Шел бы ты, Генрих, в сосновый сыр-бор, феерия

Шел бы ты, Генрих, в сосновый сыр-бор, феерия

Шел бы ты, Генрих, в сосновый сыр-бор, феерия
(Would you go Heinrich to the pine fuss)
© Графика Ирины Диденко

Карл Зухтер слыл тихим городским пейзажистом: курчавые волосы свои иссиня-черного цвета подбирал затылочным хвостовиком, а в довершение своей далеко не альпийской экстравагантности носил высокую широкополую шляпу, коих у него, похоже, было великое множество.
Его пастозные в человеческий рост да в три обхвата картины время от времени выставлялись в городском центре искусств и вызывали у многочисленных зрителей  сложные противоречивые чувства. По картинам получалось, что Карл был древним вещим друидом и помнил всяческие события, вещи и образы, которых в текущей реальности уж точно отродясь не водилось…
Однажды он одним мастихином нарисовал, словно набросал невероятной силы огромную реликтовый сосну многоплановым хаосом сопредельных хаосу красок. Оголено обестыженная эта сосна располагалась без единой иголочки и рассекала собой словно несовместимое пространство неких песчаных дюн бесконечно далёких, но навсегда, казалось бы, близких и вполне ответных этим нездешним дюнам.
Сосна словно выступает наружу из этого полотна и приглашает войти в нездешний пейзаж, которого как раз как бы не было на здешней Земле все те же самые пять тысяч лет.
Зрителей бесконечных вернисажей Карла Зухтера это обстоятельство раздражало: зрители хотели не только верить в эту бесконечно покрученную сосну, но и осязать реальность сквозь чащ, состоявшую из этого единственного разложистого реликта, но на них сквозь полотно это дивное дерево словно просачивалось за какой-то непреодолимый барьер, - словно кто-то намеренно запрещал им право на вход в соприкасаемую с ихней реальность…
Ощущать подобное в маленьком альпийском городке было как-то не комильфо – здесь всегда жили, не тужили натуральные люди, которые всегда доверяли своей личной природе, всегда искавшие и находившие ей соответствие с реальной внешней природой, и уж если им казалось, что сосна настоящая, то они хотели её увидать с тем чтобы осязать, обожать и радоваться ее воистину раритетному величию…
В предальпийском городском Облучье просто не могли постигнуть: откуда она взялась – эта почти янтарная реликтовая сосна на выхлопе весьма не здешних чувствований и ощущений… столь опрятно вписанная городским художником в некий реально допустимый окрестный мир вроде бы воистину однажды ее породили Альпы, но нигде ее точно не было, кроме как на бесчисленных полотнах Карла Зухтера, который всё рисовал и рисовал её, как будто на этой сосне мир постоянно сходился клином.
Да и сам художник словно безумел от этого невероятного дерева, и на каждом новом городском вернисаже он выставлял по несколько полотен все новых и новых ракурсов этой сосны. У внимательных наблюдателей уже даже возникло реальная планировка этого не то чтобы «соснового» места, и на каждом новом полотне они уже узнавали эту сосну и высматривали её со всех возможных сторон, а порой даже ощущали её запах, но так вот напрямую прикоснуться к этой древний сосне ни у кого, ни разу не получалось…
Стонали тонкие городские эстеты, понимали и принимали что-то для себя самые продвинутые психоаналитики, но и у них с сосною не получалось… Они все понимали, но подобно доктору продолжали только страдать, осуждаю уже только Зухтера за его творческую надменность… Но как не подъезжали они к Зухтеру, как не наезжали они на него и в чем только Карла не упрекали, стойкий живописец противился отвечать на их многочисленные наветы, и достучаться до его совести они так и не смогли, словно Зухтер заранее готовился к их словесным атакам, а посему славно обучился отмазываться всяческими незначащими прибаутками, чем все чаще раздражал еще более своих симпатиков и злопыхателей. Так проходили годы…
Герман Дром долго приглядывался к странному городскому художнику на его многочисленных вернисажах, но поскольку и сам был человеком странным, то однажды взял Карла просто за пуговицу и решительно произнес:
- Скажите-ка, дружище Карл, где вы видели и продолжаете видеть эту огромную крученую красавицу: эти ваши её ведения просто сводят меня с ума. Вы либо покажите мне эту фрау сосну воочию, либо лично я просто принесу кислоту и публично оболью нею все ваши полотна.
Эта сосна стала для меня наваждением: она на не просто снится мне по ночам… Я просто чувствую всеми фибрами своей воспаленной души, что она тебя любит, а мою измочаленную душу она ежедневно и глубоко ранит… Если только вы понимаете, о чем я вам говорю…
Вот почему отныне я не отступлюсь от вас, пока не увижу эту сосну воочию, не подойду к ней, не пощупаю, не осязаю миллиметр за миллиметром её поверхность, и не успокоюсь на том. Для меня эта по-своему наглая сосна - просто наваждение. Вы понимаете, Карл, я от нее просто фигею!
- Герман вы рискуете, - осторожно возразил Карл. - Вы очень рискуете потому, что это сосна растёт почти под окнами моего дома… По крайней мере, ее я вижу едва ли не с окон своей маленькой студии… Правда, когда чуть левее, когда чуть правее… Кто-то бы сказал, что это мираж, но это не совсем так… Это скорее весьма ощутимый мираж уже даже не на чувственном, а на физическом уровне.
Если желаете, это сосна-голограмма. Я иногда даже не выхожу из дому, когда делаю её наброски. А уже из этих этюдов рождаются частицы тех будущих полотен, которые я приношу на свои будущие вернисажи… Но вам-то это зачем? Вам это моё видение, увы, недоступно…
- Вы хотите сказать, Зухер, что эта сосна просто плод вашего воображения… вспышка, видение: трах-бах и озарение? Так не бывает на вашей бесконечной серии работ! Это же не ваше творение, а явная и очень тщательная копипаста! Не вешайте мне ее на уши. Карл, дружище, кого вы лечите: вы же рисуете эту сосну несколько к лету с разных ракурсов, и все эти ракурсы узнаваемы. Это настоящее дерево и я хочу видеть!
- Послушайте, Герман, - снова осторожно возразил Карл. - А вы верите во всемирное Проведении и духовных Проводников во всяческие параллельные реальности?
Генрих Дром чуть с омерзением хмыкну:
- Карл, вы это специально так задали вопрос, чтобы тут же непременно получить как бы отмазку? Ку-ку, дружище, я не пальцем деланный! Повторю по складам: Я-всё-рав-но-не-от-ста-ну! Я верю только фактом, поскольку я - жёсткий материалист и не признаю никаких привидений и никакой мистики… Вы явно знаете место, где растёт это реликтовое, почти янтарное дерево, и вы мне его покажете!.. Иначе при каждой новой встрече я пуговица за пуговицей оборву весь ваш пиджак, и если понадобится продолжать, то и все брючные пуговицы на животе и на гульфике! И вы уж поверьте, мне будет совершенно начхать, что останетесь без пиджака или как вы еще будете выглядеть, правда, уже с совершенно разоренным брючным гульфиком… А то и вовсе без брюк посреди очередного соснового вернисажа… Так и знайте, если вы не откроете тайны, то вскоре вам самому придется стать пошлой «корабельной» сосной!
- Послушайте, несноснейший господин! Я вас проведу… Вы хорошо слышите меня, Герман, я вас предупредил – хотите, берите с собой свой собственный этюдник и все то, что вам, возможно, поможет скоротать время в пути: хотите самый последний электронный фотоаппарат или крутейший смартфон, но я непременно вас выведу к этой сосне.
- Только хочу предупредить, что туда вы придёте со мной, а вот возвратиться назад…
Здесь, знаете ли, понадобится ваше собственное Поведение и ваша собственная Вера, потому что в мир, из которого я вас выведу, может и отречься от вас, а мир, в который я вас проведу может поглотить вас, словно схлопнуться…
- Карл Зухтер, не делайте из меня идиота, - завтра в 9:00 утра мы отправляемся с вами в этот пустяковый вояж… Я так понимаю, что и климат там такой же как у нас… И вообще нет никакого воображаемого мира: есть просто прежде неведомая загогулинка этого мира, и мы в нее просто проколупаемся. Так что попрошу строжайше, чтобы вы, Карл, не опаздывали: я этого, знаете ли, не люблю, а то иначе все ваши полотна я крепко орошу кислотой - все ваши картины без исключения… А потом, как обещал, сразу после казни картин, самого вас превращу в особое пиджачно-брючное посмешище – вся фурнитура от причинного до присутственных мест будет вырвана с мясом... Вот тогда-то вы точно попляшете у меня… перед тем как стать корабельной сосной…
- Черт с вами, Дром, - согласился художник. - Гулять так гулять… Говорите, хотите увидеть эту сосну, - будет вам эта сосна, но на всякий случай прихватите с собой компас души…
- Не несите чушь, Карл! До завтра… утром я буду с этюдником, зеркальным фотоаппаратом и с суперсмартфоном!.. Гулять так гулять… Пусть это будет наша совместная большая прогулка, которую я давно себе уже представлял. Так что я к ней готов…
После плотного завтрака и обоюдных рукопожатий при встрече, Герман и Карл встретились поутру, окинув друг друга взаимно пронзительным скептическим взглядом, и только тогда Карл очень твердо сказал:
- Герман, я просто обязан в последний раз предупредить вас: туда вас я поведу сам, и вы увидите древесный реликт во всех его мыслимых ракурсах. Там и сможете удовлетворить свое любопытство и тщательно изучить каждый миллиметр его живой древесины. Затем я вас позову домой. Будьте, пожалуйста, благоразумны и на обратном пути не отставайте от меня ни на шаг.
- Ох, и проказник вы, Карл! Ох, и шалопут… Ей Богу, ну что прямо за детские чудачества с вашей стороны, мэтр?! Ну, да ладно... мелки, краски, кисти, мольберт при мне, фотогаджеты, мерная линейка и даже масонский фартук – тоже, и уж поверьте, к надлежащему времени я своего не упущу… Так что и вы не взыщите: привели и отстаньте - я сам буду по-свойски располагать своим тамошним временем… Вы же еще накануне сказали, что это сосна где-то рядом… Так что, зачем мне поводыри – они необходимы слепым, а я, слава Господи, зрячий, а значит, я и сам дорогу найду…
- Хорошо, - в очередной раз внезапно согласился художник и, посмотрев на дорогу, прищурился и совсем уже коротко сказал торопыге Герману:
- Здесь всего надо сделать не более ста шагов, и мы будем вместе…
- Ладно, - ответно прохрюкнул нетерпеливый Герман, - Альпы вам не Финляндия, чай в болотах нам не погибнуть и не стать болотной морошкой… Так что хватит фиглярства, давайте уже выйдем на ваш маршрут и дальше пойдём в темпе степ или в темпе сальсы – легко, упруго и целенаправленно.
- Нет, Герман, - мягко возразил своему навязчивому визави Карл. – Дальше мы просто пойдём...
И они пошли… Почему-то Герману показалось, что предлагаемой дорогой он прежде не хаживал, и об ее присутствии на выходе со своего альпийского городка никогда прежде не слыхивал… Знал он только то, что она как бы внезапно вырвалась у него из-под ног, словно вывернула из некого прежде забвенного небытия, узенькой тропинкой рванула под горку, а затем, постепенно расширяясь, устремилась вниз, и привела в межгорную котловину. Здесь она и уткнулась в странную песчаную дюну.
 Однако, никаких дюн в здешних местах никогда не водилось, иначе бы Герман в силу природного любопытства пренепременейше знал бы о ней, столь неожиданно сакральной и поразительной.
Прежде всего, Генриха поразило, что сама она - эта песчаная дюна внешне казалась совсем крохотной, но чем ближе они к ней подходили, как и проявившейся, наконец, сосне, которая словно легендарный русский Кощей, сначала даже показалась обугленной, словно в чёрной чопорной тканевой «органзе», сквозь которую она переливалась сменным спектром, включавшим и янтарные древесные отблески на белом песке, тем очевиднее становилось, что до цели их путешествия им все еще идти, идти и идти… Ясно было и то, что подходить, да что там – просто приближаться к этому месту можно было ещё, ещё и ещё…
А вот сосна.. Она словно бы я всё время оставалась на месте, но как будто намеренно сжималась, странно пульсирую и, извиваясь во времени, то впитывая его, то вдруг отторгая… чтобы снова занять весь объем до самого горизонта… вот тогда-то Герман впервые крепко струхнул:
- Это и впрямь невероятное путешествие, Карл, - внезапно заговорил Герман. – Вам не кажется, что с пространством здесь все как бы не так: эта сосна - мы к ней, она от нас, мы к этому ну, очень странному дереву, - оно от нас… Так не бывает, Карл! В какое дивное место вы меня завели, что за странная дезориентация происходит в пространстве: я не предполагал подобной древесной презентации с вашей стороны.
Так мы будем дальше идти или что-то нас остановит? Я же точно вижу перед нами это чертово дерево, но, знаете ли, оно все время как-то не проявленное…
- А вы включите вашу фантазию Герман, и просто представьте все то, что вы бы перед собой сейчас увидали…
- Пожалуй, я ее уже вижу, Карл. И она просто потр+ясна!
Сосновую ветвь Герман просто не мог прежде представить такой - почти безмерной и чисто внешне имевшей сходство с огромной драконовой лапой. Эта ветка в излишне продолговатому своем синопсисе была в конце своего абриса когда-то кем-то надломлена, и оттого сама по себе казалась чьей-то надломленной душой. На ней одновременно по всей ее исполинской длине перемежевывались бесконечные жёлтые, бурые и почти черные пятна…
- Ух, ты, йох ты, - внезапно воскликнул Герман. – Ну, все так оно и есть… Это даже уже не дерево, а реликтовый сад! Вон даже теперь самые маленькие сучк+и на этой исполинской ветви видны… Да вы и впрямь мастер презентовать это нездешнее величие, этот друидический бестиарий! Аура этой дивной сосн+ы словно пронзает тебя насквозь, - здесь уже не хочется ни есть, и не пить, а только восторгаться и ужасаться… Какая-то странная сумятица чувств… И это все генерирует даже не дерево, а одна только ветвь! Сколько же всего она вобрала в себя! Вы, Карл, просто сталкер в этот удивительно сакральный мир волшебства!
- Ради Провидения, только не надо мне льстить, изголодавшийся по чуду алчущий пилигрим! Не пытайтесь только увидеть больше дозволенного… Не углубляйтесь в этот континуум. Ведь он не только обворожителен, но и коварен. Вы действительно верно подметили, что ни есть, ни пить здесь не надо, но помните, как только вы сумеете рассмотреть Нечто, спешите отсюда прочь! Вот тогда даже не фотографируйте, а просто по памяти зарисовывайте это нечто или отступайтесь от него прочь, чтобы не зайти дальше дозволенного, а осязать и ощупывать только свою память на остаточном послевкусии… И наслаждайтесь запахом этой древней сосны тоже с величайшей предосторожностью, поскольку и она - это как селедка в тучных жирных молоках… Ведь вы даже не представляете, какой густой запах у здешнего древнего янтаря…
Герман глубоко вдохнул воздух, источаемый пронизанной корнями древней сосны дюны, имевшей все оттенки желтого и белого цвета, и его легкие наполнились свежим янтарным воздухом, которым он - городской житель едва не захлебнулся: гнёзда ноздрей нервно задергалась, широко и полно расширились, и на мгновение показалось, что и они вот-вот и лопнут… Но ничего этого не произошло… Герман пришёл в себя и не сразу увидел снова сосну, но теперь сосной стал целый мир…
Никакие курсы по пастозному рисованию отныне ему не были нужны… Теперь он точно понимал, что изобразительных достижений Карла подле этой сосны было ничтожно мало, и что он – Герман, который до сих пор не был художником, дорисовал бы куда более реалистичнее и мощнее каждый квадратный миллиметр этого бесконечного чуда. Он даже запел что-то невозможно бр+авурно запретительное, словно в него раз и навсегда вселилась победная сытость… Возможно, в том и была его «лебединая песня», прежде всеми отверженного художника-шипуна, но именно в этот момент Карл Зухтер предупредительно напомнил Герману, что вот, собственно, ему, постигшему чудо, время возвращаться…
Герман впервые с ним согласился - с таким-то то местом не шутят… Он тут же сложил все прежде разложенные у дерева гаджеты, фенечки и аксессуары - все свои принадлежности, вместе с Карлом торопливо перекусил, хоть и кусок в горло не шел, выпил с ним мировую и поклялся никогда не трогать Карла за пуговицу, а тем более не прикасаться к его картинам… Выпили еще по две дежурных рюмашки дважды очищенного шнапса, и отправились в обратный путь. И только тут Карл как-то осторожно сказал:
- Так во что вы верите, Герман?
- Да что вы право, дружище, столь последовательно навязчивы. Я верю в то, что вы как провели мне сюда, так и вывести обратно просто обязаны. И из этой лощины нам выбираться вместе… Ведь ни мне, ни вам она более сегодня уже не нужна. Потребили и ладно… А вот завтра, я уже как-нибудь сам…
- Какой же вы настырный, Герман. Неужели вы еще так и не поняли, что для вас никакого завтра не будет, если вы не явите Веру. Уже никогда завтра не будет, Генрих. И послезавтра точно не будет, пока вы не отыщете в себе свое собственное Проведении.
- Да, вы не волнуйтесь за меня, Карл, я буду идти след в след строго за вами. Я даже для верности обвяжу вашу талию моим французским кашне, и буду держаться за него, как за собачий поводок. Так вы и выведите меня из этой дюны. А ну-ка, постойте. Раз-два и поводок уже просто на вас. Вы можете ступать, Карл, отодвигаясь от этой волшебной соблазнительной бездны. Видите, как на поводке, вы снова сталкер, хотя уже и не столь импозантный…
- Послушайте, Герман… Я плохой для вас чичероне на обратном пути. И тем паче я еще худший для вас поисковый пес-проводник. Плесните-ка мне «стременную» и пожелаете себе удачу. Разве обесчеловечивающий сам не обесчеловечен? Разве пользующийся ворованным сам не вор? Извольте-с ко мне прислушаться напоследок, но это так не работает… Разве делающий других рабами сам не раб? Да, мы хоть немедленно отправимся в обратный путь, но только не обессудьте...
Каким-то образом обратная дорога показалась и короче, и проще. Герман шел даже присвистывая упругим шагом карателя – он в очередной раз покарал и жесточайшим образом наказал чужую мечту.
Ничего более уже точно не занимало его… ни выигранные на прежде заключенное пари деньги, ни даже внешне унизительное состояние местного и чуть более чем запредельного живописца Карла.
Герман даже увидел абрисы родного местечка, но вдруг что-то совершенно внезапно произошло: художник сделал последний шаг и в руках у Германа оказался только странным образом развязанное длинное французское кашне их добротного серого мах+ера с подпушкой горной анг+орки и торичеллиевой пустоты… В это мгновение Карл навсегда растворился в неком сопредельном пространстве…
Прошли годы… Маститый предальпийский художник Карл Зухтер крепко успел прославиться и состариться, и уже готовился к своему последнему финальному в своем творчестве вернисажу. Никто его на сей раз не торопил, и поэтому он взялся разобраться со своими старыми рабочими этюдами, зарисовками, эскизами и просто набросками…
Седой и косматый, вместо вьющихся прежде кудрей, он уже давно никому и ничего не доказывал. Карл просто разложил  прямо на полу многочисленные листы и наброски на холстинах, которые в молодые годы случалось, продавал как цельные образцы мастихинного искусства… Время с ним плутовало, и он как мог порой плутовал… Но все это было в прошлом…
Всё, что осталось по всяческим загашникам и занычкам было явлено им здесь и сразу. Он не стал их просматривать с точки зрения некой художественной ценности, а просто в последний раз окинул полутуманным взором, этот некий необычный худхлам, - в последний раз перед тем, как передать весь этот визуальный архив во вместительный своим древним подземных хранилищем местный художественный музей, где все его наработанные или проявленные прежде элементы сакральной сосновой реальности смогли бы изучать и изучать всяческие эстеты и ботаники, лирики и циники, мечтатели и хулители, среди прочих когда-то был и некогда давно забытый уже наглый тип в грубых альпийских гетрах…
Таким был договор живописца и гражданина Карла Зухтера, и это даже радовало, поскольку оставалась надежда, что хоть кто-то однажды повторит его труд и попытается пройти его путь, обретя как бы биполярное с ним зрение... Ну, одним словом, просто окажется добросовестным исследователем, и сумеет, наконец, соединить две рассеченные стойко реальности…
Ах, всё бы так и было, если бы не одно тревожное чувство, - сам он никогда не считал эти эскизы штрихами на пути в реликтовую рекреацию сосны. Просто ее бесконечные видения все возникали и возникали словно бы сами по себе, и как только он в очередной раз приходил к своему дереву, эскизы превращались в образные протоколы и становились почти равнозначными его виртуальным поискам и находкам.
И если бы еще не одно, скрытое от всех прочих других но, то он бы уже начал весь этот гамуз решительно паковать. С глаз долой - и с сердца вон... Но внезапно он вдруг заметил, и стой минуты еще пристальнее стал наблюдать, что где-то там - в тумане странный дымкой за деревом возникал попеременно мелькающий образ какого-то давно забытого путника…
Сначала этот путник, черт побери, был именно он - пригрезившийся накануне самому Карлу  Генрих в полном расцвете сил и в грубых альпийских гетрах грязно-белого цвета, с очевидно весьма наглой рожей, но вскоре это уже был небритый уставший путник с остатками былого апломба и угасшего с годами величия, а затем всё чаще стал появляться старец, страстотерпец, старик, старпёр и просто уже развалина, которая даже и не пыталась перемещаться по полотну…
А на том месте, где он возник в последний раз, внезапно образовался самый настоящий сосновый кряж, который еще через несколько сотен эскизов и зарисовок превратился в самый настоящий трухлявый пень, спотыкаясь о которые где-то далеко на русском Севере самоеды бранятся известной на весь мир бранью:
- Пень собакам ссать!
Но этот пень почему-то со временем не рассыпался в труху, а начал расти и выкручиваться в некий отдельный сосновый ствол все той же древней сосны…
И тогда Карл Зухтер окончательно вспомнил несносного Германа… Германа Дрома, который так и не увидал собственного дома – хам, пересмешник, враг… Когда он вернулся из той далекой проходки, никто в местечке, помниться, не начал задавать ему неудобных вопросов, словно весь город опоили особым бромом и вычеркнули из городской общественной памяти Дрома однажды, но уже навсегда… Но так и возникло это новое ответвление дерева, или это внезапно проявилась только еще одна его тень на песке… Либо в то время над сосною вместе с первой над реликтовой сосною светила вторая Луна или даже, возможно, второе Солнце…
- Возможно, что это еще одна рассеченная надвое тень, - грустно соглашался Карл, а возможно это несносный Герман…
- Позвольте, какой Герман, - обычно удивлялись после этой фразы многочисленные посетители его творческой мастерской, ответить которым было нечего, да и Карл к тому не стремился…
- О чем бы вы еще хотели узнать? – резко переключался художник и непременно прибавлял:
- А знаете ли я никому прежде не рассказывал о своих астральных попутчиках, но похоже, что они у меня были…. Ах, это всего лишь астральные темы о белом-белом песке, по которому блуждают так и не нашедшие дорогу домой, так и не поверившие в свои собственные Проведения и надежды. Но вы ведь не за этим пришли? Вот там эскизы, все они как бы в папках, их вскоре вынесут из мастерской, да и со всей моей жизни. Так что спешите видеть, - торопил своих милых посетителей Карл, - а то все эти видение уйдут и от вас… И на этот раз – навсегда.