Сезон волчьих ягод

Часть 1.

Наступил девяносто третий день, как я встречаю рассветы с клеем. И, если подумать, не так-то это и плохо – это не героин, и еще никто не умирал от этого в одночасье. Никто не зарабатывал себе абстинентный синдром. Либо я просто об этом не знаю.

Клей в ушах, под ногтями, забиты им ноздри и, похоже, залит им рот, раз я замурован в эту бетонную коробку стальной тишины уже третьи сутки, если не считать мокротного свиста, доносящегося из глубины моих бронх и извергающегося наружу в виде склизких зеленых остатков. Глазные яблоки изрешечены багровой сеткой – они выжигаются ядовитыми испарениями, и соленые слезные реки вот-вот хлынут с удвоенной силой. Руки мои отказались подчиняться левому полушарию и теперь, под тусклым светом единственной лампы, конвульсивно барахтаются в воздухе. Хорошо, что они у меня быстрые, да и кому бы понравилось возиться с колонками статей дольше, чем стынет твой суп на столе. А сказать откровенно, количество таких колонок из грязных чернильных газет и журналов, годящихся лишь на то, чтобы протопить ими комнату, да и это сомнительно, только за последнюю неделю перевалило за три сотни. Все эти броские заголовки с правительственными скандалами и именами очередных победителей плясочно-песенных конкурсов изрядно намозолили мне глаза.

Дело в том, что мне не нравилось, и даже щелканье остроконечными хирургическими ножницами не могло этого исправить. На ватмане все вместе эти вырезки смотрелись как-то скудно. Приходилось искать другие, те, что поярче оформлены и получше сверстаны, а не длинной колбасой в одну колонку. Ей богу, это уже давно устарело, да и писать таким шрифтом десять лет подряд, смените вы полиграфистов! Обычно веселье начиналось в полночь, и оно начиналось там, где я не мог найти ребристую банку с клеем из под консервов. Все, что угодно – от шприцов, комков грязной ваты с засохшей кровью до скукоженных шкурок лимона, рыжих париков и прошлогодних кудрей серпантина на столе – но только не заветную колбу.

Однако сегодня веселья так и не случилось – я не мог поверить, но в эту последнюю ночь, когда я еще мог что-то исправить, исправлять было нечего. Ватман наконец перестал быть подобием какой-то дурацкой школьной стенгазеты, на которую так и чешутся руки вылить побольше черной краски. Теперь он выглядел как сводка хроник из чьей-то публичной жизни, за что я собственно и бился эти самые три долгих месяца моей жизни. Форма и содержание совпали, а это значило, что дохающий аллергик-бронхитик, в которого я превратился, мог выделить пару часов на сон, о чем, еще садясь за стол, он и помыслить не решался. Оставалось только надломить ампулу и вытянуть прозрачную жидкость иглой – мой священный ритуал при ночной луне. Я ненавидел это, ведь в девяти случаях из десяти ее горлышко рассыпалось в руках, и мелкое крошево из осколков оседало на дне раствора. Пустить такое по своим пухлым синим венам означало бы не что иное, как раскромсать себя на пару-тройку стейков. Извращенно, по-японски.

Утро обещало стать лучше, если не принимать в расчет того, куда мне нужно было идти и что делать. С усилием, подобным тому, что требуется для жертвы, направляющейся к гильотине, я слез с кровати и, натянув шерстяное пальто с растянувшимися локтями, вышел на улицу. Запах больницы из дома я, подозреваю, тоже забрал с собой. Он пролез за шиворот, осел в волосах, проник в складки ткани, закрался в карманы.

Подземный жук выбрался на поверхность. И правда, чудесный день. Всяко лучше, чем тот, что виден из окна, когда вынужден работать дома. Ну и что, что на одного белого здесь приходится порядком десяти загорелых мусульман – религиозная резня в этом районе давно вышла из моды, живем мы все дружно, и ни у кого не возникает сомнений, что этим ножом я сейчас собираюсь счищать кожуру от апельсина. «Да, район не из лучших», - слышал я не раз сочувствующе в свою сторону, но полагаю, то был голос западной цивилизации с автоматизированными парковками, скоростными лифтами и забитыми до отказа холодильниками. Я ненавидел Запад, хотя прекрасно осознавал, что сам ему принадлежу.

Как и ожидалось, вся моя утренняя предрасположенность к этой удивительной жизни ушла в минус, как только я оказался за дверьми этого прискорбного помещения. Никаких претензий к архитектурному решению – длинные узкие коридоры сворачивались спиралью, словно лабиринт, в самое сердце, к деканату, и я был вполне способен оценить эту аллегорию. Гладкий линолеум, отдраенные до блеска стенды с отличниками, учебные амфитеатры, куда запросто бы вместилась вся английская футбольная лига… Но что делало его поистине прискорбным, так это студенты – желтозубые, наглые, прыщавые, самодовольные, в общем, не такие уж и разные, но только не красивые. И речь здесь не столько о внешности.

- Привет-привет, - окликнул меня чей-то голос. – Ну что, смельчак, готов к защите?

Эмбер, чтоб ее. К слову, Эмбер – это блондинистая толстуха-третьекурсница с пережженными волосами и стабильно криво обведенными губищами, с которой я имел решимость переспать два (или три?) года назад. И с тех пор, сама того не подозревая, она стала называть меня смельчаком. Зря она меня сейчас заметила, лучше бы не связывалась для собственного блага. Все наши разговоры и обрывочные диалоги, сколько себя помню, никогда еще хорошо не заканчивались. Я встал вполоборота, не давая возможности заглянуть мне в глаза, по которым она запросто могла бы прочесть все то, что я о ней думаю.

- Готов, как никогда. Как Том? Уже планируете свадьбу? – спросил я так, будто обращался к невидимому духу, воспарившему надо мной в воздухе.

- Да, вот прикидываем, как забронировать красивую дату. У тебя нет случаем таких корешей?

Корешей?

- Передавай привет, - сказал я и направился к лифту. Надо было смотаться как можно скорее, пока она не атаковала меня своими новыми остроумными расспросами. И пусть, думал я, хотя бы эта переброска тремя фразами станет исключением и оборвется без всякой ругани и крокодильих слез.