Серёжки-гвоздики и четыре крыла

Предки Вовку не любили – он понял это давно, в детстве, когда они оставили его на бабушку и свалили в неизвестность, которую соседки называли "лучшей жизнью". Иногда из той, лучшей, жизни ему присылали увесистые посылки, и он тянул ржавую тележку, увитую разноцветными шнурами, чтоб коробка не свалилась, тащил ее упрямо, не принимая никакой помощи. "Мой крест", — шептала бабушка и поджимала губы. Сморщенное лицо ее напоминало печеное яблоко, а выцветшие глаза смотрели сурово и строго. Она старалась изо всех сил, но сколько тех сил было?
А когда ему стукнуло двенадцать, мать прислала письмо. Даже звонить не стала, словно боялась услышать вовкин голос. Посылок больше не было, редких денежных переводов тоже, так что бабушка повздыхала и пошла оформлять на него – "лоб здоровый, ни одна вещичка не лезет, куда ж ты так растешь" – пенсию по потере кормильца.
Нельзя сказать, что быт их сильно переменился, нет, такого не случилось. Просто Вовке казалось, что он завис в небе, на тонкой нити не толще паучьей паутины, и теперь колышется от ветра, ожидая каждую секунду, что сейчас сорвется и рухнет вниз. От этого чувства сосало под ложечкой. Мысли всякие лезли в голову – дурацкие, но прилипчивые: то ему хотелось вынуть все деньги из матерчатого кошелька и рвануть на поезде в столицу, найти там мать и высказать ей всё-всё (он не знал, что именно, но чувствовал, что слова найдутся в нужный момент), то чесались руки от желания подраться с кем-нибудь, ударить, избить до крови, чтоб сквозь лопнувшую кожу белела кость.
Так и ходил Вовка, легкий, как мыльный пузырь, копил внутри не то страх, не то злость. Смотрел только исподлобья и молчал. А однажды, словно под руку толкнул кто, купил пачку самых дешевых сигарет и пластиковую зажигалку, – продавщица даже не взглянула на него, отсчитала сдачу и исчезла в ларечном сумраке, – и полез на крышу.
Ключи у него были – нашел их на лестнице, под решеткой с увесистым замком, поэтому он даже не раздумывал, где начать курить.
Небо нависло над головой, низко-низко, на антеннах повисли клочья белых облаков. Ветер трепал невесть откуда взявшуяся веревку, привязанную то ли к трубе, то ли к еще какой-то неизвестной, но очень важной железке. Вовка уселся под стеной, которую облепили ракушки спутниковых тарелок, и чиркнул колесиком. Прикурить удалось не сразу, а когда дым пошёл внутрь, наполняя жаром его, вовкину, грудь, он раскашлялся. И кашлял долго, с натугой, давясь слюнями и дымом, пока кто-то не стукнул по спине.
— Не умеешь – не берись!
Слезящимися глазами Вовка проводил сигарету, которую отобрала невысокая фигурка. Он утер лицо подолом футболки и посмотрел на неожиданную соседку – не для того он на крышу взбирался, чтоб с людьми столкнуться.
— Отдай, а то ща...
— Ударишь? — спросила с издевкой девочка. Или девушка – Вовка плохо понимал, где между ними лежит граница. — Ты мне еще спасибо скажешь, мелочь пузатая.
Девочка-девушка отбросила назад светлые волосы и жадно затянулась, держа сигарету двумя пальцами. Пока она щурилась, пуская дым колечками, Вовка рассматривал ее и думал, что в их доме такие точно не живут.
Одета в тряпье какое-то: рваное, с чужого плеча и в три слоя – даже ему с барахолки вещи получше приносят. На больших ушах серьги в ряд, штук по восемь, не меньше, на длинной тощей шее самодельное украшение – медная проволока с камушком посередине.
— Насмотрелся? — спросила. — А теперь вали отсюда.
— Нет, — сказал он и уперся ногами в липкий битумный ковер, заявляя, что его и с места никто не сдвинет. — И сигарету отдай.
— Ага, как же, — сказала она и села напротив, скрестив ноги в серых кедах. — Тебе курить нельзя, траванешься еще, а мне за тебя отвечать. Опять.
— Ты-то причем?
Девчонка затушила окурок о подошву и стянула с плеча куртку. Под футболкой, сзади, что-то топорщилось. Она дернула ворот в сторону и Вовка увидел крыло. Прозрачное, радужное, даже на вид жесткое.
— Ты актриса или чё? — спросил он, размышляя, не чокнутая ли она.
— Дай еще, — потребовала она и щелкнула пальцами.
— Не дам. Свои надо иметь.
— Это так ты крестную угощаешь? Ну и сиди тут один.
Она поднялась одним движением и пошла к парапету, стягивая куртку, рубашку, футболку, обнажая костистую спину, из которой росли четыре стрекозиных крыла.
— Стой! Ты куда? Стой! Крестная... — Вовка подбежал к парапету, но не успел: крылатая фигура спрыгнула вниз, а затем, подхваченная ветром, поднялась и пропала.
Вовка не любил загадок, сказок тоже не любил, полагая себя реалистом, и давешнее знакомство предпочел выбросить вон из памяти. Мало ли что привидится после первой в жизни сигареты. Может, он отравился? Может ведь такое случиться? Может. А крестные с крыльями ну никак не могут.
Лето все тянулось и тянулось, как прилипшая к подошве жвачка, изводило жарой, томило солнцем, а Вовка не находил себе места. Мыльный пузырь внутри все рос и рос, вытесняя лишние мысли, так что Вовка старался не сидеть дома, уходил подальше от фотографий, где их было трое, от бабушки, которая волновалась и ворчала. Он бродил по соседним улицам, бросал камнями в высокие заборы, а дождавшись крика или лая – иногда они сливались воедино, – убегал смеясь.
— А знаешь, я вообще-то не нанималась к тебе в няньки, — сказала тень знакомым голосом.
Вовка поднял голову: на подоконнике сидела крылатая девчонка, только сегодня выглядела она куда старше. Он отвернулся к стене и потянулся за телефоном.
— Стервец. — Его дернули за волосы и отобрали ярко-зеленые наушники.
— Отстань от меня, ты глюк.
— Я твоя крестная. Фея, — сказала девушка и прошла к столу. Осмотрела разорванную в гневе книгу, перебрала мелочи и спросила: — Закурить есть? Уши пухнут.
— Не курю, — буркнул Вовка. — И тебе не советую – тетки от курева стареют быстро.
— Ты поучи меня еще, — сверкнул зеленый глаз. Ухо, сегодня усеянное серьгами-гвоздиками, дернулось почти по-кошачьи. — Так, мне пора идти, но перед этим я должна сделать тебе строгое внушение. Ну?
Вовка вздохнул и сел на кровати, рассматривая в стекле отражение своей крестной.
— Так вот... Точно сигарет нет? — спросила она и, не дожидаясь ответа, продолжила: — Я за тебя отвечаю. Не перебивай! Отвечаю и расплачиваюсь. И чем больше ты вредишь миру, тем хуже мне, а это что значит? Что ты, дурак малолетний, делаешь плохо именно себе, потому что без меня долго не продержишься. Уяснил?
— Ага. А вы... Ну, феи, у всех есть?
— Нет. Мне пора, не провожай, — сказала она и вышла сквозь стену.
После этого визита Вовка угомонился – внешне, во всяком случае. Бабушка успокоилась и перестала пить украдкой корвалол, соседки снова начали просить его о помощи – "такой хороший мальчик, и так не повезло!" – а он чувствовал, что его остается всё меньше. Он исчезает, растворяется в радужном мареве мыльного пузыря, и способен лишь отражать чужие лица, искаженные и перевернутые.
Фее он поверил, но не больше, чем поверил в ее существование – подумаешь, невидаль. Ну фея, ну крестная. А вот он иногда слышит, как его зовет кто-то. И что реальнее?
В школе его сторонились, а он не давал спуску никому, готовый противостоять миру.
— Малой, ты ошалел? — спросил десятиклассник, которого он толкнул плечом, проходя мимо.
— А ты? — Вовка толкнул его намеренно. И теперь не прятал взгляд, глядя на верзилу с вызовом.
— А ну свалил отсюда, — сказал десятиклассник.
— Да пошел ты...
Били Вовку втроем: друзья присоединились к верзиле, когда тот начал поддаваться ярости мелкого пацана. Били долго, сначала месили кулаками, не глядя, куда попадают, а потом, когда он свалился, пинали под бока. Он сопротивлялся до последнего, хрипел оскорбления, отмахивался слабеющими руками. Ему казалось, что он выигрывает, что это он сейчас вколачивает ботинок в мягкий живот, он разбивает костяшки в кровь.
Мыльный пузырь лопнул и не оставил ничего. Вовка смотрел, как по небу плывет огромное облако, похожее на замок, и лениво думал одну и ту же мысль. Будет ли дождь? Если будет, то земля промокнет, и он тоже промокнет, а лежать в луже холодно и неуютно, можно заболеть, простыть, потом умереть, а все из-за воды, холодной воды, которая будет литься с неба...
Облако заслонила лохматая голова.
— Не будет, — сказала фея. Сегодня она выглядела лет на сто, не меньше, и Вовка опознал ее лишь по ушам да крыльям.
— Т-точно?
— Молчи, дурак, — вздохнула она и исчезла.
Его потащили за ноги. Небо исчезло, скрытое потолком.
— Я же говорила, я же предупреждала... Но кто когда меня слушал? Нет, все умные.
Вовку оперли о стену, подтянули вверх за шиворот, так что теперь он полулежал и мог видеть злую фею.
— Ты это... Прости меня. Я не успела.
Она ходила вперед и назад, шепча под нос, а он молчал. В боку екало при каждом вдохе, а в животе словно тоненько дрожала туго натянутая струна.
— Ладно, — вздохнула она. Села и взяла его руки в свои. — Сама виновата. Закрой глаза... И не подсматривай!
Она запела, а Вовка, кажется, уснул, потому что когда он замерз и открыл глаза, то никого не увидел. Он сидел на крыше, липкий от солнца битум пачкал одежду, и рассыпавшиеся сигареты лежали на четырех стрекозиных крыльях.