Шрамы и лебеди

2. Alone

Я никогда не знал, что с ней делать. С тех самых пор, когда мама поставила ее на порог моей комнаты и сказала:

– Лондон, это Юля. Она занимается в английской школе. Не мог бы ты занять ее, пока мы с Юлиной мамой обсудим наши дела.

Ей было одиннадцать лет. Мне шестнадцать. Это было несправедливо. Даже жестоко.

Что мне было с ней делать? Можно подумать, если она ходит в свою проклятую английскую школу, а меня зовут Лондон, мы непременно подружимся.

– А почему у тебя рука забинтована?

У нее были рыжеватые волосы, длинные, ниже… того, чего у девочек в одиннадцать лет по определению быть не может, одни тазовые кости. Две ржавых косы ниже этих самых тазовых костей. И очень светлые глаза, бледно-голубые, с яркими, широкими черными зрачками. Когда она смотрела на меня, казалось, будто кто-то целится сразу из двух стволов прямо мне в переносицу.

– Не твое дело. – Мне не хотелось ей отвечать. Не хотелось с ней разговаривать.

В моей комнате не было ничего, что могло бы развлечь девочку в одиннадцать лет. Фильмы на моем ноуте ей не стоило показывать еще лет двадцать, музыку, которая мне нравился, она не выдержала бы и трех минут, к тому же пришлось бы объяснять новой компаньонке мамы, почему у ее деточки идет кровь из носа.

Пока Юля рассматривала постеры над столом, все это пронеслось у меня в мозгу. Когда она поворачивала голову, косы двигались на ее плечах, ползали по розовой кофте, словно змеи.

Я не знал, что с ней делать.

По счастью, она не слишком доставала меня. Просто садилась в угол на тахту, доставала планшет и что-то листала.

– Можно добавить тебя в друзья?

Я обернулся, чтоб ответить, что меня нет в соцсетях. Она хитро глядела на меня  прозрачными глазищами из-за планшета. Дурочка забыла отключить звук фотосъемки. Планшет дважды щелкнул, словно затвор фотокамеры.

Я рванул к мелкой гадине, уронив стул. Она с визгом вскочила на спинку тахты, оттуда пыталась соскочить на пол, но я схватил ее за ногу, перехватил поперек тощих… тазовых костей, попытался выдернуть из цепких пальцев планшет.

– Уронишь, твоя мама не расплатится.

– Это лучше, чем носить мне в тюрьму сигареты. Потому что если ты не сотрешь эти дурацкие фотки, я тебя убью!

В дверь заглянула мама.

– Не сомневалась, Лондон, что вы найдете общий язык. Только не слишком впадай в детство. И не надо пачкать кровью стены.

Девчонка обиженно засопела, поняв, что на помощь рассчитывать не стоит. Выпустила планшет и со злорадством смотрела, как я ищу значок мусорки на экране.

– Фотографировать людей исподтишка неприлично.

– Почему? – Она и правда не понимала. Ее мамочка купила дочке крутой планшет, но не догадалась объяснить, чего с ним не стоит делать.

– Потому что тот, кто не хочет светить лицом в сети, может поймать и отшлепать тебя.

Она вывернулась из моих рук, хлестнув косами по лицу, и уселась на тахте, обхватив тощими руками такие же тощие ноги, насупилась.

– Но в этом же нет ничего плохого. Если мне что-то нравится, я фоткаю. Разве плохо, что я хочу показать…

Она поняла, что ляпнула что-то не то, покраснела и, зло сощурив глаза, потянула у меня из руки планшет.

Я рассмеялся.

– Значит, я тебе нравлюсь?

– Вот еще! Глаза. У тебя странные глаза. Я таких не видела. Просто хотела сфоткать, чтобы девчонкам показать. Почему у тебя такие глаза?

– Потому что я курильщик тибетского опия. У нас у всех такие глаза. А твоя мама разрешает тебе играть с наркоманами, Джулс?

– Ты врешь! Нет в Тибете никакого опия!

Она прижала к себе планшет и выскочила, как ошпаренная.

Но моим надеждам больше не видеть маленькое чудовище не суждено было сбыться. Наши матери затеяли совместный бизнес, и Джулс торчала в моей комнате почти каждый день, устроившись на моей тахте, на которую у меня были совершенно другие планы.

Наверное, мне стоило сказать ей спасибо. Если бы не она, я не стал бы так подолгу гулять по вечерам один и не увидел бы города. Я бродил, не выбирая дороги, сворачивая в каждую арку, мне нравилось скрываться среди его теней и полутонов. Он мамы, от Джулс, от всего, что мешало мне быть собой. Я уходил пораньше, едва в окне синее начинало превращаться в сиреневое, но девчонка догадалась, что я сбегаю от нее, и выходила следом, бродила по окрестным дворам.

Мама была председателем домового комитета, на крючке у двери всегда висел ключ от чердака. Я брал его, когда вздумается, и еще лет в двенадцать устроил себе неплохое укрытие. Я прятался от нее там. Лежал на старом продавленном матрасе, глядя в слуховое окошко, как на небе, едва приметные вначале, словно далекие лампы с реостатами, набирали яркость звезды. Я слышал, как Джулс бродила по пустому двору и звала меня.

– Лон! – С ее идеально поставленным дурацким английским произношением получалось «alone», словно она сообщала всему уснувшему миру о своем одиночестве. Иногда мне становилось жалко ее, я спускался вниз и вел маленькую идиотку домой, чтобы к ней никто не пристал. Пару раз пришлось даже драться за нее с какими-то малолетними придурками. После этого я возвращался домой слегка помятым, а Джулс лучилась от гордости.

Избавление пришло неожиданно, почти через два года. Бизнес наших матерей быстро шел в гору, и матери Джулс пришло в голову, что девочке с такими способностями к языкам хорошо бы отправиться учиться за границу. Моей эта мысль тоже невероятно понравилась, ей казалось забавным отправить меня в Лондон.

В Лондон. Город, которого я никогда не видел. Порой мне кажется, что едва я окажусь там, как мы оба аннигилируем, как взаимоуничтожающие сущности. Я не боюсь, но, думаю, ни в чем не повинные лондонцы были бы против таких экспериментов.