Шизик и Кулема

Шизик и Кулема

—

— Думаешь, всегда такая была? Дымила, как паровоз, в бутылку заглядывала? Ну, что молчишь? Не будешь писать заявление?
Я в упор смотрела на худенькую рыжеволосую девушку. Мне уже к сорока — ей нет и двадцати. Я хозяйка всего этого конно-спортивного комплекса, она даже не в штате, жокей на птичьих правах. А глаз перед начальством не опускает. И голос уверенный.
— Не буду!
Вот уж полчаса говорим, а все понять не могу — святая она, что ли? Ну как ей объяснить? Человек не лошадь, добром на добро не ответит. Начинаю заново.
— Обнесли тебя, дурочка, обчистили, чуть на тот свет не отправили, а ты все простила? И даже отступного не взяла?
Она хмурится не сердито — болезненно. Кудри рыжие со лба откидывает. Молчит.
Я снова свое от печки, может, удастся убедить? Квартира не три копейки стоит.
— Не хочешь меня послушать? Упрямишься. Думаешь я всегда такая… а-а-а… говорила уже, склероз, что ли? — пытаюсь шутить — бесполезно, хоть бы улыбнулась, так нет же! Глаза отвела в сторону, супится. Кремень! Другая бы рыдала. Отжали у неё квартирку городскую. Это еще повезло ей — сама жива осталась, сиротская доля, видно, бога разжалобила. Прислал боженька заступника. Хорош, ничего не скажешь, и статью, и знатью. Не пара она ему, конечно, только он на это положил семь сорок с кисточкой. Любовь у них, смотрят друг на друга, малахольные, даром что он в отцы ей годится. Вот с ним бы мне поговорить, может, и убедила бы. С другой стороны захожу, давить бесполезно, не умею я иначе, а она вон сразу на дыбы. Надо мирно попробовать.
— А твой-то что говорит? Приходил ко мне, адрес городской требовал — и ведь дала, меня передавил, это же надо! Адвокат. А квартиру вот не отсудил. Или не хотел?
— Не надо нам её. — И опять глаз не отводит. Вот характер!
А заступничек молодец, не из наших, точно оторвать решил девчонку от прошлого, обрубить концы. Прав. Умный мужик. Видно, что и горя хлебнул — седой весь. Не старик же, ровесник моему Митьке, царство ему небесное.
Да… Митька, Митька… Его и по имени-то никто не звал, все больше Шизик.На голову был больной, страха не имел, дурноезжую лошадь за пять минут усмирял. Конюшня эта его, любил лошадок. Бывало, как встанет первым в смене, в седле как влитой держится. А лошадь под ним идет, гордится, чувствует, что за седок на ней. Он и без узды мог управлять, и как только они его слушали? Разговаривал с ними, зайдет в денник, даст гостинца, сухарь или морковку, а сам на ухо шепчет, шепчет. Добрый был к лошадям, никогда не бил, хлыстом не охаживал.
Что ж с упрямицей этой мне делать? Вот бы кого по заднице отодрать! Промухает квартиру, а ну как не сложится с любовью? Куда пойдет жить?
— Ну что, поговорили? — спрашиваю без всякой надежды. Бесполезно.
— Я пойду, меня Саша ждет. — Опять рыжие кудри поправляет и к двери.
— Ладно, иди. К соревнованиям готовься, а не “Саша ждет”!
Ушла! Как об стену горох говорить с ней.
А что, мне больше всех надо? Пусть живут как хотят. Не мое это дело. Пойду домой, а то поздно уже, засиделась я тут с нравоучениями, или с добрыми намерениями — сразу и не поймешь. Факт тот, что никому они не нужны, мои намерения, девочка эта в любви своей по уши, не видит ничего, не слышит. Знакомо. И со мной так было. Только давно. И хотела бы я все забыть, да не выходит. С того и бутылку бывает купишь, чтобы вечер разбавить, и домой не идешь, в четырех стенах мыкаться. В конюшне и нажрешься, и проспишься. Тут и помрешь...
Нет, конечно, я бы могла найти кого-то и после Митьки. И чего вспоминаю его сегодня? На кладбище надо бы сходить, цветы посадить, прибраться — давно не была... А Митька цветы не любил, не дарил никогда, я обижалась. По молодости и мне романтики хотелось, конфеты-букеты. А Митька он конкретный был. В ресторане познакомились, в компании, сразу ко мне пошли, он так и сказал:
— Пошли трахаться, чего тут сидеть.
Я спросила:
— А если не пойду, что будет? Силой потащишь?
Он только плечом дернул.
— Пойдешь, глаза у тебя вон какие…
— Какие?
— Как у кулемы.
И слово выискал! Так и звал меня потом. Про имя не вспоминал. Кулема и кулема.
В тот день как пришли ко мне — он же бешеный был, Митька мой, точно шизик, с порога с меня одежду содрал и так в прихожей и завалил. Нет, не насильничал, я и сама хотела так, что вся тряслась. А он как втиснул, у меня в глазах потемнело, так ни с кем не было. Потом мы и в кровати, и в ванной, и на кухне. Он как тронет меня — я и все, хоть посреди улицы дала бы. Больно он не делал никогда. Иной раз я думала, что он как с лошадью со мной. Гладит да шепчет, а что — не разберешь. Только “Кулема ты моя…”.
Про любовь не говорил — нет, а подарки дарил дорогие. Золото любил дарить. Не продала, жрать было нечего, а я сберегла, так все и лежит в шкафу под бельем. Куда носить? На конюшню? Лошадей его я тоже сберегла. Любил он их, да… Бывало, придет и про них говорит, как про людей. Из-за лошадей все и вышло.
Я тогда не знала ничего ни про конюшню, ни про разборки. До того как мы с Митькой встретились, я другим занималась. Честно отрабатывала.И не стыдно мне было нисколько, чего тут стыдится? Я чистая была, проверялась, никто не жаловался. Вышло все у меня по-дурацки, а может, и прав Митька, что кулемой звал. Не сумела устроиться по-честному. Другие девки папиков нашли, а я…
Но Митька мне это запретил. В тот самый день, когда в коридоре трахались, так и сказал:
— Узнаю, что с другим перевалялась, — убью.
Придурок! Шизик! С кем бы я после него пошла? Он как тавро на мне поставил. Может, любила его? Наверно, любила. А он приходил редко. Бывало, ждешь, ждешь, маешься, не знаешь куда себя деть. К шагам на лестнице прислушиваешься, как машина подъедет к дому, как входная дверь стукнет. Я тогда в другую квартиру переселилась, в которую он сказал. Его она была или нет — не знаю, но жила там, как у Христа за пазухой. Денег он мне давал без счета. А приходил редко. Иногда ночью, я сплю, а он ввалится и ко мне. И все, только тронет, а я уже… Умел он. А потом, как уснет, я на него смотрю, смотрю. Мечтаю, что жили бы как люди, он бы каждый день домой приходил, ужинал, потом бы телек смотрели. Но так не было.
Когда он в первый раз на три месяца исчез, я только что волком не выла! И не предупредил, просто перестал приходить. А я ждала, ругала себя, а все ждала и ждала. И не могла ничего придумать, никакого повода, чтобы перестать ждать. Мужиков, что ли, мало? Ну слинял, и ладно, нашла бы другого. А я — нет, на работу пыталась устроиться, когда деньги закончились. Но не взяли: стажа нет, опыта нет.
И так мне стало тоскливо, вроде и раньше я все больше одна. Но Митька появлялся все-таки. А тут и осень прошла, зима наступила. Снегу навалило по колено, еле убирать успевали. В городе пробки, мужики злющие, только и делают, что машины откапывают. А снег идет, идет. Вечером в окно станешь смотреть, а он вокруг фонарей так и пляшет. Я в тот год даже елку наряжала и желание загадывала на двенадцатый удар часов. Но не сбылось. Наверно, я неправильно загадала, чтобы Шизик прямо сейчас пришел. Мог бы? Я очень ждала тогда, думала вот сейчас дверь откроет и, как обычно, сразу это дело. Ничего другого между нами и не было. Но я придумывала, как будто оно есть, как в кино, что живем вместе, спим, просыпаемся, я на кухне шуршу, а Митька бреется, потом завтракать приходит. Разговариваем. А иногда и про деток представляла, что у нас двое. И как будто уже выросли, что я их в школу собираю…
К концу третьего месяца я надеяться перестала, и тут вдруг он опять. Пришел!
— Здравствуй, Кулема. Скучал…
Тогда поцеловал меня даже. И снова мы чуть не до утра, пока не вырубились оба. Просыпаюсь — его опять нет, пачка денег на столе. Хоть бы записку оставил!
А в тот день пришел и в койку не потащил сразу, говорит:
— Пошли погуляем, а то все дома сидишь, Кулема. Есть что отметить.
Я не спросила что, нарядилась. У меня и платья красивые были, это теперь камуфляж, теперь-то для кого рядиться? А тогда и сережки надела дареные. И пошли — в тот самый ресторан, где познакомились. Митька всякого назаказывал, как на Новый год, столик у нас у окна был, улицу видно, там люди идут, а мы тут за стеклом сидим. Как в аквариуме. Митька говорит:
— Сигареты кончились, я сейчас. Расскажу тебе что…
Потом он к бару отошел, а я за столиком осталась и не поняла даже, что случилось, слышу только, как кричат:
— Шизик, беги!
Из его друзей, наверно, кто-то. А уже ввалились в зал человек пять. Это все так быстро было. Почему он тогда ко мне побежал? Надо было за стойку и к черному ходу, не в первый же раз там были, знал Митька про черный ход. Зачем ко мне? Налетел, схватил и так и выкинул в окно на улицу. Стекла брызнули. И ведь не порезалась даже, он меня спиной выкидывал. Ничего не сломала, ударилась только. Тогда я не поняла сразу, что мне больно. Обратно в ресторан кинулась, а там толкучка у выхода, все навстречу мне ломятся, на улицу бегут, внутри стреляют, орут, а я туда. Пробилась и в зал. Митька у столика нашего лежал. Я не поняла, что он отходит уже. Под затылком у него как будто кетчуп разлился. И пятно все расползалось по полу. А я смотрю, как дура. Голова у Митьки в мою сторону повернута, глаза раскрыты широко. И узнал он меня, еще смог сказать:
— Кулема…
А дальше как во сне, ничего я не помню, только его глаза остекленелые и пятно это.
Потом уж я узнала, что он конюшню на меня переписал — все, что есть. Шизик, что тут скажешь...
И вот что странно, сколько мы не трахалась — ни разу я не залетела.
А так бы ребеночек от него был. Я бы оставила.
Не дал Бог, только лошади. Да еще рыжая эта приблудилась...
А может её ко мне Митька послал?