Шёпот листьев в больничном саду

- VII -

Когда я услышала его в седьмой раз, была ночь с воскресенья на понедельник.

Все мои соседки уже видели десятый сон – а я лежала в обнимку с Машкиным медведем, которого взяла с собой в больницу.

Я слушала трио негромкого храпа и смотрела в потолок; глаза слипались, но уснуть мешал страх.

Это слишком страшно – засыпать, когда знаешь, что можешь не проснуться.

- Ты умираешь, - послышался тихий голос.

Я повернула голову: он стоял у моей койки, и свет фонарей, просачивающийся через жалюзи, бросал на его лицо полосатую тень.

- Я знаю, - прошептала я.

- Но всё ещё не хочешь уходить?

Он говорил тихо, но в голос – и ни одна моя соседка даже не заворочалась во сне.

Я отвернула голову.

- Наверное, в прошлой жизни я была страшной грешницей, - шёпотом сказала я. – А в этой жизни… вот… расплатилась. – Пересохшие, трескающиеся губы растянулись в улыбке. – Единственное, чего я не могу понять – почему я? За что?

- За то же, что и Марина. И Катина мама. И годовалые дети, - краем глаза я видела, что он опустился на колени – так, чтобы наши лица оказались на одном уровне. – Это не наказание. Это мутация клеток. Ваша бедность. Халатность врачей. Все эти факторы сошлись – и вот ты здесь, - он пожал плечами. – Всегда лишь неудачное стечение обстоятельств.

Я покосилась на него:

- И всё?

- Да. И всё.

- А как же то, что нашими жизнями кто-то управляет? Судьба там? Бог?

- Мне нет пути так далеко, чтобы знать точно, - он качнул головой, и этот жест был исполнен бесконечного изящества. – Но, думаю, он бы не хотел, чтобы ты умирала.

Вместо смешка изо рта вырвалось шипение:

- Тогда почему он меня не спас, раз не хотел бы?

- Потому что у него есть и другие дела, помимо того, что дёргать за ниточки каждого человечка, живущего на одной из миллиарда населённых планет, - он улыбнулся. – Меня всегда забавляло, как много люди мнят о себе. Как много думают, пишут и говорят о том, кто выше их. Как пытаются понять мотивы его поступков, равняя его с образом и подобием своим, - один уголок рта его дёрнулся, и улыбка обратилась в усмешку. – А больше всего меня забавляло то, что правду они никогда даже представить не смогут.

Я помолчала.

Странно, но мне стало немного легче.

- Ты можешь уйти сейчас, - он положил ладонь на одеяло – совсем рядом с моей рукой, почти касаясь. – Пока ещё не слишком больно.

- Нет, - я сглотнула, и больное горло обожгло калёным железом. – Нет.

- Глупенькая девочка, - улыбка его стала шире. – Что ж, я подожду.

Той ночью мне снилось, что я всё-таки приняла его руку. Я встала с койки, и убогая палата исчезла. Он коснулся моих волос, сжал мои пальцы, улыбнулся мне – но лучшим его подарком было отступление боли.

Поступь моя была легка, когда я следовала за ним; мы шли по лунной дороге, и под нашими ногами блестели звёзды.

А потом я вспомнила, куда мы идём – и проснулась от ужаса.

За окном было темно, но в палате горел свет. В больницах подъём ранний, так что мои соседки уже проснулись и теперь ожидали прихода медсестёр.

И они не обращали ровно никакого внимания на то, что на окне сидел он.

И улыбался.

Когда тем же утром ко мне наконец-то пришёл здешний врач-гематолог, я узнала, что за эти выходные количество лейкоцитов в моей крови зашкалило за триста тысяч.

С тех пор он больше не уходил. Я старалась не смотреть на него, старалась забыть о том, что он рядом – но всё равно чувствовала его присутствие.

Иногда днём он исчезал с окна, но мне казалось, что я вижу на подоконнике тёмную, едва заметную тень. С красным отливом.

По ночам, проснувшись, я видела его стоящим над моим изголовьем или сидящим на крае моей койки.

- Всё ещё не хочешь умирать? – спрашивал он каждую ночь.

Химию с таким количеством лейкоцитов начать не могли: мне давали капсулы с гидреей, которые вроде должны были это количество уменьшить. А пока мне вливали донорскую кровь, пакет за пакетом. Я жила исключительно ей – потому что своей крови у меня фактически не было.

Порой у меня почти вызывала улыбку мысль, что я почти вампир.

Только вот вампиры живут вечно.

- Всё ещё не хочешь умирать? – спрашивал он каждую ночь. Без досады, без настойчивости.

Руки стали жёлто-фиолетовыми от сплошных синяков. Голова раскалывалась. Тошнило от любого запаха, раздражали любые звуки. Есть не хотелось, глотать было больно, зато мучила жажда. Родители накупили в аптеке специального жидкого питания. Дико дорогого.

- Всё ещё не хочешь умирать? – спрашивал он каждую ночь. Без досады, без настойчивости. Просто и спокойно.

А я каждую ночь мотала головой. В глазах – песок, в горле – пергамент; сгустившаяся кровь отказывается течь по венам, скудные слёзы – катиться по щекам, стон – срываться со спекшихся губ.

Всё вокруг превратилось в выжженную пустыню, и не осталось ничего, кроме как заставлять себя есть, дышать, жить.

К чести врачей, за мою жизнь боролись, и боролись отчаянно. Здесь не боялись испортить статистику: она и так была не слишком-то приличной.

В четверг одну из моих соседок – ту, что ровесница моей мамы – увезли в реанимацию. Только полчаса назад, лёжа под капельницей, она пыталась накормить меня выпечкой из церковной лавки и убедить в том, что надо обязательно молиться на ночь – а потом вдруг ей стало так плохо, что еле дотянулась до тревожной кнопки.

Обратно в палату её привезли ближе к полуночи, но она почти не соображала, что происходит вокруг: только стонала.