Сердца. Сказ 3.

Женщина

– У меня к тебе (и к Монастырю, в частности) предложение! – объявляю я и ступаю в кабинет.

Дверь захлопывается, окно закрывается.

– Где ты была?

Причина беспокойства оправдана; я покинула Монастырь вчера вечером и явилась только к обеду следующего дня.

– Сначала выслушай меня, а затем задавай вопросы.

– Да будет так.

– Я думаю, нам пора расширяться.

– А я так не думаю... – перечит недовольный голос.

Не слушаю его и продолжаю:

– Монастырь и сменяющие друг друга поколения послушниц уже много лет служат тебе — единственному (хотя – ныне – не таковому) Хозяину и народу (то есть прибывающим Богам).

– Ближе к делу.

– Свежие идеи — всегда шаг вперед.

– Не всегда.

– Обновления — подначивают публику.

– Публика уже прикормлена и ценит нас за стабильность.

– Да сколько можно перебивать и критиковать! – вскрикиваю я и хлопаю ладонью по столу. – Слушай внимательно, зануда, я предлагаю тебе компанию послушниц разбавить...послушниками. Боги любят не только женщин.

– Боги любят жертвенность. А жертвенность проявляется в чистых телах и подкрепляемой непорочности, которую можно показательно сорвать.

– А тела прекрасны как женские, так и мужские.

– Я против, Луна, – чопорно швыряет Ян и даже глаз не поднимает.

– И причина тому? – спрашиваю наперерез.

– Ты знаешь атеистов?

– Только то, что их нет.

– Правильно. Моя мать была таковой, и её тоже нет. За веру — точнее отсутствие веры – она была наказана.

Ох...и неплохо же ты (он) отомстил миру, открыв порочную усладу для якобы святейших божеств, которым отказалась подчиняться и зреть твоя (его) родительница.

– Что с ней стало? Что с ней сделали?

Ян откидывается на спинку стула и ловит мой внимательный взгляд.

– Это неважно.

– Что тогда важно?

– Её единственный ребёнок оказался в приюте.

И я безучастно хмыкаю. Дети без родителей в наше время — обыкновенное и ничем не примечательное явление. За чертой Мегаполиса расположено множество приютов: младых взращивают там до осмысленности и направляют в большой мир.

– Этот приют оказался немного иным. Не таким, каким его можешь вообразить себе ты, – отмечает Хозяин Монастыря.

И я прошу рассказа.

И узнаю, что за словом этим потаены ужасы и извращения.

И слушаю историю о несчастном мальчике, которого избивали, продавали и брали силой. Он же внимал историям приходящих и заносил их в общие представления о мире. Он сбежал – сознательно – в Мегаполис и чудом добрался до тётки; там повстречалась Сибирия. Ещё раньше – Ману. Все они были обделены своим веком и людьми, а потому уготовили и для века, и для людей особое наказание.

– Хочешь сказать, тебя насиловали?

Это треплет меня больше всего. Это объясняет ужас, отобразившийся на лице Хозяина Монастыря, когда я выступила с предложением добавить к послушницам послушников. Это объясняет его нестерпимое желание наказывать и воспитывать.

– Меня судьба не наградила схожими с твоими дарами.

И Ян спокойно пожимает плечами. Словно былое его не трогает вовсе, словно моё везение с Гелиосом — единственное волнуемое.

– Поэтому ты решил отомстить всему пантеону? Поэтому унизил их, принизив в действительности к обыкновенным смертным?

– Понимай так.

– Вот только сделал то единожды; более они не ощущают себя уязвлёнными. Танцуют в грехах и грехами обсыпаются. Ты прикормил черта...

– Но они стали зависимы, – утверждает Ян. – Теперь я владею ими и их делами.

– Они погубили твою семью и твоё детство! – восклицаю я. – А ты с ними теперь дружбу водишь?

И Хозяин Монастыря настаивает на идее, что выжимает из них соки – медленно, но достаточно; что иногда следует отступить от главной цели или несколько видоизменить её, дабы добраться до финишной черты; что подстраиваться под обстоятельства и места – важное условие пребывания в новом мире.

– Это тебя и заставило смолчать однажды и не сообщить другу о грядущей беде, верно? – укалываю я. – Твоё вынужденное подчинение Миру? О, Ян, иногда следует бросить этому поганому миру вызов.

– Моя мать бросила, и далеко с тем не ушла. Не дальше плахи так точно.