Сентябрьское колдовство

Сентябрьское колдовство

Всякий раз, как сентябрь подкрадывался к самому порогу, Доротея переставала закрывать двери. Иные люди как – только почуют первый осенний дух, сразу дом на защёлку. Но Доротея всё делала наоборот: лето не любила – за жару и пыльный, тяжёлый воздух, от которого нутро словно заполнялось горячим песком, а осень встречала, как старого, доброго друга – с радостью, нараспашку.

Сентябрьский, первый холодок по-кошачьи прокрадывался в переднюю, трогал невидимой лапой пучки полыни и вереска, а после скользил по половицам, оставляя за собой лёгкий душистый след. Он запрыгивал прямо на подушку, сворачивался на разметавшихся волосах, и Доротея просыпалась с ясной головой, будто это не она легла далеко за полночь.

Замотавшись в вязаную шаль поверх ночной рубашки, она надевала потрёпанную остроносую шляпу, видавшую ещё времена прабабушки, и босиком выходила на веранду. Спускалась по ступенькам и долго-долго стояла, зарывшись пальцами ног в землю, будто впитывала живительный сок, как это делают деревья. И воздух дрожал перед глазами, превращая окружающий мир в отражение… Осенью всегда так: всё словно истончается, становится хрупким, как ледок на лужах поутру.

Днём работы теперь было больше обычного. Летом Доротея и нос не показывала на улицу, дожидаясь мягких сумерек, и уже тогда отправлялась в лес или холмы, проводя там, бывало, и всю ночь. Но осенью другое дело.

Подвязав юбку, Доротея первым делом вытаскивала на свет содержимое чулана. Заброшенная клумба расцветала частоколом запылившихся мётел, а веранда покрывалась слоем банок и склянок, пустых и полных загадочным содержимым. Доротея вооружалась карандашом и терпеливо перепроверяла оставшиеся запасы, внося пометки в громоздкую канцелярскую книгу.

- Грозовые облака, луговой ветер, - шептала она чуть слышно, - болотные огни… осталось всего три штуки…

А потом, набрав в таз горячей воды, до красноты в руках натирала пузатые стеклянные бока. И так хорошо становилось внутри, на душе, когда они, чистые, начинали сверкать на солнце.

Первый за долгое время полёт тоже приходился на эти дни. Доротея старательно приводила в порядок метлу: перебирала прутья, складывая их один к одному, полировала ручку, – и метла, чуя скорую прогулку, принималась гарцевать в нетерпении как молодая лошадка.

Летать Доротея предпочитала на исходе дня, чтобы не тревожить деревенских. Она дожидалась попутного ветра и, нахлобучив шляпу пониже, стрелой вылетала прямо из кухонного окна, задевая по пути кадки с остролистом. Сказывалось томительное летнее ожидание, и поначалу ей с трудом давались лихие виражи: с непривычки кружилась голова и в ушах словно застревала вата. Но стоило пригладить растрепавшиеся чувства, как дело начинало спориться. Летать-то Доротея любила больше всего на свете!

Зависая над холмами, окрашенными в последнюю зелень, Доротея слушала, как звякают на ветру серебряные колокольчики, которыми украсила метлу. В унисон им пело и звенело от радости её собственное сердце. А если вдруг принимался идти дождь, поднимала навстречу лицо и ловила прохладные капли губами, и тогда счастье, глубокое, бесконечное счастье переполняло её и лилось через край.

Вычистив домишко сверху донизу, Доротея покрывала обеденный стол скатертью в красно-оранжевую клетку, ставила на огонь чайник и обязательно доставала лишнюю чашку. Тропинка, ведущая из деревни к её нехитрому жилищу, в это время словно сама раздвигала траву, делалась заметней и так и норовила увлечь за собой всякого путника. Ни в какую другую пору года Доротея не принимала столько гостей. К ней захаживали деревенские матроны, ненароком выспрашивавшие за чаем колдовского совета. Забегали их дочери, с блеском в глазах и замирающим сердцем просившие погадать на суженого. Даже ребятишки не боялись стукнуть веточкой в ставень в надежде получить россыпь леденцов.

Прошли те времена, когда люди плевали через плечо, только завидев кончик островерхой шляпы. Прабабушка Доротеи всю жизнь прожила затворницей, и бабушка тоже… Но мама всё решила по-своему: сама наведывалась в деревню, заводила беседу и лечила всякую хворь снадобьями, в которых была мастерица. И снискала тем самым если не дружелюбие, то хотя бы доверие селян.

- Мы должны жить в мире, - часто говаривала она, когда Доротея была маленькой. – Посмотри, как всё устроено на свете: для каждой былинки есть место под солнцем. Есть оно и для нас. Былинка к былинке, дерево к дереву, человек к человеку.

Должно быть именно поэтому отец и полюбил её. Не за умелые в работе руки или тайные знания, а просто потому что сердце её было открыто целому миру.
И для этого не пришлось творить заклинание, как другим.

Доротея частенько думала об этом, особенно когда день клонился к закату и в раскрытое окно влетали принесённые издалека крики пастухов и запах хлеба только из печи. Она клала подбородок на сложенные в замок пальцы и представляла себе, как сматываются в клубок дороги и эти голоса и запахи становятся частью её двора и дома. Или она сама становится частью их. Былинка к былинке, дерево к дереву, человек к человеку…

Когда на землю падал первый лунный луч, Доротея нехотя возвращалась из своих грёз. Шла убирать со стола и гасить огонь. К банкам с закатанным колдовством в кладовой прибавлялись нанесённые за день дары: краснощёкие яблоки, крынка молока, атласные ленты. Покатав по ладони рыжее куриное яйцо в едва заметную крапинку (у самой Доротеи куриц отродясь не водилось), она обязательно прикладывала его к уху, гадая услышит ли на этот раз тихий стук. Ей казалось, что появись в её доме хоть одна живая душа – пусть даже маленький цыплёнок, - и всё пошло бы по-другому. Так, как должно…

Управившись по хозяйству, Доротея непременно наливала в блюдце молока и ставила его на подоконник. Наутро там всегда лежало перепелиное перо или разноцветный камушек – ещё один дар, только оставленный совсем другими гостями. Доротея никогда не пыталась узнать, кем именно, но ей нравилось думать, что дом её стоит на пересечении разных миров, каждому из которых здесь было место. Вроде так и не одинока...

Зажигая перед сном свечи на веранде, она заговаривала их, чтобы те не гасли, и бисеринки воска застывали в тот же миг, превращаясь в крохотные сверкающие камушки.

- Пусть дорога твоя будет светла, - шептала она, глядя сквозь огни куда-то вдаль. – Пусть не тревожит тебя ни зверь, ни птица, ни всякий дух. Иди без страха и усталости…

Слова дорожного заклинания смешивались с ветром и уносились далеко-далеко в холмы, и в лесную чащу, и к реке, и в каждый уголок, где ночь встречала уставших путников, которые будто услышав заветные слова, сбрасывали тяжесть с плеч и устремлялись вперёд с новой силой.

Засыпала Доротея всегда легко, с чувством, что недаром прожила день. Однако именно с приходом сентября вдруг начинала крутиться с боку на бок, словно забыла сделать что-то очень важное. Сон будто нарочно отказывался приходить, пока она не догадается, но раз за разом, сдавшись, Доротея обманывала его и читала заклинание.

В этот раз, правда, получилось как-то само собой…

Привычно ворочаясь без сна, Доротея вдруг пообещала себе, что завтра непременно сделает это: наденет своё самое лучшее платье, вплетёт в волосы ленты и отправится, наконец, в деревню, как давно уже хотела. Почему бы и нет?

Пешком. А может, даже и на метле, смело размечталась она. Кто, в сущности, посмеет ткнуть в неё пальцем?

Назавтра, в выходной день, там будет первая осенняя ярмарка, и соберётся множество народу. Может, даже потанцевать получится… С высоты ярмарка всегда напоминала ей пёстрое одеяло, случайно брошенное на землю: яркие, цветные палатки вперемешку с телегами, полными фруктов и овощей. И пахло оттуда неизменно приятно: яблоками в карамельной глазури и шоколадом. И так весело и задорно пели скрипки под разудалый бой барабанов…

«А ведь танцевать одной так… так… скучно, - подумала Доротея, засыпая. – Вдвоём-то, наверное, совсем по-другому...»