Серпантином до небес

Последняя песнь

Принадлежать фамилии Вогельсон равносильно значиться потомком, возможно, самого привилегированного семейства из всех, когда-либо существовавших в нашем городке. И, тем не менее, Анна нас ненавидела. И дело тут не в той характерной неприязни, когда дети покидают родные края и отправляются в неизведанные дали, по сути навсегда или по крайней мере очень надолго покидая родовое гнездо.

Вовсе нет.

Эта ненависть происходила из насаждения в одно время предрассудка относительно происхождения и культурной принадлежности некоторых людей, что в общем-то тоже довольно не в новинку для нашего грешного мира.

Люди любят ненавидеть то, чего не понимают или точнее сказать не желают понимать. Вот и нас в своё время никто не понимал.

Обидно ли мне? Вовсе нет, ведь я не являюсь кровной родственницей данного семейства. Чужачка Вогельсонам от рождения, я понятия не имею, кто мои родственники и чью фамилию мне было бы уместнее носить. Моим приёмным отцом являлся Грегори Вогельсон, и я не могу себе представить более верного своему сердцу и дому, и самоотверженного человека. Он никогда не был со мной грубым или жестоким, несмотря на злые козни его семейства. Всё, чего хотел Грегори - дать дом несчастной сиротке, вдруг оставшейся без семьи. Что ж, он исполнил это своё желание, но чересчур высокой для себя ценой.

Наверное, уместнее было бы начать эту безрадостную историю с самого начала, но я не знаю, где начался исток данного предрассудка, поэтому не обессудьте.

Будучи внучатым племянником Анны, Грегори Вогельсону приходилось несладко, ведь после скоропостижной гибели младшего брата ещё в подростковом возрасте, он оставался единственным мужчиной, носившим столь ненавистную его внучатой тётке фамилию. Ирония состояла в том, что и сама Анна принадлежала к этой фамилии, успев выйти замуж за высокопоставленного немецкого офицера ещё до войны. В её венах текла немецкая кровь, но ей претило всё, связанное с Германией, и больше всего она возненавидела зарождающийся в Германии культ превосходства над другими народами. Они успели бежать из Германии в Соединённые Штаты, пока всё не взорвалось, но и там Анна не успокоилась. Говорят, Анна свела с ума своего мужа. Детей у них не было, но у Вогельсона был младший брат, так же бежавший из Германии и женившийся на немке уже на американской земле.

Возвращаясь к Грегори, он должен был исполнять свой долг перед семьёй и, видит Небо, он делал всё от него зависящее, несмотря на то, что порой ему приходилось ставить крест на собственном счастье.

Я помню последний раз, когда видела Грегори живым. Он спросил у меня таким грустным голосом – готова ли я идти дальше, во взрослую жизнь, без него. Само собой, девочке-подростку подобные слова от родителя, пускай и приёмного, показались верхом странности. Я боялась, что последует после. Грегори всегда защищал меня от нападок его недалёких сестёр, которые, дабы порадовать нелюбимую тётушку, всячески высмеивали меня и выставляли в не самом радужном свете перед гостями пышных вечеров в родовом гнезде Вогельсонов. Мне тогда не было страшно. Рядом со мной всегда находился тот, на кого я могла опереться, как бы худо мне не было.

Грегори всегда говорил – «Собаки лают, караван идёт». Это был его просторечный способ подсказать, что я должна продолжать свой путь, даже если со всех сторон мне шлют проклятия и чинят препятствия. И я шла. Понимала, что таким образом лишний раз обрадую Грегори, ведь ему очень хотелось стать хорошим родителем, и если с его родным сыном это не совсем получилось, то со мной выходило блестяще.

А я никогда не называла его отцом. Просто язык не поворачивался. Иногда было просто обращение – «Хэй», да и то не такое уж тёплое. Мы всегда общались на «Ты», без условностей и барьеров, и тогда это было как бы само собой разумеющееся. Между нами были вполне себе доверительные отношения, в которых я видела Грегори в качестве своего наставника, даже учителя, но никогда отца. Почему-то не могла себя пересилить и представить, что я имею столько же прав называть его папой, как и его единственный сын - Эндрю.

Грегори, став моим опекуном, обращался ко мне наставительно, с дружеским участием. Было заметно, как он старался скрасить мои дни и облегчить тоску по старому дому и погибшим родителям. Он казался простым, совершенно обыкновенным человеком, и это подкупало. У меня в то время частенько бывало пасмурное настроение, но Грегори был рядом, и становилось легче.

Я хорошо помню несколько летних фрагментов, когда Грегори пытался что-то изменить на участке поместья, и много времени проводил на улице, а я была рядом с ним. Пусть и не на большом расстоянии от дома, возвышающегося тёмно-кирпичной горой, но было легче. Сказочно-легче, ведь это лето, кругом летают бабочки и мотыльки, по безбрежному небосводу медленно плывут кучевые белоснежные облака, а солнце щедро разливает тепло. Радость, счастье, восторг - всё это лишь короткие мгновения моей жизни, затесавшиеся между одним ужасом и другим, и в этих мгновениях всегда присутствует грузная фигура Грегори Вогельсона.

Мне было тяжело сносить нападки со стороны ново обретённых названных родственников, а в школе на меня смотрели как на девчонку едва ли не королевской крови, со всеми соответствующими издёвками по этому поводу. Детям ведь не объяснишь, что значит - приёмный ребёнок. Они слушали разговоры родителей, перехватывали надменные взгляды учителей, относившихся к новому члену семейства Вогельсон с опаской, и делали собственные выводы. Одноклассникам доставляла особая радость разбрасывать мои вещи, марать их мелом и пылью, и прятать рюкзак на шкаф. Они смеялись мне в лицо тыча пальцем и дёргая за волосы. Порой я ещё слышу их издевательский хохот, когда память всколыхнёт страницы прошлого, похороненного насколько это возможно глубоко. Говорят, дети бывают жестоки. Что ж, если в моих одноклассниках было столько зла в подростковом возрасте, я даже боюсь предположить какими монстрами они стали к тридцати годам.