Шурочка

Шурочка

Когда началась война, Шурочке было всего пять лет. Она запомнила, как с мамой провожали папу, одетого, как и остальные поселковые мужчины, в одинаковую форму. Те уже сидели в грузовике и обеспокоенно звали его:
– Савелий, опоздаешь!

А он никак не мог перестать обнимать маму. Ее большой живот мешал, поэтому объятия были какими-то неловкими. Шурочка думала, что о ней забыли, поэтому сама обняла папу за ногу.
Мама заплакала, когда водитель громко хлопнул дверью и завел машину. Папа оглянулся на грузовик, потом поставил рюкзак прямо в пыль, а сам подхватил Шурочку на руки и высоко подбросил.
Она залилась счастливым смехом, когда он поцеловал ее в пухлые щеки.
– Папка, ну, папка! Ты колючий!
Как же она его любила!

Грузовик тронулся. Папа закинул рюкзак за плечо и метнулся к товарищам, которые тянули к нему руки. Мама торопливо и неудобно взяла Шурочку за ладошку, и они побежали за машиной. Мама что-то кричала и тянула не поспевающую за ней Шурочку. Девочке нравилось мамино платье из синего крепдешина, но сейчас, когда они старались догнать грузовик, широкий подол хлопал по лицу малышки, и его приходилось опять и опять убирать.
Грузовик они не догнали. Он скрылся в облаке пыли.

Ночью мама родила мертвую сестричку. Шурочка слышала, как перешептывались между собой соседки:
– Может, оно и к лучшему. Одного ребенка поднять без мужа тяжело, а тут грудничок. И война...

Мама выздоровела и пошла на работу. Ей выдали черного коня, брюки-галифе, подбитые кожей, и папаху с лентой наискосок. Соседки стали звать ее «председательшей по заготовкам». Мама ездила по соседним селениям и собирала продукты для фронта. В небольшой бричке стоял ящик для яиц и бидон для масла.
Возвращалась мама такой уставшей, что буквально падала с коня. Но его нужно было отвести на базу, поэтому она подсаживала на него Шурочку и та, хлопнув Орлика по бокам голыми пятками, отправлялась в дальний конец поселка.

«Краснознаменный» – так назывался поселок – делился пополам железнодорожной линией. Вот вдоль этой линии и брел усталый конь, зная дорогу в свое стойло. Сдав скотину ворчливому конюху, Шурочка бежала назад дворами. Правда, ей приходилось делать крюк, обходя дом попа Митрофана, что появился в их поселке совсем недавно. От соседок Шурочка слышала, что его «сослали», но, не понимая значения слова, чуралась новых обитателей дома еврея Гольштейна, сгинувшего как раз накануне войны.
Мама говорила, чтобы Шурочка поменьше слушала соседок, особенно тетю Клаву, у которой «не все дома». Но сидеть в одиночестве и ждать, когда мама приедет с работы, было скучно, поэтому Шурочка увязывалась за женщинами, с утра уходившими на виноградники. Ловкие пальцы и маленький рост позволяли девочке быстро собирать виноград, прячущийся в самом низу, и вечером она тащила с собой честно заработанные полведра сладких ягод.

Однажды мама не вернулась домой. Шурочка ждала ее за накрытым столом, боясь начать есть. Две картошки, сваренные к ужину, уже перестали исходить паром, хлеб, чтобы не высох, пришлось завернуть в полотенце, а мама все не шла.
Шура так и заснула за столом. След от скатерти отпечатался на ее уже не пухлой щеке, когда утром тетя Мария постучала в окно.
– Шурка, мы уходим.
Девочка наспех протерла глаза и осмотрелась. Может, мама пришла, пока она спала, и опять ушла на работу? Нет, кровать не смята. Откинув полотенце, Шура осмотрела стол: картошка не тронута, молоко затянулось сморщенной пенкой.
Она слышала, как женщины, бодро переругиваясь и гремя пустыми ведрами, прошли в сторону станции, как пастух Никифор погнал стадо за околицу, как почтальон разговаривал с тетей Глашей, у которой через месяц после отправки на фронт погиб муж, но остался жив сын. Он прислал письмо, и соседка громко его читала, прерываясь на то, чтобы высморкаться в краешек головного платка. Шура сидела за столом, как пришпиленная.

«Мама задерживается. Она обязательно придет. Уставшая и голодная. Кто отведет Орлика на базу, если меня не будет? Кто накормит маму? Нет, уходить нельзя. Нужно ждать».
И она ждала. Подъедала крошки со стола, боясь начать есть без мамы. Она подносила к лицу картошку и вдыхала ее чуть кисловатый запах. Потом не удержалась и собрала пальцем пенку с молока. Задумавшись, не заметила, как отгрызла корочку у хлеба, а когда опомнилась, громко расплакалась.

У калитки шумно затормозила машина. Послышались мужские голоса. Словно зверек, спрятавшийся в норку, Шура вслушивалась в происходящее снаружи. И сердце ее замирало от ужаса: она узнала голос председателя сельсовета и участкового милиционера. Они вдвоем приходили к дядьке Луке, когда бандиты убили его сына.
– Мама! – Закричала Шура и кинулась на крыльцо, почти ничего не видя из-за горьких слез, остро переживая свое одиночество, думая, что никогда больше не дотронется до любимого лица.
Солнце и слезы не дали рассмотреть тех, кто толпился в их палисаднике. Голоса смолкли, и тишина оглушила девочку так, словно она опять попала в реку, в которой тонула год назад. Тогда ее спасла мама.
– Доченька! – Разрушил тишину мамин крик, и Шура попала в тесные объятия родных рук. – Шурочка! Деточка! Не плачь. Все хорошо. Я дома. Я больше никогда не оставлю тебя одну. Никогда. Веришь?
Шура кивала белобрысой головой, вцепившись в маму, заливаясь смехом сквозь слезы.

Когда посторонние ушли с их двора, мама занесла девочку в дом и повалилась вместе с ней на кровать.
– Мама, почему ты такая мокрая?
– Я упала в реку.
– А Орлик?
– Вместе с Орликом.
Мама целовала лицо Шурочки, как будто они расстались не вчера утром, а очень давно.
– Ты скучала? – догадалась девочка.
– Да. Я так скучала, что думала, еще часок, и я умру от тоски.
– Я люблю тебя, мама.