек лба, щедро делясь холодом.
— Ты всю ночь бредил, Телдрин Серо.

У нее снова волосы, как листва вечно осенних рифтеновских деревьев, а губы сжаты почти в нить. Альтмерка зла и сильно устала за несколько беспокойных ночей. На скуле не сошедший еще синяк от неловкого удара, бровь рассечена и царапина продолжается выше, прячется в собранных строго волосах.

Гэрлиндвэн поит его горьким зельем, что успела сварить и настоять, меняет повязки на оставленных драконьими когтями ранах.
— Угораздило же тебя. Не лезь в следующий раз к ним так близко.

Телдрин улыбается криво в ответ:
— Мне снилось, что ты была красивой.

И вновь проваливается в топь лечебного небытия.