Сердца. Сказ 3.

Женщина

Я возвращаюсь в день смерти Яна.

Лекарь говорит, что возраст, сублимированный с алкоголем и табаком и приправленный сердечными переживаниями – рецептура не из щадящих. Под сердечными он имеет ввиду мышцу, а не чувства, о которых поначалу размышляю я. Всё просто.

Возвращаюсь в день смерти Яна и склоняюсь над его кроватью.

– Ты пришла, – сипло выдаёт он. – Я звал.

Отмечаю посаженый голос. Хрип разрезает грудную клетку и голые стены комнаты.

– Долго звал, – колко, но с ласковыми прищуром выдаёт мужчина. – Ты была вправе не приходить.

– Так и есть.

Я знаю, что я не пришла.

Сажусь на край постели и, сжав в руках безвольно брошенный по простыне кулак, прижимаю его к губам. И уверяю, что рядом...

– Всегда, – рокочет голос. Его слова теряют вес — то ощутимо. – Ты всегда была рядом со мной.

Однако я пререкаюсь, утверждая обратное:

– Ты подарил мне год жизни с другим: и с мужем я была счастлива.

– А со мной?

– Нет.

Он хмурится и пускает слезу, которая едва проползает по сухой, полу-сморщенной щеке и растворяется в белой наволочке.

– Только когда ты не вёл себя как последний... – улыбаюсь и намеренно фразу не оканчиваю.

– Опять смеёшься, – хрипит Ян. – И даже сейчас: когда я умираю.

– А когда, если не сейчас?

И мы недолго молчим.

– Прости. – Мужчина отрывает вторую руку от простыни и, не рассчитав силу, прижигает ею спину, после чего пытается приблизиться и обняться.

– Самый слабый из твоих ударов.

– Очень смешно.

– Очень.

– Я люблю тебя.

О..!

И я могла бы принять его признания – ласкающие речи – и дать спокойно отойти. Опять это рокочущее и разочаровывающее «могла бы».

– Нет.

Ян устало вздыхает, а я различаю желанный, полный ехидства, взгляд.

– Что значит «Нет»? – переспрашивает мужчина.

– То и значит. Ты любишь себя.

– О, конечно, – издевательски продолжает он. – Добивай старика, давай же.

– Ты не старик.

– По меркам людей – более чем.

– Но ты Бог.

– Веришь в Богов?

– Не верить в зримое..?

Мужчина взвывает – забавно.

– Так вот: любишь ты исключительно себя. Ты эгоист. Ты эгоист и не заслуживающий моего внимания червь.

– Продолжай, Луна.

Мы смеёмся. Понимаю, что обстоятельства, ситуация и слова никоим образом не вяжутся с его реакцией – абсолютно не очевидной. Но мы смеёмся.

Лекарь нашептал мне об отёке лёгких (Богу Удовольствий о его диагнозе я не сообщила), а потому лёгкие выплёвывали смех вместе с кровью. Вот и правильно, что я не пришла. Мне не следовало запоминать его таковым.

– Раз за разом, - вслух размышляю я, - ты отталкивал и подтаскивал, а, потеряв, не смог принять простой факт того. Ты эгоист. Я бы могла любитьтебя и дальше, но тогда бы это уже вышли не мы.

– Добивай, радость моя.

Радость. Моя.

Кажется, тысячу лет я не слышала этого обращения. И оно колит. Потрясает, изувечивает.

– Следовало оставить тебя помирать с видом на голый потолок и лопнувшую лампочку, а не эту красоту, – и я показательно киваю на саму себя.

– Красота, да, – соглашается Ян. – Моя.

– Не твоя.

– Молчи, Луна.

– Приказываешь?

И я просыпаюсь.

Сны всегда оказываются исключительно снами; назидательное кощунство над разумом и телом.

Не фантазируй, Луна. Хозяин Монастыря никогда бы не обронил это глупейшее, ничего не несущее за собой признание на старом наречии.

Сползаю с дивана и сбиваю несколько пустых бутылей подле, едва бреду к столу и там, закуривая, пью из горла очередную саднящую горло дрянь. Спальни я ныне боюсь и ещё несколько недель туда не захожу; тем самым я позволяю инжиру засохнуть.

Случается так, что я, покидая кабинет Хозяин Монастыря, встречаюсь с собравшимися (и, соответственно, покинувшими свои комнаты) послушницами и послушниками. Они взирают на меня – опасливо, кичливо и не без надежды. Я ожидаю увидеть рассыпающихся подальше от Монастыря девочек и мальчиков, но вместо того они встречают меня одним единственным обращением.