Сердце моё - Перу

Пролог

юг провинции Аталая, граница регионов Укаяли и Куско, Перу

Очередной день в джунглях, среди сырости и бананов, подошел к своему завершению. Легла ночь.

Наш странноватый, возможно в силу своего возраста, проводник — старик по имени Мамани (что на языке кечуа[1] значит «сокол») за время пути часто задирал голову, щурился, всматривался в небо, принюхивался, а потом выдавал одну неразборчивую фразу серьезным низким голосом и продолжал идти, смотря себе под ноги.

На третий день я прекратила обращать на такие остановки внимание. Возможно, он хотел оправдать свое имя. Для рожденного в племени это очень важно — соответствовать. А возможно, но мне не хотелось в это верить, действительно что-то чувствовал. Видел, в глубине темных и густых джунглей: незаметно ползущую по ветке змею, преследующего нас ягуара, ядовитого паука, который медленно перебирает своими мохнатыми черными лапками, выжидая удобный момент для атаки…Бр-р-р, даже думать не хочу о том, что может скрывать этот великолепный зеленый занавес.

С новой силой подул обжигающе холодный ветер с гор, дополняя ледяными потоками с юга. Я придвинулась к костру, оглядывая присутствующих.

Вот Мамани. Никак не могу определить его возраст. Он щурился и морщинки, как лучики и паутинки у глаз, носа и губ создавали эффект мученического выражения лица пожилого человека.

С перуанским климатом это совершенно нормально: проснувшись однажды утром обнаружишь, что выглядишь на сорок пять, вместо своих тридцати двух.

Рядом женщина Кхуана[2]. На вид лет пятидесяти; тот самый возраст в жизни, который совершенно не мешает флиртовать налево и направо. Улыбаясь одновременно старику, она параллельно легким движением пальчиков дотрагивается до молодого человека по другую сторону и задорно хихикает так, будто ей все еще двадцать лет.

Еще меня сопровождали четыре парня примерно одного возраста, возможно до тридцати лет. Трое местные — перуанцы, угрюмые и молчаливые, одинаковые, будто братья-близнецы. Но если приглядеться, у мужчин типичные для перуанцев черты: высокие и широкие скулы, вытянутое лицо, темная кожа, темные глаза, черные волосы. Имен перуанцев я не знала. И один белый — турист, мой застенчивый брат — Лирой.

Мамани с Кхуаной обменивались шутками на ломаном английском (так, чтобы я и брат понимали их щебет), но иногда увлекались и переходили в пылу разговора на испанский.

Из джунглей донесся звук похожий на стрекотания. В секунду все дернулись и подпрыгнули со своих мест. Замерли. Переглянулись. Стрекот прекратился. Убедившись, что звук не повторился, — вздохнули и сели обратно по местам у костра. Монолог Мамани продолжился в менее эмоциональной манере:

— Посмотри, — обратился ко мне старик, — сзади точно тебя уже не достанут, а впереди только ты, — скривился, будто в буквальном смысле катал слова на языке обдумывая их, — ну, иногда твоя тень.

Мамани поднял металлическую кружку и выкрикнул: «Por salud![3]»; желая себе и другим здоровья. Он быстро отправил жидкость внутрь и потянулся за следующей порцией, пока в отдалении умиротворенно обнявшись посапывали дети. Мальчик и девочка.

— О чем ты говоришь? — непонимающе буркнула я себе под нос; еще и вдобавок фыркнула внутри себя раздраженным тоном, сводя брови у переносицы.

Мамани говорил по-английски, но с сильным испанским акцентом, и задача понять его была не из простых. Там, где в слове был звук «ш», он произносил как «с». А звук «Дж», как например в моем имени Джеральдина, они произносили как «Херальдина». Брат похлопал меня по плечу и растянул довольную улыбку. Ему то повезло! Мамани просто звал его Ли.

— О том, что наша свобода относительна, — резво продолжил тот, отвечая на мой вопрос, — в пределах видимости, — показалось, что старик закончил свою мысль, и я перевела взгляд от него к детям, что мирно видели сказочные сны. Девочка улыбалась во сне. Звуки из джунглей их совсем не беспокоили.

Зачем только потащили с собой?

Мамани снова отхлебнул глоток из раскаленной от кипятка металлической кружки. По телу отвар разошелся ручейком. Вздрогнул. С коньяком он у тебя что ли? Хитрый ты старик!

Он потер ладони и выставил их вперед; собирая жар от костра.

— А что есть свобода? — спросил Лирой, сидящий по правую руку от меня. Да ты издеваешься! Один из местных хмыкнул.

Я быстро перевела на него взгляд. Хуан? Хосе? Никак не могу запомнить, как кого зовут. Пора заканчивать этот глупый разговор, путь только начался, завтра же мы упадем в изнеможении и бессилии. Не пройдем столько, сколько запланировали, если не будем отдыхать, желательно молча. На весь маршрут у нас всего две недели. Нас ждет длинный путь, а времени так мало. Слишком мало…

— Ответа, устраивающего всех, еще не придумали, — кряхтя ответил Мамани и отхлебнул еще, — для каждого она своя, как и правда.

Все замолчали. Его красноречивый, но короткий монолог о свободе тела, духа и мысли, о котором он говорил нам вечерами, словно обязательную сказку на ночь у костра, сейчас явно зашел в тупик. Но Мамани напрягался изо всех сил, стараясь убедить нас в своей правоте и выдавить из себя хоть еще парочку крылатых фраз из только что прочитанной, изрядно потрепанной временем и сыростью книги. Его бородка подергивалась то ли от возбуждения, то ли от свежего воздуха, то ли от того, что все-таки он в тайне от остальных потягивал коньячок. Нехорошо, старик, нехорошо.