Сёстры

Сёстры

Завтрак

     Столовая, на взгляд Ханса, всегда была "слишком". Слишком большая для маленькой семьи, слишком помпезная для скромного него, слишком пафосная для его маленьких ангелочков, крошек-девочек. Сейчас времена изменились: дочки выросли, а сам он, когда-то полный сил, энергичный мужчина, с нуля поднявший огромный прибыльный бизнес, тот, кто действительно сам сделал себя, превратился в прикованного к инвалидной коляске нытика, не способного самостоятельно посетить уборную. 
     Жена Ханса умерла ещё десять лет назад — угасла от какой-то потусторонней хвори, которую не смогли диагностировать никакие врачи, ни бюджетные, ни самые дорогие. Ханс переживал потерю очень тяжело, и всё, что удержало его тогда на ногах — дочурки, Серафима и Анхелика, маленькие белокурые ангелы, так похожие на мать. Он ещё помнит, как они плакали на его руках, он помнит и то, какими счастливыми они были вчетвером.
     Приближается время завтрака; молчаливый дворецкий помог хозяину привести себя в приличный вид, застегнул ловкими пальцами пуговицы на вороте дорогой рубашки, пригладил вычурным гребнем редкие волосы на лысеющем старческом черепе... и помог старику уместить узкое седалище на кресле коляски. Сам Ханс уже давным-давно никуда не ходил. Давно, честно сказать, больше по восприятию — последние годы тянулись для миллиардера удивительно медленно. Без любимой женщины время будто остановилось, а взрослеющие на глазах дочки только укрепляли в мысли, что жизнь безвозвратно проходит. Совсем скоро Ханса не станет, и состояние отойдёт к ангелочкам. Девочки совсем не знают законов этой жизни, они, конечно, слишком нежные и добрые для игр в большой бизнес. 
     Ханс, если честно, боялся за них. Даже сейчас, спускаясь под чутким надзором дворецкого в свою большую помпезную столовую, он весь дрожал от осознания, что скоро бросит своих крошек совсем одних. Под колёсами коляски шуршал ворс дорогого ковра, огромная люстра под высоким потолком всё ещё горела электрическими свечами, но уже едва-едва, через одну лампочку — утренние часы уже были тёмными, совсем по-зимнему, хоть на календаре и значилось "октябрь". 
     "Все кругом врут. Даже календари".
     Слуги распахнули двери столовой, и Ханс не смог удержаться от улыбки; беспокойство даже оставило его на несколько секунд. Серафима и Анхелика, его маленькие семнадцатилетние ангелочки, сияли ярко-синими мамиными глазами, улыбаясь отцу из-за стола. Он улыбался им в ответ и чувствовал, что со всем справится, что проживёт ещё долгую-долгую жизнь. Ради них, ради своих девочек.
     — Доброе утро, отец, — прощебетала Анхелика.
     — Папа, я рада видеть вас в добром здравии, — отозвалась Серафима.
     Скованное тревогой старческое сердце оттаяло и словно живое, словно не ссохшееся подобно яблоку несколько лет назад, гулко застучало в груди. Его девочки. Его красавицы, умницы. Ангелочки.
     Вокруг стола сновали слуги, расставляя блюда, тарелки, кувшины и чашки. Слишком шумно, слишком много лишних... Ханс почувствовал, что хотел бы снова жить в крошечном домике на самом отшибе мира, где не было огромных денег, но были силы и молодость. Где его девочкам даже после его смерти ничего не угрожало бы. Серафима была старше сестры всего на час, но отчего-то выглядела гораздо старше и... Ханс не хотел об этом думать, но ему казалось, что Серафима совсем не так чиста. Будни пожилого человека, прикованного к инвалидному креслу, просты до безобразия, скучны, и он рад был бы, если бы видел дочь не только трижды в день, не только за завтраком, обедом и ужином. Сейчас девушка сидела за столом в белом платье, которое он подарил ей на шестнадцатилетие, и выглядела чистейшим существом, но глаза её выдавали. В них сквозило нетерпение, взгляды, которые она украдкой бросала на отца, были странными и колкими. Он не хотел об этом думать, не хотел верить, что дочь совсем перестала его любить. Но глубокой ночью, когда его дом, похожий на огромный ледяной дворец, погружался в тёмную сонную тишину, громко хлопала входная дверь. И Ханс знал, что причиной этому гулкому затяжному скрипу старых петель была именно она. Что ей делать вне дома? Быть может, гуляет по саду, погружённая в воспоминания о матери? Да, в это Ханс и хотел верить. И прилагал к этой вере все возможные усилия, когда лежал без движения на мягкой перине, слепыми от слёз глазами глядя на нависший над ним полог балдахина. 
     Анхелика была совсем другой. Никогда за всю свою жизнь Ханс не помнил вечера, когда дочь не приходила к нему пожелать спокойной ночи, коснуться морщинистой отцовской щеки лёгким поцелуем. Она читала вместе с ним после обеда, помогала разгребать рабочие бумаги и улыбалась — даже сейчас — чисто и легко. Её взгляд всегда полон нескончаемой доброты, и Ханс, наверное, боялся за неё больше, чем за самостоятельную не по годам Серафиму. 
     Старик жалел сейчас, что потратил свою молодость на дело, давшее им этот дом, бизнес и огромные счета в нескольких банках. Лучше было бы жить в бедности, в тесноте и видеть друг друга чаще. И не забивать голову странными подозрениями...
     Ханс подозревал, что Серафима ждёт его смерти. Что надеется скорее получить и промотать наследство. Он гнал эти подозрения прочь, но они возвращались каждый раз, когда за кроткой Анхель закрывалась дверь, и он оставался один на один со своей огромной пустой кроватью, когда тяжёлый балдахин оставался единственным, что он мог видеть. Когда скрипели входные двери, когда этот гулкий звук отражался от камня высоких потолков притихшего дома. 
     Он не хотел об этом думать и приложил все усилия, чтобы улыбнуться поднявшим на него взгляды дочерям. Сердце старика всё ещё билось, и он надеялся, что проживёт ещё совсем чуть-чуть. Чтобы убедиться, что его маленькие ангелы действительно так чисты и непорочны.
     — Пригласите юриста, — вполголоса шепнул он дворецкому. — Я решил дополнить завещание.