Шестой акт

Шестой акт

Есть многое на свете, друг Горацио, что и не снилось нашим мудрецам.

Есть многое на свете, друг Горацио…

Есть многое на свете…

Старик лежал на спине, шевеля сухими губами. Шёпот, срывающийся с них, едва-едва можно было разобрать – только если подойти совсем близко, если подробно разглядеть жёлтую паутину морщин и глаза, подёрнутые плёнкой. В них отражался полог кровати – роскошный, расшитый звёздами балдахин, подарок невестки; но они ничего не видели и, казалось, не выражали. Глаза старика бессмысленно распахнулись в пустоту. Или, наоборот, настолько осмысленно, что уже не были внятны живущим.

По дну зрачков старика, точно речная рябь (о эта рябь – чёрная вода, усыпанная цветами – зачем, Офелия?..), пробегали воспоминания. Но на ум ему отчего-то не приходило ничего действительно важного, ничего, что принято считать важным. Не припоминались в подробностях ни университет, ни хмельные поединки, ни женитьба по приказу отца, ни многолетняя служба при дворе Эльсинора. Даже бесконечные войны – с норвежцами, с саксами, снова с норвежцами, и тот сумасбродный поход в земли франков – возвращались размытым туманом, будто не он, а кто-то другой участвовал в них, кто-то другой отдавал приказы и кромсал мечом чужую плоть, кто-то другой, другой… Всё это было теперь как во сне.

Совсем иные видения пожаловали к старику, то ли чтобы помучить его напоследок, то ли чтобы подарить ещё один глоток счастья. Ещё один, последний, пожалуйста; ведь счастья всегда мало, и кончается оно быстро, как южные вина в погребах данов – не живётся им здесь, среди снегов и тумана, и каменистых утёсов, и башен Эльсинора, упрямо взрезающих мглу. Ещё один… И память сыпалась на старика клочками, обрывками древних фолиантов – а может быть, цветными кусочками витражей или обрезками чёрной ткани? Чёрной-чёрной; ты всегда любил чёрный, друг мой, и до траура тоже: не зря в университете тебя прозвали датским вороном.

Ты всегда любил чёрный, Гамлет. Друг мой. Ваше высочество.

Бессвязные клочки упрямо кружились вокруг старика, пока он умирал. Горацио не хотел видеть, не хотел вспоминать – но вновь вспоминал, вновь видел. Странное завещание Гамлета (рассказать о нём правду – о, можно ли, и как?.. он знал, что провалил эту задачу), и вечные пятна чернил на его пальцах, и пытливо нахмуренные брови над черепом шута, и бой с Лаэртом, а потом тело у себя на руках – холодное, отяжелевшее.

Тот, кто всегда был живее живых и мудрее мудрых, чей язык резал вернее стали – почему, зачем так рано ушёл? Ни тогда, ни сейчас Горацио не понял. Он был одинок, беспомощен в своём непонимании; глухой стеной оно отделило его ото всех в Эльсиноре и Дании, не дало принять новые времена. Свою жизнь он прожил, точно чужую, навсегда отстранившись и от невзгод, и от радостей. Навсегда остался один. А точнее – наедине с ночными кошмарами, призраками Эльсинора и гибельным вопросом, ответа на который нельзя найти.

Есть многое на свете, друг Горацио…

Горацио вспоминает.

…Вот двое мальчишек играют в одном из заброшенных залов. Выцветшие гобелены угрюмо скалятся со стен, заодно с охотничьими трофеями предков Гамлета. Здесь же, с ними, старый шут Йорик, чьё глупо-яркое одеяние расшито колокольчиками. Йорик обожает Гамлета. Кажется, это взаимно. Горацио ещё не понимает, почему их до странности безумные (и до безумия странные) разговоры так увлекают его – и почему у него не получается в них участвовать.

– …А если подумать, скучно. Можно ведь и поменяться, – со совсем не детской полуулыбкой роняет принц. – Йорик, не хочешь побыть наследником Дании?

– Тогда Вам придётся стать шутом, мой принц, – (с важностью). – Это место не должно пустовать. Среди людей так много дураков – один обязан быть и в Эльсиноре.

– Ну уж нет, дураком будет Горацио, – тихо смеётся Гамлет, и Горацио тоже смеётся, но сердце ухает в пустоту. – Как тебе такой расклад, дружище? Будешь шутом? А я стану другом наследника – тоже ведь важная роль.

Горацио соглашается, почти не думая. Игра начинается по новой. Он не знает, почему идея быть шутом Гамлета – пусть даже понарошку – и пугает, и отталкивает, и притягивает его. Просто так и было всегда, разве нет?.. Есть принц и он – при принце. Горацио-тень. Горацио-наперсник.

Тогда он понятия не имел, что протаптывает тропу, по которой будет идти всю жизнь. По которой всю жизнь будет следовать за ним – за своим повелителем и другом, оставаясь верным свидетелем его сомнений и страхов, побед и метаний, и боли, извечной, никому не понятной боли за изломанный мир вокруг.

…Лекция в университете. Старый профессор преподаёт богословие на латыни, и Гамлет откровенно развлекается, далеко не впервые слушая толкование Книги Иова. Философия и история несравненно больше увлекают его. Особенно философия. Всё чаще Горацио становится жутко, когда он слушает Гамлета. И всё меньше он представляет себе, как будет выглядеть их возвращение в Эльсинор.

Пинок под скамьёй.

– Нет, – одними губами шепчет Горацио. Гамлет ничего не говорит – просто чуть поднимает бровь. Горацио вздыхает. – Нет, принц. Я не буду спрашивать об этом.

– Почему? – он склоняет голову набок. Заинтересованность – или, скорее, любознательный интерес учёного к букашке. Он часто смотрит так на людей: друзей ли, врагов – безразлично. – Боишься?