Сердце

Сердце

 
   Каждую весну сотни людей видят летающие тарелки. Но я предпочитаю пить в одиночку.
   Роберт Орбен
   
   
   
  Жарким августовским вечером, когда разогретое жёлтое марево потекло ленивой рекой по широким асфальтовым руслам, подгребая душную пыльную взвесь; когда воздух стал плотной водой, горячей предгрозовой водой; когда кровь вязкой смолой застыла в висках - в тот вечер Дмитрий Иванович понял, что скоро умрёт.
   Он и сам не мог понять, отчего вдруг возникло у него это предчувствие. На таком пустом месте, где и предчувствий-то никаких быть не может.
   Не то, чтобы совсем не было к этому никаких оснований... Конечно, сорок семь лет - не молодость. Не двадцать семь и даже не тридцать семь. Но ведь и не семьдесят...
   "А отец-то мой не крепкого сложения был, и не богатырского здоровья. Пить... выпивал, конечно. Особенно почему-то перебирать стал выше всякой меры, когда на пенсию вышел. До пенсии-то ещё ничего. Так, пару стаканов по воскресеньям. По праздникам парочку. И с друзьями иногда... Но сильно-то не пил, и вёл себя тихо. А вот как на пенсию вышел - понесло по кочкам... счёт уж не на стаканы - на бутылки пошёл. И пошёл, и пошёл... А вот всё равно - до семидесяти шести дожил. Ох, плохо, плохо мне отчего-то!.."
   Не то, чтобы и прежде всё было хорошо. Как перевалила жизнь Дмитрия Ивановича за сорок годов - стало всё не так. К нему пришли сны.
   Сны рваные и неровные, выцветшие, будто старая, затёртая бесконечными прогонами, многократно склеенная на обрывах киноплёнка. Копия фильма, настолько плохая, что и звук в нём уже не слышен, половина эпизодов выпала куда-то безвозвратно, оттого и смысл не понять, да и вообще не разобрать ничего, кроме серо-белых мелькающих пятен и не услышать ничего, кроме шипения, смешанного с плавающим, невнятным гулом.
   И дыхание ослабело, так что воздух стал проникать в лёгкие едва ли до половины.
   И казалось, что и слова, отпущенные ему на жизнь, все уже кончились и, продолжая жить, стал он их говорить по второму, третьему или ещё какому-то, может быть, уже сотому разу - слова всё одни и те же, когда-то им уже сказанные.
   И ждал Дмитрий Иванович того момента, когда и жизнь станет описывать долгие круги, и станет он видеть себя - каждый раз прежнего, разве только чуть хуже, чем прежде.
   Но...
   Всё в тот вечера было как обычно. И немного, совсем не много не так.
   И посвистывало под рёбрами на вдохе, и сердце болело в тот вечер, как обычно болело оно в такие вот душные летние вечера (ровной, давно привычной уже, домашней болью), и плотный, не глотаемый, будто из тугой резины слепленный комок всё так подступал к горлу, дни, и мелкие белые мушки в глазах прыгали при каждом резком повороте головы (а иногда - и при лёгком наклоне), и дышать...
   - Всё, всё обычно...
   Если бы заранее поставить в холодильник пиво...
   Если бы догадаться, что вечер будет таким бесконечным...
   - Я уже не молод, совсем не молод.
   ...Вот с дыханием-то было и не так, что-то не так как прежде. Что-то в лёгких было сегодня не так. Как будто тяжесть дыхания стала настолько хорошо ощутимой, что стало ясно, так отчётливо ясно, как придёт смерть.
   Она придёт тяжестью. Нарастающей тяжесть дыхания, переходящей в удушье.
   - Ты что?
   И этот свист...
   - Иваныч... Чёрт ты старый! Ну что разлёгся опять?
   Веник смочен водой, пыль липнет к прутьям.
   - Ноги хоть подними!
   Так лежать и пить - глоток за глотком. Сегодня суббота. А она не поверит - подумает, что бездельник...
   - Бездельник ты, Иваныч. Как пить дать! Вот машину продал - а зря...
   ...Вот так закроешь глаза - и получится, что навсегда. Так просто это может случиться. А она будет мести пол... Веник по линолеуму - шуршание, шуршание. Справа налево...
   - ...Там, за окружной - земля есть. Мне соседка говорила. Огород вскопать можно, помидоры посадить. Знаешь, сколько на рынке сейчас помидоры стоят?
   - Не знаю, - ответил Дмитрий Иванович.
   И закашлял от ненароком попавшей в горло слюны.
   "А ещё ведь и подавиться можно!"
   - Это всё потому, что, дармоед, на рынок не ходишь! - заявила супруга его, Тамара Николаевна.
   И особенно резко, почти наотмашь, махнула веником. Так что с непросохших прутьев брызги полетели на диван.
   - Бога побойся, - слабым голосом ответил Дмитрий Иванович. - Я для кого баранку кручу? Для кого в три утра встаю? Для блажи своей?
   - Это твоя...
   "Вот ведь дура-то досталась!"
   - ...работа такая! - ответил Тамара Николаевна, заметая мусор в совок. - Это у тебя долг твой - семью обеспечивать. Баранку крутить не только на работе мог бы. Вот лежит теперь с самого утра, стонет. Чего ради? Жалости хочешь? Сочувствия? О себе только думаешь, Иваныч. О болячках своих. А это нехорошо, совсем нехорошо. Только и мыслей, что о плохом.... Между прочим, у тебя двое сыновей взрослых. С Семьями, с внуками. Нашими же внуками. И много ли радости им на деда такого смотреть? Вот и дёргай тебя всё время, вот и дёргай...
   Шторы слегка качнулись от слабого, но уже не по дневному прохладного ветра.
   Ветер подул ещё раз. Немного сильнее. И потом - резким, холодным порывом откинул лишь слегка прикрытую форточку, будто в досаде, что не пускают его. И потоком - блаженным, влажным, предгрозовым, невидимым, то так ясно ощущаемым воздушным потоком заполнил комнату.
   "Может, станет легче?"
   Комок сглотнулся, и белые мушки отлетели от глаз.
   - А была бы машина - как бы всем помогли. Собрались бы в субботу, вместо того чтоб на диване-то лежать да стонать, поехали бы... Слышь, что говорю?
   Тамара Николаевна вздохнула - долго и тяжело.
   - Поехали бы, нарвали, накопали...
   - Чего накопали?
   Ну вот, теперь можно встать.
   "Как в детстве радовала гроза... Отчего? Что радостного в ней? Почему хотелось выбежать на улицу, прямо под ливень... под молнии... Как будто что-то ожидалось... Новое... Не то, что до грозы... Или просто жизнь становилась другой. И улицы другими... Тёмные, блестящие, безлюдные... Отчего так?"
   - Картошку бы накопали! - воскликнула Тамара Николаевна. - Вот чёрт-то непонятливый!
   Форточка качнулась и ударилась о раму. Замерла - и открылась снова.
   "Воздух гудит".
   - Не хватало! Этого только...
   Тамара Николаевна отбросила веник, торопливо вытерла ладони о передник и, широко, почти по-мужски шагая, пошла к окну.
   - Ну точно, гроза находит! Неспроста духота такая с утра была, неспроста. Закрыть от греха... ветром разобьёт или молния влетит...
   Она боялась молний. Особенно шаровых. Шаровых молний не видела никогда (только слышала истории о них). Истории были страшные. Шаровые молнии были живыми и безжалостными.
   "Не хочу картошку..."
   - Не закрывай, Тамар, - попросил Дмитрий Иванович. - Дышать же нечем... Болею же я...
   "Копать... Господи, для чего всё это надо?"
   - Симулянт ты хренов...
   Коротко блеснуло стекло, донёсся приглушённый стук деревянной рамы.
   "Всё таки закрыла".
   - Ох, зря ты...
   Дмитрий Иванович приподнялся с дивана, локтём оперевшись на жалобно скрипнувшую спинку.
   "Нет, ну для чего это?"
   Тамара Николаевна подошла к нему. Посмотрела на него с внезапно проснувшейся жалостью. И протянула руку.
   - Вставай уж, дед. Хватит лежать. Чай пить будем...
   Дмитрий Иванович вздохнул и запустил ладонь под растянутую долгой ноской, потёртую, в ржавых пятнах, бледно-жёлтую майку. Помассировал грудь.
   - Вот легче стало, Тамар. И правда, легче.
   "А сколько?"
   - Тамар...
   - Ну?
   Жена взяла его за локоть.
   - Помочь, что ли?
   - Тамар... Я это...
   Дмитрий Иванович смущённо откашлялся.
   - ...Я вот давно спросить тебя хотел. Давно хотел... Да как-то всё не решался, не решался что-то...
   - Не тяни уж, - она досадливо поморщилась ("ну что там ещё у тебя? Какая ещё блажь?").
   И сжала локоть, словно жестом этим стараясь прервать фразу, от которой на душе у неё едва ли станет легче.
   - Ох, и надоел ты мне, Иваныч!..
   Но Дмитрий Иванович всё-таки успел спросить:
   - Нет, интересно же... Коли я помру... Нет, ты дослушай! Коли я помру, ты замуж опять выйдешь?
   Она отдёрнула руку, будто глупый этот вопрос (да ещё и заданный будто нарочито детским, невинно-наивным тоном, для пожилого и местами уж седого мужика совсем неуместным) именно глупой невинностью своей задел её... Да не просто задел - ожёг, как невзначай, обидным и слепым ненароком поднесённая к ладони спичка.
   - Вот ведь дурак! - воскликнула Тамара Николаевна. - Вот ведь посмореть на тебя... И чт о тебе в последнее время в голову лезет? То стонет по ночам, то рычит в подушку. Теперь вот о смерти заговорил... Дел у тебя мало, а дури много. Вот и страдаешь на пустом месте. Так? Скажи ещё, что не так. Нет, как в дестве глупый был, так до старости не исправиться. Не стареешь - глупеешь больше, Иваныч. Типун тебе!...
   Потом, немного успокоившись, спросила:
   - А, может, не женился бы ты? И себя, и меня бы не мучил. И детей не травмировал. А, Иваныч?
   - Так и не было бы тогда детей...
   - У тебя не было бы. А я бы себе и впрямь друго бы мужика нашла. И не после твоей смерти, а просто бы нашла. А ты бы мне вот все последние эти годы...
   Она вздохнула и отвернулась.
   С полминуты молчала.
   И потом, озлившись на слабость свою и на беспутного, с такими разговорами вконец расстроившего её мужа, вновь схватила его за локоть и резко, едва ли не рывком, пот янула его с дивана.
   - Нет уж, дорогой! Хватит! Довольно мучить меня. И вопросами своими, и рассуждениями глупыми. Не хочешь жить - не живи. Но меня не тревожь и на жалость не дави. Надоел, иваныч, честное слово! Вставай! Вставай, ради бога, я тебе пива достану. Вместо чая... Доволен?
   - Да я не про то...
   - А я про то! Горе моё... Хоть бы напился когда-нибудь, как все мужики нормальные. Всё бы с тобой понятно было. А то лежит, трезвый, да самоедством занимается. Беда с тобой, тёмный ты человек!
   
   
   
   
   
   
   В час, когда гроза уходила прочь из Москвы и небо стало светлеть, пробиваясь в разрывы чёрных, тяжёлых туч жёлто-розовым светом ранней вечерней зари, экипаж космического аппарата с планеты Орнис звёздной системы Этанния направил на базу сигнал об успешной посадке в квадрате "Декес" сектора "Жёлтый" (а житель Земли, коему довелось родиться в России и пожить в славном городе Москве, непременно назвал бы это место промышленной окраиной подмосковного Реутова) и запросил разрешения на отключение системы защиты.
   База сообщила о получении сигнала через три временных отрезка Единой системы мер поселений Этаннии. Смотритель базы почтенный правитель Канес поздравил экипаж с успешным окончанием полёта, категорически запретил отключение системы защиты и пожелал удачи в выполнении трудной и почётной миссии по спасению пилота Роэла, пропавшего (как стало известно из сообщений галактической службы поиска) в этом районе сектора "Жёлтый" ещё в прошлый сезон Цветения Лиловых Агнуарий.
   "Сволочь!" резюмировал командир экипажа, пилот Белого Уровня в системе званий флота дальней космической разведки, уважаемый Горне Аллеон.
   Перед этим, конечно, он лично отключил все системы связи (кто знает этих интриганов с базы... они ведь не любят боевых, заслуженных пилотов... могут, замыслов своих корыстных ради, и кабину корабля прослушивать).
   "Сволочь!" прошептал, от досады пустив длинную зелёную слюну, командир экипажа и запустил длинный фиолетовый палец в третью ноздрю (ноздрю тяжкий раздумий). "Это как это можно? Без отключения системы защиты мы не сможем использовать сканеры биоконтроля. А без них... Тут столько форм жизни! Может, есть и разумная... Вот ищи этого остолопа Роэла в куче копошащихся эброгов..."
   (Тут замечу, что землянин вместо кучи копошащихся и совершенно неведомых ему эброгов непременно использовал бы сравнение с муравейником... но на Этании нет муравьёв и Горне вспомнил только сиреневых, склизких, мелких, вечно копошащихся в красно-жёлтой земле его родной планеты эброгов).
   "И сколько мы его так искать будем? И ведь только попробуй не найти - так сразу же Совет смотрителей обольёт нас потоками белой жижи. Зловонной белой жижи! Нас обвинят в том, что мы бросаем пилотов на произвол судьбы в самых гиблых местах галактики... И ещё нас... А, может, просто вылечить пару туземцев? Мы ведь лучшие врачи во Вселенной! Тогда можно будет указать в отчёте, что полёт был связан с гуманитарной миссией и..."
   - Маде, что за треск я слышу? - спросил командир пилота-наблюдателя.
   - Электрические разряды в атмосфере, мой командир, - ответил Маде. - Опасная планета, мой командир. Много окиси водорода, азот в атмосфере, тройная сила тяжести... Да ещё эти... разряды... Может, ну его?
   - Роэла? - уточнил командир.
   Пилот смущённо всхлипнул.
   "Хорошая мысль" заметил Горне.
   И сказал:
   - Давайте-ка посидим здесь пять временных отрезков. А потом пошлём запрос в метрополию. Может, владыки неба будут милостивы и Роэла к тому времени найдут...
   "Что вряд ли! Он пропал так давно, и до сих пор его не нашли. Едва пять отрезков что-то изменят".
   -...Или объявят ушедшим от нас навсегда. Или на этой дикой и опасной планете у нас просто произойдёт поломка и...
   
   - И мы не сможем продолжать поиск! - радостно воскликнул догадливый пилот.
   
   
   
   Тамара Николаевна расщедрилась (или вздохи мужа так разжалобили её) и позволила Дмитрию Ивановичу выпить лишнего.
   Он выпил две бутылки пива вместо положенной ему на вечер субботы одной, по слабогрудости и общей вялости быстро захмелел и чай пил вяло, больше для вида и приличия отхлёбывая с присвистом, едва прикасаясь губами к краю красно-маковой чашки.
   - Вот ещё скажи, что тебе плохо со мной, - подначивала его Тамара Николаевна. - Живёшь ведь с женой как у Христа за пазухой. И сготовлю я тебе, и выпить налью, и мою, и чищу и глажу...
   "Бу-бу-бу-бу" шептал ей в такт Дмитрий Иванович (едва ли понимая хоть половину из услышанного) и согласно кивал головой.
   - Вот признайся, ирод, - продолжала Тамара Николаевна, - ведь легче тебе стало? Легче?
   Выждав с полминуты, сказала:
   - Легче! Этого ты и добивался. Это ведь фокус мне известен: стоны твои да жалобы на жизнь. Да разговоры всякие дурацкие. Ты кого другого можешь разжалобить, а мне финты твои давно, Иваныч, известны. Это ведь у тебя всю жизнь так - как что не по тебе, так сразу слезу давить. И никто тебя, дескать, не любит, и никому ты не нужен. А как внимания добьёшься - так всё. Снова в себя ушёл, сидишь бирюк бирюком. И слова от тебя приличного не услышишь. Правильно на робте тебя не любят...
   - Это тебе кто сказал? - встревожено спросил внезапно очнувшийся от забытья Дмитрий Иванович.
   - Не бойся, - Тамара Николаевна попыталась иронично улыбнуться, но жалость к болезному мужу не успела ещё уйти из её сердца, отчего улыбка получилась кривой и вымученной. - Не начальник... Пётр, сменщик твой, на прошлой неделе звонил. Опять пришлось про больничный врать... Не было ведь больничного?
   - Не было, - признался Дмитрий Иванович.
   И отчего-то пальцем размешал чай. И палец тщательно облизал.
   - Ну хватит же! - воскликнула Тамара Николаевна и протянула ему чайную ложку.
   - Не было, - подтвердил Дмитрий Иванович и начал размешивать чай, в который сахар он так и не положил.
   - А мне врать пришлось, - со вздохом сказала Тамара Николаевна. - За тебя... В который раз уже?
   - Чего?
   - Симулируешь в который раз? - посуровевшим голосом спросила Тамара Николаевна. - На работу сколько раз не выходил? Людей обманывал, меня подводил?
   - Много, - легко и простодушно признался Дмитрий Иванович. - Много... Не помню...
   - Петр-то помнит, - заметила Тамара Николаевна. - Лично его - четыре раза из-за тебя на работу таскали. Он мне высказал... Слушай, а чего это мне всё высказывает? И чего это я всё должна выслушивать? И как он всё тебе при случае припомнит, и какое место он тебе начистит... Хоть бы немного гордости имел! Его жена всяких тут... должна...
   И Тамара Николаевна в раздражении отодвинула чашку и встала из-за стола.
   - Тома, - тихо сказал Дмитрий Иванович.
   Тамара Николаевна замерла. В последний раз муж называл её Томой... в общем... Нет, не припомнить уже. Много, много лет назад.
   - Том... А я ведь...
   Дмитрий Иванович вздохнул и потянулся к холодильнику.
   - Нет там больше пива! - жёстким тоном сказала Тамара Николаевн и ладонью прижала приоткрывшуюся было дверцу.
   - Я... это...
   И Дмитрий Иванович закашлялся мелким, неровным кашлем.
   - Что, опять помирать будешь? - с пришедшей всё-таки (вслед за раздражением) иронией спросила Тамара Николаевна.
   Нехорошо, нехорошо и опасно, когда женщина обретает способность иронизировать. Женская ирония - не насмешка. Плохо это, совсем плохо...
   - Нет, Том, не помирать. Только не легче. Совсем не легче...
   Он замолчал и слушал тихие ходики, что считали свои минуты в тёмном коридоре, да долетавшие изредка слабеющие басовитые перекаты дальнего грома.
   - Ну, чего? - не выдержала странного этого молчания Тамара Николаевна. - Вот так всю жизнь резину и тянешь.
   - Не люблю я тебя, Тамар, - решился, наконец, признаться Дмитрий Иванович.
   Тамара Николаевна, приготовившаяся услышать нечто ужасное (а не этот совсем уже младенческий лепет) всплеснула руками и с удивлением воскликнула:
   - Вот ведь тайну какую выдал! А то и так не видно было!
   - Да нет, серьёзно я...
   - А тебе серьёзно вот что скажу, - прервала его Тамара Николаевна. - Или перестань меня доводить речами своими, или я точно тебя сдам куда следует. Чтобы мозги твои в порядок привели. Ты уже, смотрю, года два как свихнулся! И детям скажу, что отец у них...
   - Странно всё как-то, - будто и не слыша её, прошептал Дмитрий Иванович. - И тебя не люблю, и даже детей уже не...
   - Себя только любишь! - прикрикнула на него Тамара Николаевна.
   - Нет, Том, - грустно ответил Дмитрий Иванович. - И себя тоже вот не люблю. Не хочется. Не хочется ничего. Я когда-то думал, что в жизни у меня всё по-другому будет. Какая-то иная жизнь должна быть, не та, что теперь... Ведь для чего-то мозги есть, глаза. Душа, наверное, тоже есть. Есть душа, Тома?
   - У тебя-то?!
   - Нет, ты не ругайся, - тихо говорил Дмитрий Иванович. - У меня, допустим... Должно быть, есть. Если мне вот так спокойно не живётся, так уж верно душа есть. Может быть душа у водителя троллейбуса? Или у механика из автопарка? Или вот у Семёна, что машину у меня купил? Или у Исмаила, что пивом торгует? Знаешь, платка у него возле перехода...
   - Ты к чему это? - обеспокоено спросила Тамара Николаевна. - К чему ты мне всё это?..
   - Вот я и думаю, - продолжал, не слушая её, Дмитрий Иванович (и голос его стал твёрдым и резким, будто решил Дмитрий Иванович сотворить что-то бесповоротное и неожиданное, и обретённая им только что решимость стала уже менять бесповоротно всю его жизнь). - Думаю, Тома, что душа у меня есть. А кому она нужна, душа эта? Тебе она нужна?
   - Ну, это...
   - Нет, - ответил за неё Дмитрий Иванович. - Тебе не нужна. Точно говорю, Тамар. Правда это, ты не обижайся. Деньги тебе нужны, или просто потому что "принято так". Ведь принято так, семьёй-то жить? Или привычка просто такая. И у всех привычка... У детей даже, и то привычка - отцом меня видеть. Или не видеть, считать просто... А так ли уж нужен я им? Или тебе? Или себе самому? У меня ведь у самого привычка к себе. А долго ли можно на одной привычке жить? Я ведь, Тома, в один нехороший день задумался над этим. К зеркалу подошёл и посмотрел на себя. Конечно, ничего там такого не увидел... Майка вот эта, штаны обвисшие... А вот странно стало, что такой тип на свете живёт. Кто он? А? Кто он такой? С чего это он думает, что жить должен? Вот не будь его... Так, на самую малость, изменилось бы хоть что-нибудь? Понимаю, что глупость сговорю. Глупый, то есть, вопрос. И так ясно, ясно до вот этой вот нудной сердечной боли, что ничего, совсем ничего не изменится. И если я совсем бы не родился... Разве только муж у тебя, Тамара, был бы другой. В той же майке... И жили бы вы с теми же криками и ссорами. Мирились бы потом, конечно, куда же без этого... И дети были бы. И всё остальное. А если б и его не было? Вот задумался над этим... и так стало... Чьё же я место занимаю, Тома? Ничьё, видно. И он, другой, будь он вместо меня, он бы тогда чьё место занимал? Ничьё! Как же жить-то так, Тамар? Один - никто и ничто, второй... и сколько таких? Все? Или другие есть? Нет, наверное... Нет... Вот так и получается, что все мы неповторимые, у всех у нас души есть, да толку от этого... Или нет ничего этого - души и прочей селезёнки? Только кажется, только чтобы выделяться среди пыли...
   - Знаешь, супруг дорогой, - сказала веско Тамара Николаевна, оправившись от минутного шока, вызванного этим неожиданным монологом прежде молчаливого и косноязычного супруга. - А не пошёл бы ты с мыслями такими? Далеко бы не пошёл? На хер, допустим? Если уж ты действительно спятил, то нечего меня в фантазии свои дурацкие впутывать! Я ещё сомневалась, нормальный ты или нет. Теперь уж чего сомневаться - псих! Псих и есть! И правильно сделал, что машину продал -нечего дурака такого за руль пускать. Неизвестно, чего ты сотворишь в таком состоянии! Знаешь, с такими разговорами ты мне точно не нужен. Заберут тебя когда-нибудь, на старости лет будешь в палате с психами сидеть - вот и будет тебе жизнь на пенсии! Душа у него, видите ли!..
   "Вот стучит внутри, вот здесь..." подумал Дмитрий Иванович.
   И встал из-за стола.
   - Пойду я, Тамара, пойду... Не знаю, куда. И зачем - тоже не знаю. Не могу, не могу так больше. Спасибо тебе... вот. И квартиру подметать надо, и картошка нужна... Нужна. Чаю вот попили... Полегчало немного. Права ты, Тамара, права. Нечего тут думать. Хорошо - живи. Плохо - тоже живи. А как иначе? Всё так, всё... Вот и у нас всё так. Пойду я, Тома. Теперь уже надо идти... Оденусь вот только.
   Тамара Николаевна посмотрела на мужа задумчиво и несколько отстранённо (так мать смотрит на непутёвого, вконец измучившего её сына, которого, пожалуй, едва ли уже исправишь... и ничего с ним не сделать, ничего в жизни его уже не имзенить, разве только можно дождаться какого-нибудь финала... нет, вовсе не чудесного, не хорошего или просто так, ни плохого, ни хорошего... нет, непременно плохого финала, ибо с ним, непутёвым негодяем, только плохого и можно дождаться, но лучше уж плохой финал, чем такие вот мучения). Она вздохнула и вытерла руки кухонный, серым от сплошным жирных пятен полотенцем.
   - Давай, иди, - сказала она. - Ты уже сколько раз грозился из дома уйти? Помнится, раз восемь уже грозился. Всю жизнь у тебя так - как что не по тебе, как никто не захочет тебя, бедного, понимать - так сразу уйти грозишься. Ну и уходи! Хотя бы один раз попробуй. Оно тебе полезно - попробовать. Хоть поймёшь, что это такое - без дома жить, без жены. Куда пойдёшь-то?
   Дмитрий Иванович развёл руками и улыбнулся, почему-то робко и виновато.
   - Вот-вот, - продолжала Тамара Николаевна. - Сам, дурак, не знаешь. На вокзал, что ли? На лавке спать с бомжами? Пока милиция тебя не загребёт. Давай, иди. Надоело тебя удерживать, Иваныч. Вот правду говорю - надоело. Самой уже посмотреть хочется - кому же ещё ты про свои болячки будешь рассказывать, да про то, что душу твою тонкую никто не понимает, травят тебя все. И листки свои забирай! С ними походи, людям покажи! Пусть хоть они посмотрят, с каким идиотом мне жить приходится. А то мне поплакаться некому, так ты мне помоги. За двоих поплачься. Расскажи, какой ты несчастный и какая жена у тебя мученица, что тебя терпит. А я уж ладно, делами своими глупыми займусь. Ванну займу, хоть волосы в кои-то веки вымою. Надоело лоплоеооариоурвА то ведь с тобой совсем грязью можно зарасти. Займёт ванну, воду включит - и сидит там часами. Чего сидишь-то? На воду смотришь? Вот иди теперь, иди! Дай мне одной побыть, замучил уже!..
   Тамара Николаевна ходила по квартире и, размахивая руками, говорила ещё что-то, говорила, говорила, говорила... Иногда срывалась на крик, и, проходя мимо письменного стола, заваленного листками с разноцветными размытыми пятнами, не выдерживала и стучала на ходу ладонью по нервно прыгавшей столешнице.
   Но Дмитрий Иванович уже не слушал её.
   Он и сам не понимал толком, как же ему удалось решиться на это (о чём он раньше и подумать без внутренней дрожи не мог) - уйти из дома. Вот так просто, без особых скандалов (не считая, конечно, этого - кухонного, чайного, привычного), без долгих сборов (и сборов вообще), без планов и надежд, вообще безо всякой подготовки. Просто взять и уйти.
   "А что" подумал Дмитрий Иванович "полагаю, что все великие свершения именно так и делаются. Просто берутся и делаются. Просто так. А если начать думать да обсуждать - так мыслями всё и закончится. А если начать сборы какие-нибудь, так непременно выясниться, что в мире есть масса вещей, без который совершенно невозможно прожить дольше трёх или, скажем, двух дней. И забрать их с собой никак нельзя. Нет, лучше не собираться совсем. Просто ничего не брать, кроме..."
   Он снял с книжной полки перетянутый бечёвкой альбом с рисунками. Переоделся (так, как ходил когда-то к гаражу - джинсы в бурых подсохших пятнах полусинтетического машинного масла, серая рубашка с широким воротом и болотно-зелёная куртка с капюшоном... полезная штука, дождь ведь ещё продолжался).
   Нашёл в коридоре старый полиэтиленовый пакет (жёлтый... кажется, с рекламой какого-то хозяйственного магазина... Дмитрий Иванович ещё, помнится, когда-то там дюбеля покупал, чтобы вот эту вот книжную полку наконец-то повесить). Завернул папку в пакет (чтоб не намокла!).
   Подошёл к двери.
   Сказал:
   - Ну, вот... Лев Толстой тоже вот...
   - Давай, вали! - заявила супруга, на мгновение высунувшись в коридор. - Граф хренов!
   Дмитрий Иванович кашлянул, ребром ладони вытер уголки рта. Взялся за ручку, открыл дверь. Вышел в на лестничную клетку. Постоял так, в проёме раскрытой двери, с полминуты. Сделал шаг вперёд. И, обернувшись, решительно закрыл за собой дверь.
   "А куда дальше тянуть?" подумал он. "Ведь и впрямь помру скоро?"
   "Ключи я не взял" подумал он. "Как домой теперь попаду?"
   "И деньги я не взял" подумал он. "Как теперь..."
   - А! - он махнул рукой. - И хрен с ним! Не возвращаться же теперь...
   
   Он подошёл к лифту и нажал кнопку вызова.
   
   
   
   Гроза разбудила его.
   Дождь залил его ложе из картонных коробок, что устроил он рядом со старым сараем на школьном дворе.
   Фёдор потёр глаза, неуверенно, шёпотом ругнулся (и тут же боязливо огляделся по сторонам - были случаи, когда сказанные им нехорошие слова его жестоко били дети, игравшие в футбол на рыжем, пыльном пятачке возле школы).
   В тот день Господь был милостив - не дал умереть от жары (послал посредине дня недопитую кем-то и оставленную в кустах у железной дороги бутылку пива), предупредил дальним громом о подступающей грозе и увёл куда-то проклятых подростков с их страшным, тугим, звенящим, каменным в лихом ударе футбольным мячом.
   Фёдор помолился бы Господу (молиться Фёдор умел! были времена - он и в церковь ходил... ту, салатно-зелёную с золотыми гранёными куполами, что на проспекте). Но Он запретил. И молиться, и в церковь ходить.
   Потому, что это - отвлекает.
   От чего отвлекает хождение в церковь и кому может помешать корявая и тихая его молитва - Фёдор понять не мог. Но подчинился.
   Потому, что Он - необычайно умён. Велик. Грозен. Всесилен.
   Даром, что живёт в подвале и спит... Нет, не на картонках от коробки, в которой когда-то был телевизор...
   Какой телевизор?
   - Сам... сунг... сунг...
   - Сам суй! - радостно выпалил Фёдор и захихикал, довольный немудрящим своим остроумием.
   Молния сверкнула над школьной крышей и через мгновение тяжёлый, раскатистый, оглушающий, динамитный удар грома обрушился на кудлатую и белую от пыли бомжовую голову.
   Фёдор испуганно сжался и, воровато оглядевшись по сторонам, торопливо перекрестился.
   - Да ладно, ладно тебе... Шучу я...
   ...Спит он на куче преющих от подвальной сырости тряпок, потерявших цвет, насквозь пропитавшихся Его мочой, потому что Он не человек какой-нибудь презренный, чтобы вот так запросто, по нужде из подвала выходить.
   Потому, что Он - не человек...
   "Вот Он узнает, что крещусь... И что собакам разрешаю в помойке рыться".
   Он не любит собак. И глаза у Него...
   Бр-р! Ливень-то какой!
   Фёдор окончательно проснулся. И понял, что за полминуты пробуждения своего успел изрядно вымокнуть. Расползшаяся от дождя картонная коробка противно хлюпала и быстро темнела от заливавшей её воды.
   "Ничего"
   Фёдор хотел было вскочить, но вовремя вспомнил про незалеченный за лето радикулит (конечно, спать на чём попало... считай - на земле... нет, был весной старый матрас, да отобрали Никифор с Людкой... молодые, заразы, здоровые... отобрали - пялить друг-друга под кустами, кобель с сукой! чтоб им сдохнуть!).
   Поэтому он встал медленно, жалея поясницу и почти не сгибаясь. Сначала - на четвереньки, потом - медленно, медленно вверх.
   Натянул коричневый свитер на голову и побрёл к навесу над входом в школу.
   В подвал он не пошёл. Во-первых, далеко. Пока добредёшь (а бежать - нет, не получиться, возраст не тот) - вымокнешь.
   Во-вторых, Он не велел Его сегодня беспокоить. Только если найдётся больной...
   "А меня-то ты не лечишь" горестно прошептал Фёдор.
   И снова боязливо огляделся по сторонам.
   Кто Его знает? Может, Он и мысли читать умеет. Говорил, вроде, что умеет...
   Больше всего на свете Фёдор боялся побеспокоить Его.
   И потому побрёл пережидать грозу под навес.
   
   
   Голова поспела к ночи, распухла, из глаз закапал тёмный, будто вишнёвый, сок.
   Боги этого странного мира говорили с ним, но не хотели видеть его. Они прятались за трубами, верещали мерзко, показывали острые белые языки, скалили жёлтые зубы.
   Они бежали в серые сплетения труб. Цеплялись когтями за коричневое небо, небо в мелких трещинах, небо осыпалось пылью.
   Было весело и легко.
   Странный мир, но весёлый и чистый.
   Хотелось спать.
   
   На пятом временном отрезке поступил вызов экипажу спасателей.
   Горне Аллеон переключился на канал экстренной связи.
   Хвала владыкам неба, электрические разряды в атмосфере планеты не стали помехой для сообщений с базы.
   "Конечно, не стали" удовлетворённо отметил Горне. "Мы ещё и не такое видали за четыре жизни наших странствий! Вот, помню, в звёздной системе Легны такая планета попалась... Кажется, вторая по удалённости. Вот там бури были! Это даже не сравнить..."
   - Сообщение с базы, - заметил Маде и подал командиру прозрачную пластину, на которой прыгающий рубиновый луч переговорного устройства мгновение назад вырезал линии срочного сообщения.
   - Вовремя, - радостно булькнул Горне. - Я начал было скучать, раздражаться и... И вот, пожалуйста - боги не оставили нас даже здесь, на окраине цивилизованного мира. Какая приятная, милая. Прозрачная, тёплая пластинка! Да, я знаю, что это всего лишь термическое воздействие. Не надо мне подсказывать, Маде! Но, поверь мне, это особое тепло. Тепло надежды на скорое возвращение... Ник чему показывать язык, я и без того осторожен в словах своих! Но я... Нет, я чувствую, чувствую, что есть для нас хорошие новости. Так, посмотрим...
   "Отмена... поисковой... свяжитесь..."
   - Ну, вот, - сказал Горне. - Что я говорил? У меня ведь предчувствия. Интуиция! И она меня, в отличие от нашей техники, никогда не подводит. Никогда!
   - Что там? - спросил Маде.
   Его, как младшего по званию, так и не обучили чтению кодовых полосок, применявшихся для таких вот срочных сообщений, потому он в глубине души завидовал командиру и мечтал обучиться тайком великим командирским премудростям, а там и сдать тест первого пилота, а там... Но т-с-с! Этих командиров, кажется, обучают ясновидению, телепатии и прочей магической дряни... Осторожней надо с ними быть, осторожней!
   - Просят срочно связаться, - торжествующим тоном выпалил Горне. - Просят! Срочно! И дают сигнал отмены для поисковой операции. Чудо! Нам не нужно выбираться наружу, не нужно бродить по этим дикими краям, рискуя встретиться с местными дикарями и чудовищами, которые (чувствую это, а предчувствия мои всегда верны, в чём и ты, друг Маде, смог сейчас убедиться) непременно населяют эту планету. Не нужно...
   - Мы должны лечить, - напомнил Маде. - Командир знает порядок. Одно посещение - один больной. Мы добры...
   - Командир знает, - Горне помрачнел.
   А потом решительно свистнул.
   - Это обычаи... А есть порядок! Свяжемся с базой, получим подтверждение отмены - и домой! В конец концов, одного туземца мы успеем вылечить и перед отлётом. Трудно ли это, с нашей-то техникой? Которая, впрочем, иногда подводит...
   И Горне приложил ко лбу контактный датчик визуальной связи.
   
   
   Дмитрий Иванович после получасового скитания по улицам под ослабевшим, кропящим через силу, но до мелкой дрожи холодным дождём обрёл спокойствие и мир в душе.
   Он забрёл на школьный двор (там, где старый яблоневый сад, поредевший от времени и набегов мальчишек), сел прямо на траву, спиной прислонившись к стволу.
   И заснул.
   Когда проснулся - уже стемнело. Дождь, как видно, давно прошёл, так что и с крыш перестало капать. Только воздух, свежий и влажный, с едва уловимым и странным в городе запахом моря, был всё ещё грозовым, не растерявшим пьянящую вольность молний.
   Но с нагретого за день асфальта шли испарения, и уже собирался над городом серый, душный, ночной туман.
   Дмитрий Иванович потянулся и выпрямил затёкшую спину. Болел позвоночник, и ломило в затылке, но...
   "Кажется, я не заболел! Совсем! И сердце..."
   Было легко дышать. И сердце не чувствовалось в груди. Будто его там и нет.
   Вот такая странная получилась свобода. С мокрыми брюками (Дмитрий Иванович и сам удивился тому, как легко и спокойно сиделось ему в мутной луже у корней старой яблони), с курткой в бурых пятнах.
   "У меня всё хорошо. Я не простудился. Нет кашля и горло не болит. И жить вот так, под дождями и падающими листьями, я могу ещё долго, очень долго. Дня три, наверное. Это целая жизнь! Длинная жизнь, если хорошенько подумать. Если представить себе эти три... или, скажем, четыре дня - один на один с собой и альбомом. Можно понять, наконец, для чего он мне нужен, этот альбом. Можно увидеть те удивительные разноцветные пятна, линии, фигуры, что появляются в ночном небе, стоит только глянуть на него, на его липкую, затягивающую взгляд темноту. Можно нарисовать... Чёрт, вот фломастеры свои я не взял! Нет, нет, нельзя возвращаться, нельзя. Надо раздобыть... Найти где-нибудь... Да, найти. Только вот надо встать. Ноги затекли, но это ничего. Не страшно. Я обязательно найду... Мне нужны краски..."
   Дмитрий Иванович вытянул руку, схватился за ветку, как за единственную опору (не опираться же руками о скользкий ствол), потянул её на себя (мелкие брызги потоком хлынули на голову и плечи, и ватные остатки сна мигом улетели прочь) - и, покряхтев и простонав с полминуты, медленно поднялся.
   Необыкновенным был для него этот вечер! Он и сам удивлялся тому, как покладисто ведёт себя обычно капризный его организм (впрочем, крутить баранку да тянуть токосъёмники троллейбуса за канаты тоже не сахар, особенно зимой, но чтобы вот так, в холоде и мокроте - и хорошо, хорошо!), и ещё больше удивлялся тому, как легко относится он, не молодой уж и, вроде бы, не глупый и не легкомысленный (хотя, насчёт последнего - как посмотреть!) мужик к странному (если не безумному) своему поступку и насколько же мало беспокоит его (да нет, не беспокоит вообще!) грядущая непременно тяжёлая и бесприютная жизнь (вот скажем, что есть-то завтра? на сегодняшнем пиве, хоть, говорят, и калорийное оно, а далеко не уйдёшь), жизнь, которую он, возможно, сам сегодня изрядно и сократил.
   "А и хер с ним!" решил Дмитрий Иванович.
   И подумал, что, наверное, сказать надо что-то другое, более возвышенное и романтичное.
   "Это... как его... умру в погоне за мечтой?"
   Нет, такая фраза ему не понравилась.
   Какая там мечта?
   Последняя мечта (о собственном арбузе, выращенном самолично в дачной теплице) умерла года три назад. С арбузом ничего вышло. То ли климат не подошёл, то ли семена на рассаду выковырял он не из того арбуза.
   А больше мечтать было не о чем.
   Все остальные мечты исполнились.
   "Умру в обнимку с альбомом... И люди узнают..."
   Нет. Ни черта они не узнают. Альбом бросят в мусорный контейнер. А его (нет, уже только тело его) повезут в морг на опознание. И Тамарка, наконец, вздохнёт и скажет: "Так я и знала!"
   В общем, теперь можно просто жить.
   И понять, наконец, какого же чёрта появляются в небе эти проклятые пятна!
   - Извиняюсь, - сказал непонятно кому Дмитрий Иванович. - Пиво назад просится...
   Он обошёл яблоневый ствол, встал так, чтобы не видели его из окон ближнего дома (хотя и темень на дворе и свет от фонарей до школьного двора и сада едва доходит, но кто ж его знает? и неловко как-то, на виду...), зажал подбородком пакет с альбомом, подрагивающими от подступившего ночного холода пальцами расстегнул ширинку и щедро полил яблоню, давшую ему приют от дождя.
   И услышал:
   - Нехорошо, мужик. Нехорошо... Смущаешь ты меня очень! Не знаю даже, что о тебе и сказать.
   Дмитрий Иванович едва не выронил от неожиданности пакет, но чудом всё-таки удержал. Застегнул поспешно ширинку и, обернувшись, увидел низенького, кривобокого мужичка (такого же мокрого, как и он сам... не иначе, как тоже из бродяг...)
   "Чёрт!" с запоздалым беспокойством подумал Дмитрий Иванович "я же бродяга теперь!"
   Бомжом он даже в мыслях побоялся себя назвать.
   ...мужичка вида весьма потёртого, не то в чёрном, не то в коричневом (пожалуй, в коричневом) расползающемся от ветхости свитере, который насквозь пропитался водой и балахоном свисал чуть не до колен.
   Мужичок замахал руками и стал похож на хлопающую крыльями мокрую ворону, отчаянно пытающуюся взлететь (скажем, на берёзу... там же есть гнездо), но по слабости и старости летать разучившуюся и только прыгающую уморительно и бессильно на месте.
   - Вот так! Вот так! - забормотал мужичок.
   - Вы это... напрасно, - заявил Дмитрий Иванович ( а альбом убрал за спину... ну так, на всякий случай). - Напрасно вы так! Я специально за дерево зашёл, чтобы народ не смущать. Я же понимаю - сюда и окна выходят, да и дети могут быть во дворе. Я всё понимаю... А вы вот хороши! Вы-то хуже себя ведёте. Подкрадываетесь со спины. Пугаете, можно сказать, фразами всякими неожиданными. А у меня сердце слабое, между прочим! Меня с маршрута, между прочим, два раза снимали, потому как давление подскакивало и грудь болела. А вы меня пугаете! А если опять что заболит? Тогда как?
   - Болит?! - с какой-то странной радостью воскликнул мужичок.
   И протянул руку:
   - Фёдор меня зовут.
   Запах от мужичка шёл гнилой, отвратный, и ладонь его воды (кроме дождевой) не знала явно уж много недель (а, может, и месяцев), но Дмитрий Иванович был человек деликатный и руку пожал.
   И подумал при этом, что и сам недели через две (если не повезёт легко и быстро через те самые три - четыре дня) станет таким же, грязны и зловонным.
   Так что, в конце концов, надо бы и привыкать.
   - А меня Дмитрий...
   "Иванович" мысленно добавил он.
   Но вслух не сказал. По имени, так по имени. К чему тогда отчество?
   - Больной, говоришь? - задумчиво пробормотал мужичок. - Это очень даже хорошо...
   "Что ты тут хорошего нашёл?" удивился и отчасти обиделся Дмитрий Иванович.
   Мужичок, сгорбившись и внушительно посапывая, обошёл не спеша Дмитрий Ивановича, и, остановившись у него за спиной, ткнул пальцем в пакет с альбомом.
   - А это что такое?
   "Не твоё дело!" подумал Дмитрий Иванович.
   - Рисунки, - ответил он.
   - Рисунки? - радостно переспросил мужичок.
   И, мелко засеменив ногами, забежал перед Дмитрием Ивановичем.
   И воскликнул:
   - Вот ведь радость с небес пришла! С самого неба! Из глубин космических!
   "А Тамарка-то всю жизнь говорит, что я - псих" подумал Дмитрий Иванович. "На этого шизика лучше бы посмотрела!"
   Мужичок размашисто перекрестился и тут же, словно испугавшись чего-то, втянул голову в плечи и воровато огляделся по сторонам.
   - Это я нечаянно, нечаянно,.. - забормотал он.
   Потом придвинулся ближе к Дмитрию Ивановичу и прошептал ему в самое ухо:
   - Я врача знаю...
   Осёкся, опять посмотрел по сторонам...
   "Чего это он тут конспирацию развёл?" удивился Дмитрий Иванович.
   -...Хорошего врача. Целитель, одно слово! Народный умелец! - продолжал мужичок.
   Это Дмитрию Ивановичу не слишком понравилось. Полечиться, конечно, не мешало (кто знает, быть может, и приступы удушья, и боль в груди прошли лишь на время, пока воздух чистый и свежий... а коли завтра вернётся прежняя жара и пыль поднимется над пересохшей землёй - всё начнётся по новой... а так - вдруг есть шанс прожить подольше, чем эти самые четыре дня?).
   Но народным умельцам Дмитрий Иванович не доверял!
   - А чего сам у умельца своего не лечишься? - спросил недоверчиво Фёдора Дмитрий Иванович. - На тебя, друг сердешный, смотреть больно и тяжко. И грустно на душе становится. Вонь изо рта. Зубы, смотрю, искрошились. Кожа вся в прыщах каких-то... Да и цвет у неё... Грязь какая-то...
   - А местами - говно подсохшее, - смущённое поправил его мужичок. - Здоровье-то тут при чём? Это здоровью совсем не угрожает.
   - И вообще - запах жуткий, - продолжал наседать на мужичка Дмитрий Иванович. - И ты ещё врача мне нашёл? Спасибо, конечно, да не верится что-то. Уж пойми правильно...
   И тут Дмитрий Иванович (глотнув неудачно туманного и холодного уже воздуха) резко, отрывисто закашлял. Кашель был неприятный, долгий, с хрипом.
   Дмитрий Иванович осторожно постучал себя по груди, стараясь успокоить лёгкие.
   - Вот, - заметил Фёдор. - Точно говорю - врач тебе нужен.
   - А чего...
   Дмитрий Иванович уронил пакет с альбомом и он упал мужичку прямо под ноги.
   - Чего меня не лечит? - переспросил мужичок и быстро глянул, скосив глаза, на пакет. - А потому, что недостоин я лечения. Никак исправиться не могу, отказаться от дурных привычек. Он, врач этот, так и сказал: "Видишь ты, Фёдор, лишь то, чего нет. И не видишь того, что есть. Со зрением у тебя, Фёдор, проблемы. А зрение я не лечу..." А что у тебя в пакете?
   - Ничего особенного, - ответил Дмитрий Иванович и быстро поднял альбом. - Так, рисунки всякие...
   "Чего это болтаю?" удивлённо спросил сам себя Дмитрий Иванович. "Это-то я зачем сказал?"
   - Рисунки? - переспросил Фёдор.
   И глаза его на мгновение вспыхнули странными, лихорадочными, по-кошачьи зеленоватыми огоньками.
   "Он, допустим, не себе" подумал Дмитрий Иванович. "А я-то в себе? Тоже ведь, если разобраться, сдвинулся окончательно... Да так, что и дороги назад, пожалуй, нет. Может, мне теперь только с такими вот ненормальными и жить? В конце концов, с нормальными мне всегда плохо было".
   - Рисунки - это хорошо, - авторитетно заявил Фёдор. - Ты и представить себе не можешь, как это хорошо! Врач очень рисунки любит. Прямо обмирает весь! Бывало, просит меня: 2Нарисуй мне, Фёдор, чего-нибудь".
   - А я рисовать-то и не умею! - с отчаянием в голосе произнёс Фёдор и махнул рукой. - Вот беда-то какая... Не умею!
   - А чего врач твой сам себе чего-нибудь не нарисует? - спросил Дмитрий Иванович. - Если рисунки любит?
   - Он рисует,.. - как-то неопределённо ответил Фёдор. - Да вот выходит всё... Не понять мне... А он говорит, что это от климата непонимание такое.
   - От климата? - удивился Дмитрий Иванович.
   - От него, - подтвердил Фёдор. - Говорит, что климат у нас плохой, потому мы все тёмные и понять ничего не может. А ещё - кошек много. Они отвлекают от великой миссии...
   Мужичок осёкся и высунул изо рта прикушенный кончик языка. Похоже было, что он только что проболтался о чём-то важном, что Дмитрию Ивановичу знать было совсем не положено, и теперь горько о том сожалел.
   "Да врач-то, похоже, не простой" отметил мысленно Дмитрий Иванович. "такой же бродяга... На помойке, небось, целитель живёт. И, смотри ж ты, запугал его как! Что он ему такого нарассказывал?"
   - В общем, - с трудом справившись с нахлынувшим страхом, произнёс Фёдор, - чудесный он! Чудесный! И рисунки вот очень любит...
   Фёдор снова глянул на альбом и сглотнул слюну.
   - Он тебе поможет! Обязательно!
   - Ты чего это? - иронично спросил Дмитрий Иванович. - На приём, что ли, приглашаешь? Лечиться?
   - Ага, - охотно подтвердил Фёдор. - Оно самое! Лечиться! Что у тебя болит?
   - Разное, - не слишком определённо ответил Дмитрий Иванович. - Лёгкие, как видишь, не в порядке. И сердце сегодня прихватывало. У меня в жару всегда с сердцем нелады.
   - Пошли! - решительно сказал Фёдор. - Он поможет! Непременно поможет! Я ведь...
   Фёдор снова перешёл на шёпот.
   - ...Когда он меня нашёл - совсем ведь умирал. А теперь - как огурчик. Вот у школы под навесом сегодня от дождя прятался, да ветер, зараза, и туда воды нагнал. Промок весь - и ничего! Хоть бы что! Ты не смотри, что я вонючий да грязный. Здоровье у меня - быки обзавидуются.
   - Зимой на снегу могу спать! Голым! - перешёл на крик Фёдор
   И уже тихо спросил:
   - Веришь?
   - Нет, - ответил Дмитрий Иванович. - Это невозможно. По физическим причинам!
   - Возможно! - уверенно заявил Фёдор. - У него своя физика...
   И с величайшим уважением и почтением в голосе повторил:
   - У Него! Своя! Физика!
   "Глупость, конечно" подумал Дмитрий Иванович. "А, с другой стороны, отчего не сходить? Податься-то всё равно некуда... С другой стороны, может, это действительно врач какой? Скажем, был терапевтом в клинике, да случилось что-то нехорошее в жизни - он и стал бродягой. Всякое ведь случается... Теперь вот фёдоров всяких лечит... Интересно, как? Неужели у него от прошлой жизни лекарства остались?"
   - Пошли! - решился Дмитрий Иванович. - Посмотрим целителя твоего... чудесного... Идти-то недалеко?
   
   
   Трубы загудели торжественно, задрожали в предвкушении праздника.
   Водяной поток с грохотом обрушился вниз, в преисподнюю, и, стихая, с дальним тающим шелестом волн унёсся прочь, в неведомые, неизученные им пока ещё дали загадочной планеты.
   "Что-то случится".
   С ним никто не выходит на связь. Рация вышла из строя.
   Он так давно в этом мире. На стальных боках рации - зелёная плесень.
   Пока с ним нектар - он неуязвим. Один глоток возвращает молодость, со вторым глотком приходит необыкновенная, всесокрушающая сила, третий глоток делает невидимым, четвёртый позволяет проникать в мысли (о, грязные, безумные мыслишки!) аборигенов, пятый - дарит способности к левитации, шестой - позволяет проходить сквозь стены, седьмой - открывает двери в пространства Большого круга, восьмой...
   Вот только нектар не восстанавливает повреждённые ткани.
   Пора в путь.
   "О чём это я?"
   Боги, милостивые владыки неба!
   Местный мерзавец, жулик и вор, и, к сожалению, до сей поры единственны его помощник и последователь (и проклятие этого мира!), пытался вчера похитить бутылку с чудесным нектаром, но был пойман с поличным... В свалке, увы, нектар пролился и бутыль опустела едва не до донышка.
   Он поднял бутылку, посмотрел на свет тусклой лампы сквозь пыльное зелёное стекло.
   Плохо... На этой планете даже зрение начинает отказывать! Ничего не разберёшь.
   Он потряс бутылку и прислушался к слабому плеску.
   Ну что ж, похоже, похоже на пару-то глотков наберётся.
   Значит - всесокрушающая сила! Она очень скоро ему пригодится. Надо ведь готовить новый нектар. На этот раз - много, очень много. И беречь от местного! Беречь!
   А если нектара будет много - можно ещё раз попробовать (да, на том самом, восьмом глотке!) выйти во Внешний Мир и полететь (полететь, наконец! демоны раздери в клочки грязный этот мирок, в котором он впустую потратил едва ли не треть своей жизни!), полететь к родной планете, в красно-сине-зелёном тумане открывшихся Коридоров обгоняя таких как он отчаянных странников бесконечно далёких от этой скучной планетки миров, странников, как и он удостоенных Судьбою волшебного Восьмого Глотка.
   Лететь мимо покорно открывающихся ему дверей Тайных Входов, насквозь прошивая разноцветные призрачные тела звёзд, проносясь мимо сияющих гигантских облаков галактик, сквозь туманы Вселенной, сквозь черноту безвременья - к точке исхода, к затерянному, занесённому звёздами окну, откуда льётся тихо и ровно красный свет давно потерянного им дома.
   И окно откроется, и распахнутся двери, и красное сияние полдня согреет его, облака - ни к чему, он устал, жёлтая трава к Сезону Снов, вернулся, и никогда не покидал, поймите правильно... хорошо... хорошо...
   Надо только остановить Время. Не забыть остановить его, иначе с разгона оно опрокинет его, захватит, потащит за собой. И вернувшийся странник, мгновенно состарившись, рассыплется в прах на пороге родного дома.
   Синхронизация... Как она делается?
   Да помогут небесные владыки вспомнить! Да откликнутся они на мольбу!
   Надо только набрать нектара на восемь глотков. Выцедить его из мешка.
   И - к выходу!
   Но надо быть осторожней... Не то получится, как в прошлый раз...
   Проклятый абориген! Тупое существо! Этого мерзавца совершенно ничему невозможно научить. Конечно, иногда он полезен. Иногда - очень полезен. Иногда - просто незаменим (да и кем его можно заменить? он ведь единственный, кто не боится необычной внешности его, Пришельца).
   Но ведь сколько пакостей и подлостей приходится от него терпеть! И как же тяжело сносить примитивные (и потому - особенно тяжелые) его оскорбления! И как ужасна и непроходима глупость этого существа!
   Хотя он и говорит, что занимает высокое положение среди аборигенов и пользуется их величайшим уважением, но такой хозяин, даже при всей его влиятельности, а потому и полезности, совершенно нетерпим.
   Это он на прошлом цикле перемещения подмешал исходящую из тела зловонную жидкость, содержащую аммиак, в чудесный нектар (ну невозможно в здешней атмосфере провести анализ нектара по запаху!) и тем самым сорвал Переход.
   Ведь объяснял он аборигену, не раз объяснял - аммиак вреден для нектара. Он непредсказуемым образом изменяет его свойства.
   Страшный вихрь закружил на восьмом глотке, ударил о трубы...
   Сам абориген испугался тогда, завопил отчаянно, опустился на четыре конечности (подобно неразумным тварям этой планеты) и так вот побежал к выходу.
   Только так и спасся, подлый!
   А Пришельца вихрь бил о трубы и стены ещё много раз.
   И искалечил его.
   На прошлом цикле нектар пришлось вылить. Весь.
   И добывать снова.
   Но теперь он, Пришелец, жалок. И искалечен. Теперь ему тяжело ходить. Почти весь день он вынужден лежать на куче зловонных тряпок и лишь иногда, превозмогая боль, может переползать, цепляясь когтями за трещины в каменном полу, к проржавевшему крану и, открыв его, торопливо глотать тёплую, кислую, подземную воду.
   Нет, теперь он не может сам добыть восемь глотков.
   А то, что есть - едва ли поможет.
   Первый глоток из двух оставшихся вернёт ему молодость, второй - придаст силы его рукам, но излечить не сможет и нектар. И что будет? Сильное тело, которое едва ли на переломанных конечностях сможет передвигаться в этом мире с тройной силой тяжести.
   Значит, мешок сам добыть Пришелец не сможет.
   А если и сможет...
   Странная, жестокая шутка! Он, лучший лекарь на планете, если и вернётся домой, то больным... Калекой...
   Впрочем, дома он сможет себя вылечить.
   Надо только вернуться!
   По счастью, абориген не покинул его.
   По его вине прилились вчера драгоценные глотки, но он искупит свою вину.
   И способности свои Пришелец не утратил. Он держит местного, держит крепко!
   Шанс ещё есть. Ничего, Переход подождёт. Местный ушёл, но это ненадолго. Он вернётся. Он принесёт мешок. Или узнает, как раздобыть его.
   Но... Что это?
   Какой противный скрежет!
   Он говорил: "Петли... Они не смазаны. И дверь открывается с трудом. Когда-нибудь я не смогу её открыть".
   Он вернулся. Владыки милостивы - он вернулся.
   
   
   Фёдор спустился вниз по покатым бетонным ступенькам с отбитыми краями и, помедлив немного, махнул рукой, приглашая Дмитрия Ивановича последовать за ним.
   - Иди, что ли... Да не бойся, тут подвал хороший, чистый. Зверюг всяких хвостатых не водится, потравили их когда-то. Давай за мной...
   В любой иной день Дмитрий Иванович, конечно же, и мгновения не промедлил бы - сбежал бы подальше и от подозрительного броодяги, которого пользует доктор, живущий в подвале серого двенадцатиэтажного дома, что стоит на отшибе дальнего городского квартала, едва не у самой кольцевой дороги; и от всех прочих бродяг с необыкновенными друзьями и самыми заманчивыми предложениями.
   В любой иной день... Да что в иной день - и сегодня бы утром непременно отказался бы спускаться по разбитым ступеням вниз, навстречу влажному, удушливому, гнилому запаху подземелья.
   И днём, пожалуй...
   "Что же это со мной происходит сегодня" подумал Дмитрий иванович. "Что это за озарение на меня нашло?"
   И поставил ногу на ступеньку.
   - Да не возись, - сказал Фёдор и взялся за криво привинченную ручку двери в подвал. - Я уже открываю... Он не может ждать, он не любит, когда дверь слишком долго остаётся открытой. Ему наш воздух вреден...
   Фёдор тут же осёкся и втянул голову в плечи.
   - Кому? - удивлённо переспросил Дмитрий Иванович, решившийся было продолжить путь, но от ненароком вырвавшейся у Фёдора фразы оцепеневший и снова замерший, на этот раз уже на третьей ступеньке.
   "Только бы не ушёл" с трудом подавляя дрожь и нарастающую панику, подумал Фёдор. "Совсем уж плохой я стал, совсем... Болтаю, невесть что... Плохо мне будет, ой как плохо мне будет, если мужик этот уйдёт! Не простит меня гость, не простит... И за прошлые грехи платить придётся, и за эту вот глупость мою. Господи, задури ему голову! Задури!"
   - Почему это наш воздух ему не нравится? - спросил Дмитрий Иванович (и Фёдор с тревогой отметил, что мужик этот, Дмитрий который, явственно начал разворачиваться, не иначе, чтобы прочь бежать). - Это доктору не нравится? А с чего это вдруг?
   "С чего?" спросил сам себя Фёдор. "Думай, дурак, думай! Сообрази, скажи хоть что-нибудь!"
   - Это... загазовано тут всё слишком, - нашёлся, наконец, Фёдор.
   И радостно заулыбался, довольный своей сообразительностью.
   - Точно! Машины всякие ездят, выхлопные газы. Он мне, бывало, так и говорит, что, дескать, плохо тут всё. Дым, дышать тяжело...
   - Да здесь же парк рядом! - возразил Дмитрий Иванович. - Графа Шереметьева имение в двух шагах. Пруды, деревья... Что граф, дурнее нас, что ли, был? Тут же воздух - самый чистый в Москве. Ну уж, по крайней мере, получше, чем в подвале.
   - А ещё он инфекции боится, - продолжал вдохновенно, но неубедительно, врать Фёдор. - Как всякий, как говорится, кто "у смерти на пути", понимаете ли, встаёт... Людей, можно сказать, спасает. Всю жизнь с микробами дело имел, с заразой всякой, вот и на характере отразилось. Всегда так и говорит...
   - Крутишь ты что-то, Фёдор, друг ты мой разлюбезный, - с явным уже подозрением сказал Дмитрий Иванович. - Чего это он у тебя в подвале прячется? Да и ты, когда сюда шёл, всё по сторонам оглядывался. Ты думаешь, я не видел? Я всё видел! Оглядывался и голову в плечи, как собачонка побитая, вжимал. Чего он торчит?
   - А где ему ещё торчать?! - словно озлившись на недоверчивость спутника, с лёгким досадливым взвизгом воскликнул Фёдор. - Где, где хорошему человеку у нас жить?! Да, не сложилась у него жизнь, тяжело ему, плохо! Так что теперь, не верить? Не верить? Брезговать человеком? Вопросы всякие задавать? Получается, что если человек...
   "Не человек он! Ой, Федя, коль услышит тебя..."
   - ...В тяжёлых условиях живёт, из последних сил людям помогает и не может жизнь свою наладить по доброте и робости своей - так и не доверять ему теперь? Тебе же, мужик, он помочь готов! Понимаешь? А будь это шарлатан, жулик отпетый, но в каком-нибудь врачебном кабинет, да с ремонтом выпендрёжным, так ты небось любую чушь от него с раскрытым ртом выслушивал, вякнуть бы поперёк побоялся! Как же, дохтур сидит, в белом халате... А он, кто спасти тебя может, и не в таких кабинетах когда-то сидел, и не такие халаты носил, а куда получше, почище и покрасивей. Он, скажу я тебе, такие халаты носил, что мы с тобой и вообразить себе не можем! Он...
   Но тут Фёдор сообразил, что снова, кажется, стал болтать лишнее и замолчал.
   - Да вот,.. - пробормотал Дмитрий Иванович, уступая невесть откуда взявшемуся напору Фёдора.
   Наверху скрипнула форточка и чей-то голос, сонный и хриплый, произнёс с ленивой, словно через силу выдавленной угрозой, произнёс:
   - А я вот по балде сейчас кой-кому... Вот ты, козёл, доорёшься у меня под окнами, добудишься...
   "Я вот тоже не люблю, когда утром рано в парк добираться, а кто-то орёт под окном" подумал Дмитрий Иванович. "Так и хочется кинуть в гада этого чем-нибудь тяжёлым".
   Фёдор не стал дожидаться продолжения грозной речи.
   Он с силой, резко потянул на себя заскрипевшую дверь и поманил Дмитрий Ивановича, скривившись и с заговорщицким видом подмигнув ему.
   - Быстро, болезный! Не упусти счастье своё...
   "Ладно" решил Дмитрий Иванович. "Уговорил... Зайду... на минуту. Ну, может, минуты на две... а вдруг у него и выпить есть?"
   Дмитрий Иванович вовсе не был большим любителем алкоголя. Пил, честно говоря, редко и без особого удовольствия (это, конечно, если говорить о водке и не считать пива... но пиво Дмитрий Иванович не считал, поскольку был убеждён, что это напиток прохладительный и тонизирующий, а вовсе даже не алкогольный... так если считать, скажем, водку, то пил Дмитрий Иванович поразительно редко, даже не по всяким праздникам и уж тем более не по всяким выходным).
   И именно сейчас ему почему-то очень захотелось выпить. И непременно водки!
   Быть может, дождь всё-таки пробрал его и пришло время согреться?
   - Иду, иду... Уговорил, Фёдор, уговорил... Но минут на пять не больше. Если врач твой и впрямь как-то помочь может...
   - А как же, может! - поспешно сказал Фёдор и, теперь уже с полной уверенностью, что гость не сбежит в последний момент, раскрыл тяжело застонавшую дверь нараспашку.
   - ...То это сразу будет ясно, - закончил фразу Дмитрий Иванович.
   И с непонятно откуда взявшейся смелостью твёрдо сошёл по ступенькам вниз.
   
   
   - Кто это? Свет...
   Невыносимый свет фонарей. Какике ужасные на этой планете фонари! В его мире хрустальные сферы уличных светильников наполнены голубыми фосфоресцирующими жуками, клубящиеся рои которых излучают мягкое, тихими волнами расходящееся в воздухе сияние.
   Такой свет успокаивает, дарует спокойствие духа, тишину и сосредоточенность мысли. В этом плещущем, играющем лёгкими оттенками голубого свете всё кажется лёгким и чистым. Кажется, что мир родился лишь пару мгновений назад, и поэтому наполнен он светлой невинностью начального, радостного бытия; а всё, что есть во Вселенной тяжёлого, скучного, смертно-тоскливого - всего этого ещё нет, всё это ещё не пришло до поры, всё это ещё в непроявленном виде, а если ещё не пришло, то есть потому шанс, что и не придёт, так и оставшись смутным воспоминанием из какой-то другой, печальной, по счастью не свершившейся жизни.
   И кажется, что никогда уже не придётся заблудиться, никогда уже не получится открыть не ту дверь и войти...
   - Да мы это, пришелец дорогой! Фёдор и гость наш любезный...
   "Гость? Фёдор привёл... Кого? Неужели?!.."
   - Свет!
   Невыносимо! Белый свет, режущий глаза. Неудивительно, что жители этой планеты так грубы и агрессивны. И несчастны. И совсем, сеовсемп не хотят друг друга лечить!
   Неудивительно, потому что с таким светом, с такими фонарями, с такой жгучей, ослепляющей звездой в небе совершенно невозможно сохранить рассудок, совершенно невозможно рассмотреть хоть что-нибудь в своём мире, совершенно невозможно увидеть предметы с истинным расположением их теней.
   Здесь только свет, безжалостный, всепроникающий, всепрожигающий, всех ослепляющий, помрачающий разум свет: белый, синий, оранжевый ночной, белый и жёлтый дневной. Только вечером приходят иногда добрый розовый и тёплый красный. Но ненадолго!
   Владыки, как ненадолго!
   Почему вы бросили меня здесь?
   - Закрой же дверь! Фёдор, лукавый слуга, закрой дверь или я искалечу тебя!
   "Ничего себе" подумал Дмитрий Иванович. "Хорош врач! Добрый человек - сразу видно..."
   Фёдор испуганной мышью метнулся на спину Дмиртрия Ивановича (больно его при этом толкнув локтем) и поспешно закрыл коротко лязгнувшую дверь.
   Затем он сделал ещё что-то... Кажется, ещё был какой-то звук - скрежет и отрывистый щелчок.
   "Щеколда или замок" понял Дмитрий Иванович. "Он дверь запер!"
   И тут впервые шевельнулись у него в душе самые нехорошие предчувствия.
   "Жалко - денег у меня нет" подумал Дмитрий Иванович. "Не откуплюсь... Убьют, должно быть..."
   Но мысль о собственной смерти (возможно, совсем уже близкой, даже ещё более близкой, чем казалось сегодня, в самом начале странного этого вечера) нисколько не испугала его и не огорчила.
   Вот только ему не хотелось умирать в подвале и от рук бродяг.
   Было в этом что-то настолько обыденное, пошлое, как будто взятое прямиком из пыльной газетной хроники, из того самого жёлтого столбца, куда юные журналисты тискают выдуманные и невыдуманные истории о доверчивых простаках, загубленных негодяями в подвалах, коллекторах, на городских свалках, в ночных парках, на заброшенных пустырях и в иных местах, куда приводят странников мечты о добрых врачах и бесплатной выпивке, а главное - мечта о хороших людях, с которыми можно будет пожить ещё четыре дня.
   - Вот, Дмитрий, друг мой дорогой... Это вот врач и есть!
   И Фёдор показал на кучу зловонного, кажется, насквозь пропитанного мочой тряпья, беспорядочно брошенного в дальнем от входа углу.
   Дмитрий Иванович с трудом сглотнул слюну (от тяжёлой, густой, тошнотворной вони спазмы схватили горло) и несмело шагнул вперёд.
   Тряпьё зашевелилось, оживая, с долгим хрипом выдыхая смрад; обрывки маек, рубашек, штанов, ватников вздыбились, поползли в стороны, словно огромные, отвратительные насекомые из прежде сцепленного, а теперь быстро распадающегося серо-чёрного, многолапого клубка.
   В тусклом свете подвальной лампы это сходство с насекомыми было так велико, что Дмитрий Иванович остановился и невольно попятился назад, машинально перебирая ногами, словно готовясь давить ползущих к нему хитиновых тварей.
   Но вот куча окончательно рассыпалась - и увидел Дмитрий Иванович человека в рваном и потёртом синем комбинезоне, что лежал посреди разбросанных тряпок, хрипел, плевался и отчаянно колотил руками по глухому бетонному полу.
   - Великий! - завопил Фёдор и...
   Дмитрий Иванович в крайнем удивлении обернулся.
   ...упал на колени.
   - Муда! - прошипел человек и попытался приподняться, перевернувшись на бок, но потерял равновесия и снова упал на спину.
   И застонал, тяжело и жалобно, так, как будто на спине у него была рана или позвоночник был повреждён.
   "Он не может встать!" понял Дмитрий Иванович. "Ему даже приподняться трудно. Он ходить не может... У него что-то с ногами? Или с позвоночником?"
   - Мудак! - человек, наконец, протолкнул ругательство сквозь сведённое болевой спазмой горло и, продолжая лежать на спине, пальцем поманил...
   "Нет, не меня, конечно" догадался Дмитрий Иванович.
   ...побелевшего от страха Фёдора.
   - Я не виноват, - шептал затрясшийся Фёдор. - Я глуп! Пожалей меня!
   "Иди" шептал человек. "Иди..."
   Дмитрий Иванович, будто завороженный, неотрывно, даже на миг не отводя глаз, смотрел на этого человека.
   Облик его был жалок и ужасен одновременно.
   Мертвенно-белая кожа, впавшие щёки, выпирающие треугольники скул, угольно чёрные-глаза - казалось, это не лицо, а череп, череп белой, иссушенной кости.
   Длинные, тонкие пальцы с отросшими сантиметра на два серыми ногтями непрестанно дрожали, дёргались, царапая пол и вычерчивая извилистые полосы в подвальной пыли.
   А когда он говорил... или стонал - рот его становился тёмным провалом, появляющимся и исчезающим вновь, отчего сходство лица с белым черепом становилось особенно пугающим.
   И в то же время...
   Он был настолько несчастен и беспомощен...
   "Или кажется таким?"
   ...что страх исчезал, и хотелось сделать... ну хоть что-нибудь... нет, прикоснуться всё-таки трудно, просто позвонить в "скорую"...
   "Как же, приедут они за бомжом!"
   ...или купить какое-нибудь лекарство.
   Но он так грязен!
   Комбинезон, кажется, бывший строительный, измазан так, что местами и цвет не разберёшь, и на нём...
   Какие-то бурые пятна... Бурые пятна?
   "Кровь?!"
   - Помоги, - прошептал человек.
   Фёдор стоял рядом с ним, согнувшись и замерев в поклоне.
   - Помоги мне подняться. У меня всё затекло... Проклятое тело! Проклятое! Мне трудно дышать, давит грудь...
   Человек закашлял и выкрикнул сквозь кашель:
   - Не оставляй меня надолго! Не бросай меня! Мне нельзя так долго лежать на спине! Я могу задохнуться! Мразь! Урод!
   Он взмахнул руками, словно пытаясь зацепить в воздухе какую-то невидимую опору.
   - Не смей бросать меня!
   И снова перешёл на шёпот:
   - Запомни - без меня ты никто. Никто... Система жизнеобеспечения повреждена, я долго не протяну... Не дай мне умереть, не дай мне остаться здесь! Где мешок? Помоги мне сесть. Я хочу сидеть там, у стены. Там труба, она так приятно гудит... Где мешок? Пора лететь!
   - У нас гость, - шепнул Фёдор и, подсунув руки под спину, бережно приподнял человека.
   И Дмитрию Ивановичу показалось, что голова подвального врача еле качается, словно еле держится на тоненькой, из слабых жилок сплетённой шее.
   - Гость! Ой, больно...
   - Терпите, Великий, - шептал Фёдор, осторожно подтаскивая врача к оштукатуренной подвальной перегородке, рядом с которой выступал из пола чёрный чугунный цилиндр водопроводной трубы. - Ещё пару шагов... Так, чтобы спиной прислониться, чтобы удобно было... Терпите, господин мой, терпите... Вы не бросите меня... Простите меня, простите... Вот так, вот так...
   "Как он любит его!" с удивлением отметил Дмитрий Иванович. "Какое уважение оказывает... Ведь не шутка же это? Не ирония? Не разыгрывают меня? Нет, всё серьёзно, всё так по-настоящему. Как он осторожно сажает его, и кланяется при этом... Невероятно! Кто же этот врач? Почему он живёт в подвале? Почему он лежит на полу, заваленный кучей зловонного тряпья? И что же случилось с ним?"
   - Гость? - спросил врач, едва Фёдор помог ему устроиться у стены.
   И махнул рукой, подзывая Дмитрия Ивановича.
   - Гость, гость, -поспешно подтвердил Фёдор. - Очень больной, очень несчастный человек. Он так страдает, Великий, так страдает! И сердце болит, и лёгкие... Сам слышал - он кашляет, кашляет! Его надо лечить!
   "Как будто запах уже не такой омерзительный" подумал Дмитрий Иванович, медленно, шаг за шагом приближаясь к врачу. "Или я уже принюхался?"
   Врач, видимо, раздражённый нерешительностью и медлительностью гостя, махнул рукой сильнее и застонал от боли.
   - Великий, он подойдёт, - забормотал Фёдор.
   И заметался по подвалу, собирая разбросанные тряпки, снова складывая из них подобие ложа.
   Дмитрий Иванович остановился в шаге от врача и замер, совершенно не представляя, что же делать дальше. Он стоял и слушал невнятное бормотание снующего по подвалу Фёдора и тяжёлое дыхание врача. И чувствовал, враз истончавшей кожей чувствовал (не мог видеть, потому что опустил глаза и смотрел лишь на пол), что странный врач буквально буравит его застывшими, недвижными глазами. Будто вгоняя два холодных стальных сверла под кожу.
   "Вот сразу было понятно - не так здесь всё, совсем не так. Какая уж помощь? Не убил бы..."
   На третьей минуте молчания Дмитрий Иванович откашлялся и только захотел что-то сказать...
   "Меня пригласили..."
   - Помогу, - прохрипел врач. - Я видел тебя... Насквозь?
   - Это что? - переспросил неуверенно Дмитрий Иванович. - Метафора такая?
   - Какие ты слова мудрые знаешь!
   Врач улыбнулся и почему-то погрозил Дмитрий Ивановичу длинным указательным пальцем с чёрным обкусанным ногтем.
   - А я вот таких слов не знаю...
   Врач вздохнул и совершенно неожиданно сорвался на крик:
   - Какая, на хрен, метафора?! Издеваешься, гад?! Я тебя насквозь вижу, в самом прямом смысле - насквозь. Всё твоё дерьмо, всю харкоту и мокроту твою, все твои болячки - насквозь, насквозь, насквозь!
   Дмитрий Иванович отшатнулся и вытер со лба проступивший ледяной пот.
   "Точно - лечить пора! Его! Свихнулся, ясно же видно - свихнулся в подвале своём. Ещё бы - в такой грязи жить и неухоженности..."
   - Стой! - решительно скомандовал подвальный врач и вытянул вперёд правую руку, развернув её ладонью к изрядно перепуганному Дмитрий Ивановичу.
   - Что? - осипшим голосом спросил Дмитрий Иванович и с каким-то странным чувством (смесью страха и облегчения) ощутил тёплую, длинную волну, что в один миг прошла по его телу от пяток до макушки.
   "Лечит" шепнул Фёдор, незаметно подобравшись сзади к Дмитрию Ивановичу. "Точно говорю - лечит..."
   - Диагноз ясен!
   Голос подвального врача стал вдруг звонким и чистым, слова он бросал отрывисто и быстро, будто входил в особое, самому ему неподвластное состояние и потому боялся утратить контроль за собственной речью.
   - Лечить! Лечить! Три минуты - не больше! Мне ясно, где прячется боль. Я знаю, где она! Найдено место!
   Он остановился на секунду и тут же выдал, уверенно и чётко:
   - Воспаление синей полусферы пятого желудочка сознания Аткамы!
   - Воистину! - завопил Фёдор и упал на колени.
   "Да у меня нет такого" мысленно ответил Дмитрий Иванович. "И сознания такого нет..."
   И тут же почувствовал, как вслед за первой, тёплой волной, пошла вторая - короткая и жгуче-огненная.
   Будто языки пламени мгновенно лизнули кожу и тут же отступили прочь.
   "Но ведь действует!" возразил ему непонятно откуда появившийся и дотоле ни разу ещё не звучавший (низкий почти до баса) и как будто даже не ему принадлежащий внутренний голос. "Не всё ли тебе равно, как он это называет? Не всё ли тебе равно, что он при этом делает? Да и откуда тебе знать, что нет у тебя синей полусферы? Может быть, и есть? Есть, но только ты об этом ничего не знаешь, потому что не объяснили тебе в своё время, не рассказали правду о твоём теле. А на самом деле там есть такое! О, такое!"
   Дмитрий Иванович услышал сбивчивое, свистящее бормотание. Он увидел, что лицо врача стало вдруг наливаться травянисто-зелёным, густеющим цветом, кожа на щеках как будто вздулась пузырями, губы кривились в быстром, лихорадочном шёпоте:
   "Свет выше чем дом... Каждый человек имеет право на пять сознаний: сознание Ленгуса - для своего мира... цвет его - землистый, глинистый, травяной, облачный, солнечный... наслаждение, отчёт, ответ, страх, радость, цветы, дорога, дом, дерево, луч, смех, свет... Сознание Мернеса - для угадывания брошенной кости, цвет его - закат, тучи над крышами, капли на лету, иногда - серебро... предупреждение, предугадывание, предсказание... Сознание Аткамы - для созерцания небес... цвет его - глаза над нами, чаша, полночь без исхода... звёзды слетаются к фонарям, вода льётся через края водопадов, цветочные крылья, кожа, нектар, стихающий ветер, потрескивают мачты, терракота, песчаные города, режется мрамор, смыкаются своды, бирюза в доломитовой чаше, пьётся легкий янтарь...
   Сознание Энго - чёрный ход... недостижимо, непредставимо... не дано! Нет цвета, нет ничего... Только ничего, и кто может - видеть, ощутить, вдохнуть, стать - тот уходит чёрным ходом, ни вверх, ни вниз, ни в сторону, ни назад, ни вперёд. Уходит истинно туда, куда уходит. Не более того, но и не менее того! Не дано, но возможно!
   И ещё одно сознание дано. Сознание человека - для сознания человека, сознание для сознания себя, или поддержания процесса сознания себя, или обмана дающих сознание. Цвет его - пыль, молотая мука, стриженные волосы, сплюнутые слова, высохшая слюна, свернувшаяся кровь, сделанное дело, несделанное дело, выдохнутый воздух, свернувшееся молоко, кухонная раковина, занавески на проволоке, гудрон на дороге, крыши раскатанным рубероидом, полдень сном, полночь провалом, руки ощупью, шорох, шероховатость, неровно, царапает, пощипывает, горло...
   Я всё вижу. Я всё чувствую. Я знаю, сколько сознаний дано каждому, сколько проявлено. Из восьми глаз каждого человека можно увидеть только три, я вижу все восемь..."
   Шёпот прервался.
   Врач опустил глаза. Сидел неподвижно, дышал тяжело и быстро, так что лёгкие, будто до срока изношенные, хрипели и посвистывали.
   "А чего же он себя не подлечит?" вновь спросил себя мысленно потрясённый лечебным сеансом Дмитрий Иванович, чувствуя, что его-то лёгкие теперь дышат легкои спокойно, не выталкивая уже воздух тугими комками.
   - Ну как? - спросил Фёдор и подмигнул. - Каково? Я вот тоже сначала так себе... всяко думал... В общем, и нехорошо иногда думал...
   Дмитрий Иванович кивнул ("как же, понимаю...") и покашлял, не осталось ли в лёгких прилипчивой серой слизи.
   Ни раздражения, ни першения в горле - ничего.
   Лёгкие словно промыли от накопившейся грязи. Прямо сейчас, вот здесь, в этом подвале, вот этот калека - промыл, вымыл, избавил... Нет, как же...
   Невозможно!
   "Но действует" повторил внушительно всё тот же голос.
   - А потом, - продолжал Фёдор, - и сам увидел. Вернее, почувствовал. Это ведь не медицина какая, прости господи, это самое действенное средство. Оно сразу чувствуется...
   Дмитрий Иванович стоял, разводил руками и глупо улыбался.
   - В общем, спасибо вам... Полегчало, ничего не скажу... Конечно, да... Не знаю, прямо, что и сказать...
   Врач посмотрел на него. Пристально, будто пытаясь понять, вправду ли так доволен лечением этот непонятно откуда взявшийся пациент.
   Лампочка в подвале качнулась под потянувшим сыростью сквозняком и Дмитрию Ивановичу показалось, что лицо врача закрылось лёгкой тенью, будто подёрнулось тонкой плёнкой пенициллиновой плесени.
   Оранжевый цвет, так ярко проступавший на коже его ещё совсем недавно, исчез без следа.
   Странно всё это было, но Дмитрий Иванович на всякие разные странности внимания уже не обращал.
   - Имя? - прохрипел врач, с трудом разлепив губы.
   Пожалуй, ещё минут десять назад Дмитрий Иванович и не подумал бы сообщать этому подвальному сидельцу в грязном комбинезоне своё имя. Даже, пожалуй, и не стал бы вступать с ним в подобный откровенный разговор.
   Но теперь, после лечения...
   - Савёлов я, Дмитрий Иванович. Вот, пригласили...
   - Это я уже понял, - врач поднял руку, прерывая Дмитрия Ивановича.
   И показал пальцем куда-то в пол.
   - Здешний житель?
   - Чего? - не понял Дмитрий Иванович.
   Фёдор снова засуетился, зашуршал, зашелестел какими-то, невесть откуда, из каких подвальных тайников взявшимися газетами и картонками, которые он начал усиленно подпихивать Дмитрию Ивановичу под самые ноги.
   - Ты это,.. - зашептал Фёдор, искательно заглядывая Дмитрию Ивановичу в глаза, на ходу приглаживая подсохшие свои, вставшие уже дыбом, вороньим гнездом торчащие волосы, и подмигивая при том сразу обоими глазами, - ты это... садись давай... присаживайся. Я вот, газеток нанёс, картоночек... Мягонькие газетки, жёлтенькие. Сам сушил, в хорошем месте хранил, у трубы. Труба-то тёплая, вот газетки и просушились. Хорошо просушились, да распушились - прямо пух гагачий. Попе-то самая радость будет на таких сидеть...
   - Зачем? - несколько обескуражено спросил Дмитрий Ивановочи.
   Врач снова ткнул пальцем куда-то вниз, уже более нетерпеливо.
   "Сесть предлагает" догадался, наконец, Дмитрий Иванович. "А вот Фёдор-то этот сразу всё понял... Давно с ним общается, с целителем этим. Всё на лету ловит, не иначе!"
   - Садись, давай, - сказал Фёдор и легонько потянул Дмитрия Ивановича за брюки. - У него разговор к тебе... Это ведь честь-то какая! Ты, друг дорогой, и сам понять не можешь, какая это честь тебе сейчас оказана! Ты это потом только поймёшь, если...
   Что это за "если" и что за этим "если" должно последовать - Фёдор не пояснил. Он подпихнул ногой газетную кучку, не то разравнивая, не то приминая газеты, потом подбежал к врачу (тот успел уже опустить руку и сидел в прежней неподвижности) и шепнул, быстро показав пальцем на альбом, который Дмитрий Иванович прижимал к животу:
   - А он ещё и рисовать умеет! Великая вещь! Великая, что и говорить! Вот ведь гостя какого дорогого я привёл!
   Врач протянул руку и резким движением оттолкнул надоедливого своего помощника. Потом, подождав, пока Дмитрий Иванович, неловко подогнув ноги, присядет, наконец, на газеты, сказал:
   - Ты не ответил на вопрос, Савёлов Дмитрий Иванович. Здешний житель?
   - Не понял я, - робко прошептал Дмитрий Иванович и беспокойно заёрзал на зашуршавших газетах.
   И даже посмотрел по сторонам, будто искал поддержки в странном этом разговоре у каких-то невидимых, но вполне благоразумных собеседников, что вполне могли бы стоять рядом и сочувственно подмигивать бедному Дмитрия Ивановичу, связавшемуся с беспутным бродягой и вынужденному находить объяснения таким вот непонятным вопросам.
   - Вы это, - нашёл, наконец, подходящий ответ Дмитрий Иванович, - вы меня Дмитрием называйте... Так-то проще... А то официально - я не привык. Вы - Дмитрием... Мне так проще... А вас как, простите, звать? А то вы не представились, а мне к вам обращаться как-то надо и неловко...
   - Здешний житель? - упрямо повторил врач, начисто проигнорировав его последнюю фразу. - Этого мира житель?
   - Этого, этого! - подал Фёдор голос из самого дальнего и тёмного подвального угла, в который он заполз сразу же как сотворил подстилку из газет.
   - Заткнись, мразь! - выкрикнул врач и, резко подавшись вперёд, схватил Дмитрия Ивановича за штаны.
   - Говори, рисуешь?!
   "Близко я к нему сел" с тоской подумал Дмитрий Иванович. "Вот ведь достал-таки!"
   - Рисую, - печально кивнул Дмитрий Иванович.
   - Пой, Дмитрий, - захрипел врач и отпустил штанину, с трудом разжав скрюченные судорогой пальцы.
   И, застонав, откинулся к стене.
   - Пой, Дмитрий... Танцуй, Дмитрий... А нассы-ка мне на голову, радость небесная... Дай посмотреть!
   - Что?
   - Дай! - повторил врач. - Рисунки... Дай! Я Пришелец! Я Пришелец! Слышал? Слышал обо мне? Дай! Мне! Сейчас нужно, сейчас же! О, дай, дай мне!
   Он задрожал, протянул руки вперёд, он тянулся к альбому, хватал пальцами воздух - так, словно нашёл, наконец, что-то очень, очень для него важное, без чего никак не мог теперь уже жить.
   Веки его задрожали, глаза сжались в чёрные щёлочки - то ли от боли, то ли от нетерпения и желания во что бы то ни стало схватить этот заветный альбом с рисунками.
   - Да что это вы? - испуганно прошептал Дмитрий Иванович и инстинктивно откинулся назад, поражённый напором лекаря. - Зачем это вам? Это же так, ерунда форменная. Там и смотреть нечего. Нечего там смотреть, это я точно вам говорю. И о пришельцах я ничего не слышал, я вообще никакими пришельцами не интересуюсь. Напрасно вы так заволновались, мне это совсем не интересно...
   Фёдор незаметно подполз к Дмитрию Ивановичу на четвереньках и шепнул в самое уже:
   - Дай...
   - Что?! - вскрикнул от неожиданности Дмитрий Иванович и закрутил головой.
  - Ты? Ты что подползаешь так? Ты специально напугать хочешь? Специально меня напугать хотите?
   Дмитрий Иванович попытался встать, но Фёдор с силой надавил ему на плечи и заорал, заглушаю уже не кричащего, а отчаянно верещащего Пришельца:
   - Дай!!! Да-а-а-а-а!!! А-а-а-а-а-а!!!
   - Подавись, - прошептал Дмитрий Иванович и бросил Пришельцу пакет с альбомом.
   - Рисунки, - радостно и довольно забормотал Пришелец и потряс пакет. - Падай, падай, альбомчик. Падай, любезный.
   Пришелец закашлялся, забрызгал слюной. Всхлипнул, потёр грудь и, подхватив выпавший альбом, отшвырнул пакет в сторону.
   - Он мокрый у тебя, - ворчливо заметил Пришелец. - Пакет мокрый у тебя. Почему?
   - Под дождь попал, - смиренно объяснил ему Дмитрий Иванович.
   Фёдор не убрался снова в свой угол, торчал теперь за спиной, шумно и мокро дышал в затылок. Это не нравилось, совсем не нравилось Дмитрию Ивановичу. Это было неприятно, так неприятно, что мурашки пробегали по спине. И чувствовалась явственной электрической дрожью исходящая от Фёдора постоянно нарастающая опасность.
   Что-то нехорошее он задумал, нехорошее.
   - Вот так, - сказал Пришелец, листая альбом.
   Каждую страницу он рассматривал секунд пять, не больше. Но Дмитрий Иванович мог с уверенностью сказать, да что сказать - поклясться мог, что Пришелец рассматривает страницы внимательно, не только рассматривает - запоминает...
   "Как это... Сканирует, что ли?" вспомнил Дмитрий Иванович мудрёное слово.
   Рисунки - разноцветные плывущие пятна с размытыми краями, поверх густо исчёрканные ломаными жёлто-зелёно-красно-лиловыми линиями, отражались в глазах Пришельца, за секунды отпечатывались в них. И после каждой пролистанной страницы угольные глаза на миг бледнели и вспыхивали острыми, серебристо-белыми огоньками.
   - Хорошо, - сказал Пришелец. - Хорошо...
   "Что там хорошего?" недоумевал Дмитрий Иванович. "Так, с красками вот вожусь... Тамарка-то мазнёй это называла... Да разве она понимает? Разве понимает?"
   - Хорошо, - повторил Пришелец и закрыл блокнот.
   Но вернул его, а положил рядом с собой. И даже ладонью прижал, словно боялся, что автор решится вдруг - и кинется отнимать.
   - А я что говорю? - радостно заурчал Фёдор. - Я ведь абы кого не приглашаю. Гость дорогой, чудесный гость. Такого лечить можно, и нужно даже!
   Пришелец кивнул и кинул старое, истлевшее покрывало себе на ноги.
   - Мёрзну, - пожаловался он.
   - Это бывает, - заметил Дмитрий Иванович.
   И подумал:
   "Ночь, должно быть, уже. Тамара волнуется... Нехорошо как-то всё вышло, нехорошо. Такие дела..."
   - Это было много лет назад, - сказал Пришелец. - Трудно понять, но ты сможешь. Ты - особенный, теперь я точно это знаю. Не то, чтобы возлюблен властителями твоего мира... Они, пожалуй, и не знают о тебе. Они вообще мало кого знают лично, разве только раз в тысячу лет пара-тройка ваших уходит на встречу. Остальные - сами по себе. Но тебе кое-что дано. Хочешь ты этого или нет, осознаёшь ты это или нет, нравится тебе это или нет, но тебе дано. Не так много, но дано. Ваш мир скуп. Он редко даёт глаза. Он редко даёт человеку больше одного сознания. У тебя их два. Одно - то, что положено. И второе - то, что даёт возможность видеть. Ты можешь видеть. Поверь мне, это никому не интересно...
   "Верю" отчего-то сразу согласился Дмитрий Иванович.
   - ...Кроме тебя, - продолжал Пришелец. - Да ещё, пожалуй, меня. А знаешь, почему?
   Дмитрий Иванович отрицательно помотал головой.
   - Потому, - ответил Пришелец, - что я видел твои рисунки. Только это были не рисунки. Это картины. Картины моего мира! Понимаешь? Моего мира! Небо моего мира! Небо моей планеты! Понимаешь ты это? Осознаёшь, что сотворил ты? И как, как ты, больной житель убого мира, смог увидеть такое? Как?!
   Он провел пальцами по одному из рисунков (большое сине-лиловое пятно расползлось по листу, будто разбухшая грозовая туча), словно ощупью проверяя увиденное.
   - Да! - выкрикнул он. - Точно... Помню...
   Дмитрий Иванович вздохнул и пробормотал, боязливо косясь на уткнувшегося ему лбом в плечо Фёдора:
   - Да я так... С восьми лет, знаете ли... Если того не раньше. Как то скарлатиной заболел. Тяжело было, температура высокая. Текло что-то изо рта, нехорошо было. И дышать тяжело. Казалось даже, что умру скоро. Хотелось чего-то... Чтобы вместо комнаты, вместо обоев надоевших, бледно-жёлтых с серыми пятнами. Так обидно было - всё, что есть в жизни, так это только то, что окружает. А что окружает?
   - Я помню, - не слушая сбивчивую речь гостя, продолжал Пришелец. - Вот такое вот небо было. Много, много лет назад. Я уже и сам плохо помню, но помню... Жарко. Кажется, тёплое время. Воздух другой, другие запахи. Иная жизнь. Я лежу на траве, трава щекочет затылок, запястья. Жуки большие, прозрачные, будто из хрусталя. Летают надо мной, садятся мне на лицо, на руки, на живут. Свистят, пронзительно свистят. И ползают, ползают. Колючие, щекочущие лапки. И небо! Такое небо! Именно такое небо! Я смотрел на него. Тогда, в тот день, давний, далеко уже ушедший от меня день. Именно таким было небо в тот день! Ты увидел его... Быть может, мы одновременно смотрели на него. Ты - из своего мира, я - из своего. Неужели было так?
   - Холодно было, - сказал Дмитрий Иванович. - У меня тогда неба не было. Снегопад. Низкие, серые, тяжёлые облака с тёмно-грифельными краями. Я стоял у окна, смотрел на снег. Болело горло, ужасно болело горло. Хотелось красок, просто красок - любых, любых... Я достал альбом и начал рисовать. Здоровье моё с тех пор не поправилось. Выжил, но едва ли стало больше радости в жизни. Горло каждую зиму болит так же, как болело тогда. И дышать не легче. Зимой - от холода, летом - от пыли и жары. Сегодня вот и сердце прихватило...
   - Сознание, - прервал его Пришелец. - Я потерялся. Тот день был последним. Потом я ушёл. Я покинул свой мир, ушёл путешествовать, гулять, бродить по чужим краям. Чужим, чужим... Вот настал этот несчастный день - я всё-таки заблудился. Потерял карту, свернул не туда. Мой корабль разбился при посадке. Он горел на болотистой пустоши, я полз. Полз, цепляясь пальцами за каменистый грунт чужой планеты. Я полз. Вашими днями, вашими ночами. Добрался до города. И продолжал ползти, теперь уже только ночами. И заполз сюда... В этот грязный, зловонный, в этот проклятый подвал! Я предполагал, что подобное может случиться. Весь терялись и до меня. Не возвращались... Нас много, таких вот странников. Нас ищут, нас ждут. Конечно, за нами придут когда-нибудь. Не знаю, когда... Через годы, десятилетия... Видишь ли, Дмитрий, Вселенная велика. Очень велика. Даже для наших спасателей, лучших спасателей в мирах Внешнего круга. Они ищут нас, они зовут нас, но зов их стихает так быстро. Быть может, они где-то рядом. Каких-нибудь пара десятков парсеков отделяет меня от спасения. Но я не вижу их, а они - меня. И сколько ещё таких потерянных страдальцев в иных мирах? Сколько ещё потерянных пришельцев из моего мира ждут спасения? И что остаётся нам? Ждать, ждать спасения. Но я же не хотел этого! Я не мог просто потеряться! Не мог, Дмитрий! Сколько раз я пытался уйти отсюда, сколько раз! Ты думаешь, мне хорошо здесь? Ты думаешь, мне приятно подыхать в этом дерьме?! Нет, Дмитрий, нет. Я болен, пойми, я болен! Я могу не дождаться спасателей. Срок мой близок, защитный кокон...
   И Пришелец ткнул пальцем себя в грудь.
   - ...Не выдерживает. Ещё немного - и конец. Мне...
   Пришелец закашлял и выплюнул на пол багровый студенистый комок.
   - Ползёт, по швам...
   И выкрикнул:
   - А у тебя!..
   Потряс альбомом.
   - Карта!
   Дмитрий Иванович сидел неподвижно, силясь понять, хоть как-то разобраться в услышанном.
   Нет, он не верил, что этот калека, который называет себя Пришельцем и рассказывает о покинутом им дальнем, ином мире, дорогу в который он якобы потерял, что этот заживо гниющий в загаженном подвале бродяга - и впрямь пришелец...
   "Как это? Инопланетянин? Они же зелёные, вроде..."
   Ему когда-то рассказывали и о параллельных мирах. Дмитрий Иванович ничего в этом не понимал, но полагал, что и пришелец из параллельного мира должен выглядеть как-то по другому... Даже не знаю... Представительней, что ли. Почище, хотя бы. Конечно, в дороге может случится всякое. И запылиться можно, и загрязниться. Но чтобы так... И почему он не дал о себе знать...
   "Официальным, так сказать, образом? Почему? Позвонил бы, скажем, на телевидение или властям сказал..."
   И понял Дмитрий Иванович, что, пожалуй, в этом-то толку не было.
   "А кому он нужен? Калека грязный из иного мира... Корабль сгорел, денег нет, интереса никакого... Грязный, больной. Кому он ещё нужен, кроме бомжа подвального? Вот так иногда приходят, вот так... И он ли один? И что ещё он может? Лечить?"
   И решил Дмитрий Иванович:
   "Нет. Никто. Не пришелец. Просто спятивший бомж. Я вот тоже сегодня спятил - и ничего..."
   И стало ему спокойно и легко.
   - Лечить, - прошептал Пришелец.
   И спросил:
   - Сердце у тебя заболело? Сегодня?
   - Вот, вот, - радостно зашептал Фёдор. - Дорогой гость, хороший гость... У него карта, он всё видит. У него сердце! Он... мешок...
   - Как? - встрепенулся Пришелец. - Что ты сказал?
   - Ещё лечить, - повторил Фёдор и обнял сзади Дмитрий Ивановича, не то в порыве дружеских чувств, не то мешая ему бежать. - Мешок... Нектар... Его надо лечить, сердце надо лечить. Он сердцем видит, там сознание... Лечить...
   - Сердце? - переспросил Пришелец. - Хочешь, я вылечу тебя? Дмитрий, хочешь получить здоровое сердце? Хочешь полететь вместе со мной?
   Дмитрий Иванович попытался встать, но Фёдор прижал его к полу, навалился на него, придавил.
   Дмитрий Иванович замахал руками, отчаянно задёргался, стараясь вырваться, ударил Фёдора, ударил ещё раз, заехав прямо по кривящимся губам, схватил его за отвисший, драный свитер, разорвав гнилую ткань по шву, захрипел, вскрикнул от боли...
   "Господи! И впрямь сердце схватило!.."
   ...и успокоился, лишь когда Фёдор с размаху саданул его по виску осколком рыжего, пыльного кирпича; успокоился, отключился, увидев на миг жёлтые и белые, прочь летящие звёзды.
   - Готов! - Фёдор улыбнулся и вытер кровящийся рот. - Отключился... Но живой пока, живой... Нектар...
   - Молодец, - Пришелец улыбнулся. - Раздень его до пояса. И подтащи поближе. Я отсюда не дотянусь. Найди гвоздик и осколок стекла...
   - Приготовил давно, давно...
   Фёдор метнулся к деревянным ящикам, сложенным под трубами. И вытянул из-под одного из ящиков газетный кулёк.
   - Здесь, точно помню...
   Потом Фёдор почесал в затылке и решительно заявил:
   - Я его совсем раздену. Мне шмотки новые нужны. Мои-то совсем гнилые стали, да и свитер он мне порвал...
   - Будешь по улице в чужой одежде ходить - поймают тебя, - ответил Пришелец.
   - Я разве с тобой не полечу? - удивился Фёдор.
   - Ты - нет! - решительно заявил Пришелец. - Ты много раз обижал меня... Но не волнуйся! Я награжу тебя. Щедро, очень щедро. Я пришлю тебе драгоценности, кубки с нектаром, генераторы энергии позитивного поля, жёлтых ящериц с планеты Дэгген... Сразу же, как только починю модуль телепортации!
   - Тем более раздену, - угрюмо заявил Фёдор. - Зима скоро, холода...
   - Валяй, - разрешил Пришелец. - И тащи бутыль, нектар будем делать...
   
   Горне Аллеон отключил аппаратуру связи и заговорщицки задёргал веками.
   - Что? - с тайной надеждой спросил Маде.
   - Как я предполагал! - Горне радостно присвистнул и брызнул слюной. - Операция по спасению этого негодяя Роэла отменяется!
   - Негодяя? - несколько озадаченно переспросил Маде. - Почему негодяя?
   - А как ещё!..
   Горне стукнул сжатыми пальцами по приборной панели, но тут же постарался успокоиться и зашипел, выпуская гнев.
   - Как ещё называть пилота, который заполнил все необходимые учётные формы, получил разрешение на взлёт, даже занёс свои полётные данные в кристаллы памяти базы, а сам вместо полёта поставил корабль на автопилот, покинул корабль за два временных отрезка до старта, забрался в грузовой блок космопорта и напился сока Лиловых Агнуарий? Он никуда не улетал, Маде! Он до сих пор на базе! Его случайно обнаружили техники и сразу же связались с диспетчером службы спасения. Этот мерзавец отсыпается сейчас в Доме Покоя! Путешествует только его корабль, ведомый автопилотом, да ещё, пожалуй, его сознание забралось в те миры, что открывают нам Лиловые Агнуарии. Ну доберусь я до него, доберусь!
   Маде сидел в задумчивости, слушая Горне. Потом спросил:
   - А лечение?
   - Что? - Горне замер на полуслове и с крайним удивлением посмотрел на помощника. - Какое лечение? Нам пора убираться отсюда! Нам нечего здесь делать!
   Маде нажал на кнопку. Раскрылись панели биоанализатора и выдвинулся вверх телескопический держатель из серебристого металла с зажатым в пластинах прозрачным пластиковым контейнером.
   Маде включил подсветку и прошептал почтительно:
   - Абориген. Болен, должно быть...
   В контейнере сжимались поперечными кольцами и яростно извивались половинки рассечённого лопатой дождевого червя.
   - Лечим? - спросил Маде.
   - Он обречён! - решительно заявил Горне и щёлкнул тумблером, включая предстартовый режим двигателей. - Выброси его... В смысле - верни на родную планету. И хватит с меня этих спасений, лечений, благородных поступков! Мы не изменим Вселенную! В конце концов, быть может, этот Роэл по своему прав. Возможно, нам надо поступать так же, как он - отправлять лишь одни корабли. А самим напиваться и оставаться дома... Владыки неба, как мучается этот бедный абориген! Нет, невозможно! Какая жестокость!
   - Но...
   Маде показал пальцем в потолок пилотской кабины.
   - Выброси! - крикнул Горне. - Я не могу это видеть!
   
   
   Пришелец гвоздём разметил линии разрезов.
   Приложил к коже осколок бутылочного стекла. Надавил и решительно повёл осколком по груди пациента - наискосок.
   Дмитрий Иванович стонал и пускал ртом густую, чёрную кровь.
   Но не приходил в себя. Разве только тряс и дёргал туго связанными руками.
   Фёдор сидел на корточках, прижав к груди снятую с гостя одежду.
   Он шептал что-то о мешке с чистой кровью и больном сердце, на котором настаивается нектар.
   Когда Пришелец вскрыл грудную клетку, с силой ломая и раздирая резко хрустящие рёбра, и кровь с плеском хлынула в подставленную Пришельцем трёхлитровую банку - Фёдор не выдержал и шумно сглотнул слюну.
   Пришелец посмотрел на него неодобрительно. И даже грозно.
   Нектар Пришелец готовил только для себя.
   
   
   Александр Уваров (С)