Когда я услышала его в шестой раз, мне оставалось шесть дней до плановой госпитализации.
Последние дней пять мне нездоровилось – донимал насморк и странная усталость, боль в левом виске, да ещё субфебрильная температура – но решили, что я простыла. Хотя, конечно, вначале перепугались и побежали сдавать анализы – однако ничего тревожащего не обнаружилось. Так, лёгкая простуда.
Я сидела на кровати, закутавшись в плед, обнимая подаренного Машкой медведя, и смотрела мультик на мониторе своего компа.
И вздрогнула, когда услышала его голос.
- Ты так хочешь жить…
Одеревенев от ужаса, я повернула голову.
Он стоял рядом с изголовьем моей кровати, облокотившись на стену, скрестив руки на груди. В комнате было темно, а на экране монитора продолжали мелькать картинки, и отблески ярких мультяшных красок были единственным, что освещало его лицо – только вот он поглощал всякие краски, кроме собственных. Белого, красного и чёрного.
Глаза его глядели на меня с тёмной насмешкой.
- Ты делаешь всё, что нужно, - он задумчиво изучал моё лицо. – Прислушиваешься к себе. Всегда подозреваешь худшее. Слушаешься врачей. Да и родители твои так стараются, - он вздохнул. – Но, к сожалению, иногда этого недостаточно.
- Ты… - я тряхнула головой. – Что тебе нужно?
Он обвёл рукой мою комнату, и его рукав, похожий на крыло бабочки, блеснул закатными отблесками.
- Скажи, это стоило того? Два лишних года, за которые ты поверила в то, что будешь жить? – он склонился ближе, так, что наши лица сблизились. – Ты увидела всё, что хотела увидеть? Все ночи, закаты, рассветы?
- Нет. – Я судорожно глотнула губами воздух. – Мне ещё рано умирать.
- Сколько же тебе ещё нужно? Десять лет? Пятьдесят? Но ведь солнце не прекратит восходить, а ночи – наступать. И ты никогда не откажешься от возможности лишний раз на это посмотреть, так? – он усмехнулся. – Ты ведь любишь жизнь. Несмотря на всё, что она тебе сделала. Любишь этот мир – с его солнцем, клёнами и белками в саду. Ждёшь, что скоро растает снег и на пригорках прорастёт мать-и-мачеха. И хоть ты увидишь это уже в двадцать второй раз, но будешь радоваться, как в первый, - он склонил голову набок. – Знаешь, я бы хотел дать тебе эти годы. Я бы дал тебе вечность – хотя бы ради того, чтобы посмотреть, через сколько сотен лет тебе осточертеет и солнце, и снег, и мать-и-мачеха.
Я сглотнула, увлажняя пересохшее горло.
- Так почему… не дашь? – хрипло спросила я.
Он выпрямился. Издал короткий, тихий смешок. Совсем не страшный, казалось бы.
Только вот от смешка этого мне стало так страшно, как никогда ещё не бывало.
- Потому что, как я уже тебе говорил, - прошептал он, отступая во тьму, - это не мне решать.
На следующий день я, вопреки маминым протестам, побежала сдавать анализы. Вернее сказать, поплелась. Бежать я не смогла бы при всём желании.
За результатами пошёл папа: я боялась их увидеть. Да и всё равно вряд ли смогла бы встать.
Я слышала, как хлопнула входная дверь, когда он пришёл. Потом – голоса родителей в коридоре, размытые стенами и расстоянием.
Видимо, этот разговор дал папе время собраться с духом. По крайней мере, в этот раз он вошёл в мою комнату почти спокойным.
- Ну как? – спросила я, уже зная ответ.
- Не очень хорошо, - негромко ответил отец.
- Лейкоциты?
Он кивнул.
- Сколько?
- Больше, чем нужно, - уклончиво откликнулся папа. – Мама сейчас звонит Владимиру Алексеевичу. Наверное, придётся тебе лечь раньше, чем планировалось.
- Сколько? – повторила я.
Отец опасливо сощурился.
- Пап, я хочу знать правду. – Слова дались не без труда. – Молчанием ты меня не спасёшь.
- Девяносто тысяч, - пробормотал он.
Я моргнула.
Я ожидала того, что всё не очень хорошо – но не таких цифр. Не в десять раз выше нормы. Не сразу после второй ремиссии.
- Что, за пять дней?.. – только и смогла проговорить я.
- Они перепутали анализы. Я выяснил, - папа сжал кулаки. – Настоящие забрала гематолог в поликлинике. Там было сорок тысяч. А в коробку с результатами положили твои позапрошлые анализы, которые заново распечатали и датировали этой неделей, - он судорожно вздохнул. – Я не знаю, кто это сделал и почему. Наверное, просто перепутали. А, может, подумали, что потеряли, и решили заменить их старыми.
Я молчала, пытаясь понять, как можно просто перепутать бумажки, от которых зависит чья-то жизнь.
Наверное, можно… если для тебя это просто бумажки.
- А гематолог? – сказала я наконец. – Если она забрала анализы, почему не позвонила?
- Я задал ей этот вопрос, - папа не смотрел на меня. – Она забыла.
Какое-то время я молчала.
А потом рассмеялась.
- Саш? – отец недоумённо шагнул ближе.
- Ты делаешь всё, что нужно, - я захлёбывалась словами, прорывавшимися сквозь хохот. – Прислушиваешься к себе. Всегда подозреваешь худшее. Слушаешься врачей, чёрт бы их побрал. А потом всего этого оказывается недостаточно, - слёзы обожгли мои щёки. – О, да.
Папа всё ещё беспомощно топтался возле кровати, не зная, что делать – он до сих пор каждый раз терялся при виде женской истерики – когда в комнату вошла мама.
- Не могу дозвониться! Телефон выключен! – она раздражённо махнула рукой с зажатым в ней мобильным. – Сейчас буду звонить заведующей отделением… - потом посмотрела на моё лицо – и опрометью кинулась ко мне, прижав мою голову к груди, неистово баюкая. – Только не плачь, зайка, только не плачь! Не отстаёт от тебя эта болячка противная, ну ничего, мы ей ещё покажем, правда? Сейчас ещё пару курсов, она опять уйдёт, и тогда уже сразу на пересадку, с квотой, без квоты, неважно!