Сердца. Сказ 3.

Женщина

Юная отдаёт все свои силы на мольбу и призыв к хозяйскому сердцу, но в этом её просчёт: у Хозяина не было сердца. И я ранено смотрю на него, взглядом вымаливая не трогать девичье тело, однако Ян сечёт её во всю силу и, опосля, прогоняет.

– Ты неисправим, – нервно сглотнув, заключаю я.

– Это у Нас миры перевернулись, – спокойно отвечает мужчина. – А эти же, – он подразумевает послушниц, – в своих собственных и привычных им оболочках. Для них ничего не изменилось и не изменится. В стенах Монастыря ничего не произошло, Луна, ничего.

И потому он розгами выдворяет молодую дурь из молодой дурной головы. Закрыв глаза на добитую часом ранее Сибирию и четырьмя днями до этого Гелиоса. И мысль о нём – та, с которой я свыклась за дни в дороге – колит особенно остро.

– Личные трагедии в массах не нуждаются, – продолжает Ян. – Они ими лишь обсуждаются и провоцируются.

И вскоре он замечает: я не смотрю, не слушаю. Зовёт и препирается с покрасневшими глазами. Хочет взорваться и предложить погнанной девице вернуться, как будто дело могло быть в ней. Как будто меня беспокоили его в равном коктейле деспотизм и садизм. Я отворачиваюсь и, врезавшись в подушку, плачу.

Ян падает рядом и, обнимая за ноги, выпытывает прощение. Он знает (она едина) о причине слёз, он сам ещё не зарубцевался после известия о кончине Гелиоса.

– Мне надо вернуться, – говорю я.

– Куда возвращаться? – говорит он.

Понимает, что я подразумеваю резиденцию Солнца, но не понимает для каких целей: дом сгорел. И я поспешно отвечаю, что его несильного ума приспешники затолкали меня в конвой и не позволили даже проститься; а тело и вовсе – по глупой шутке или злому умыслу – оставили под небом и на утро выкатившимся солнцем.

– Я поеду с тобой, – уверенно объявляет Ян; спешу этот пыл унять.

– Оставайся в Монастыре. Как и всегда. Здесь твоё место.

И это не укол. Наваждение. За часы хозяйского отсутствия Монастырь взаправду редел, пустел и пропитывался глупостью и затхлостью как за сиротские годы. Отец не должен покидать дитя.

– Дай мне тех же людей, что приезжали в ту ночь, – велю я. – И оружие.

Ян хмурится и отвечает согласием. Но только на первое.

– Это не просьба, Хозяин Монастыря. Либо ты закладываешь его в мои руки сам, либо я выкрадываю его в подходящий момент. Попытаешься остановить – вкусишь последствия.

– Не убьешь ты меня, – равнодушно швыряет мужчина, однако поднимается и из закрытого ящика стола вызволяет блестящую игрушку.

– А к чему всё идёт? – усмехаюсь я и перенимаю пистолет. – Думаешь, мы друзья? Надеешься стать любовниками? Считаешь, мы простим друг другу обиды и, ментально проработав опыт, будем вместе? А не пошёл бы ты, Хозяин Монастыря?

– Кануло то время, когда я мог сказать «закрой рот» и ты бы его действительно закрыла, да? – злобно скалится Ян. – Месть не решает проблему, не успокаивает душу.

– Но вносит в расшатанные истины справедливость. Находит правосудие, добавляет равновесия.

– Ты не успокоишь себя этим, что бы ты там не вообразила.

– Не пытаюсь.

– Тогда для чего, Луна?

Это слово уже звучало. Справедливости ради.

– Кому ещё известно о гибели дома Солнца? – вопрошаю наперерез.

– Тем троим из фургона. Четвёртый – Лука – уже (что очевидно) не в счёт. И, разумеется, мне.

– Знание – не всегда сила, верно? – горько улыбаюсь я и оставляю кабинет.

Слышится крик Яна: он запрягает упомянутых для работы. Я приказываю ехать в резиденцию Солнца. И снова из жизни выцепляются равные дороге дни. Мы замираем подле ворот – открытых и никогда более не закрываемых; я велю оставаться в машине, а сама бреду по красивейшей, мельком засыпанной от недавней песочной бури, дорожке. При свете дня зрелище это ещё более тревожное и плаксивое. Часть обугленного дома отсутствует вовсе, а уцелевшая, однако почерневшая, сторона острыми зубьями тянется к непокрытому облаками небу. Я разглядываю и признаю остатки гостиной и идущей оттуда лестницы – свернувшиеся холсты некогда портретов пробираются сквозь некогда позолоченные рамы. Возможно, кабинет сохранился; крыша там едва осела.

Вот только Гелиоса нет.

Я рыскаю у крыльца и дома, я думаю о проклятых тварях и птицах, я опасаюсь иных людей и – по итогу – взглядом ударяюсь в нового жителя сада.

Среди деревьев и кустарников, цветов и трав – юное, новое; ещё не избавившееся от крошечного горшка, едва давшее росток и с трудом пробившее землю.

Кто-то ещё знает о покинувшем небосвод и пантеон богов Гелиосе. Кто-то похоронил его.