Шушмор

Шушмор

Сады цвели той весной отчаянно. Всё было белым и розовым, но вместе с цветом, небывало рано, пришла жара, а с ней, страшные торфяные пожары, каких не было четверть века, и пробушевали они до середины октября. Горький дым висел над дачами как сухой туман, заслоняя собой небо и скрадывая очертания домов и улиц. Всё замерло. Вся зелень увяла, не успев набрать силу, и лес стоял печальный и сухой, будто прислушивающийся к чему-то. Озёра и пруды пересыхали, и умирающие рыбы обречённо трепыхались в зловонном чёрном иле. Чайки отчаянно дрались с воронами за право участия в этом пире, но вороны, раз за разом побеждали, хотя чаек было больше, и они были крупнее. Только одним воронам, кажется, было хорошо тем летом.
Насекомых почти не было. Тяжёлые бронзовки и майские жуки летали низко и грузно, часто падая на землю и очумело ползая по ней не в силах взлететь снова. Бабочки колыхались в дыму как цветные лоскутки на горячем ветру и таяли в удушливой мгле, так и не решаясь присесть. Даже пчёлы нехотя покидали свои ульи, подолгу сидя у летков. Осоловевшие и дурные, они не могли перелететь через лес отделяющий участки от поля, и заполняли своим усталым жужжанием ближайшие огороды и теплицы, работая сонно и не слаженно. Певчих птиц и вовсе не было слышно. Единственный на всю округу соловей запел было раз, надсадно и немощно, но стих и ночи были по-осеннему глухи.
Все окна и двери была занавешены мокрыми простынями, что бы хоть как то сдержать дым, но всё равно он был повсюду, въедаясь в кожу, точно угольная пыль и даже вода будто бы пахла гарью.
Люди бродили в дыму бесполые и бестелесные. Их понурые лица были серыми и злыми. То тут, то там, пожары окружали деревни и садовые товарищества, подчас выжигая их дотла. Тревожные слухи о подступающем огне приходили каждую неделю, заставляя добровольце бежать в сторону наступающего пламени и биться с ним на дальних и ближних подступах. Это было похоже на жизнь в осаждённом городе, в котором не осталось места надежде на спасение, и где отчаянье служило храбростью, а усталость заменяла долг.
Звери, не боясь людей, массово уходили вглубь болот, пытаясь переждать среди пересохших мхов буйство стихии. Одним вечером, огромный лось, шатаясь точно пьяный, медленно прошествовал по переулку, и скрылся в лесу под яростный лай ошалевших от пекла собак. Его голова медленно плыла над заборами, и мне на мгновенье показалось, что это вовсе не лось, а какое-то лесное божество, потревоженное пожарами, и что если выглянуть наружу, то можно увидеть, что у него тело человека. Но я так и не решился выглянуть, и лось исчез в удушливой дымке, унося с собой свои тайны.
В начале августа, три дня подряд дул северный ветер. Воздух очистился и посвежел. Грязная листва запоздало воспрянула и зашелестела. Юркие синицы весело заскакали по пустым ветвям яблонь, озорно перекликаясь и заглядывая в окна веранды. Я решил воспользоваться этой последней возможностью, что бы в который раз пройтись по Мещёре и найти, наконец, короткую дорогу до Клязьмы, пролегающую через урочище Шушмор. Я давно хотел разведать этот маршрут и рассчитывал проделать его за три дня, двигаясь налегке и вернуться обратно автобусом.
Я вышел во вторник, на рассвете. Дачи спали, наслаждаясь давно забытой прохладой. Скупая роса на чахлой траве блестела слезами нечаянной радости, и розы в чьём-то саду пахли одуряюще. Я легко шагал по переулкам, во всём примечая слишком раннюю осень, и сладкая грусть дышала в моём сердце.
Я быстро вышел к полю, прошёл по его кромке до скатывающейся со склона облезлой деревеньки, и углубился в лес, держась старой дороги, существовавшей здесь с незапамятных времён. Узкая, местами сильно заросшая, песчаная тропа неспешно вилась через перелески и рощи, огибая заболоченные озёра и поймы мелких рек. Эта часть пути была нетрудной, и я с удовольствием предвкушал множество часов бесконечной свободы, в этом сравнительно небольшом, но напрочь отрезанном от всякой цивилизации крае.
Мне предстояло пройти около 40 километров до Белого креста, старого перекрёстка, на котором некогда встречались две песчаные “белые” дороги и стояло большое село, о котором теперь напоминала только изувеченная колокольня, упрямо тянущаяся ввысь. Чуть дальше этого места, нужно было повернуть на север, и пробиться через Шушморские болота к правому берегу Клязьмы, сократив таким образом путь до неё на добрые 20 километров.
Я шёл быстро, взяв с собой только лёгкий спальный мешок, кружку, фонарик, немного консервов, сухарей, и вдоволь чёрного чаю смешанного с листьями мяты, однако с каждым шагом моё ликование меркло. Постаревший от жары бор был неряшлив и непривычно тих. Тут и там попадались выгоревшие участки леса, с чёрными остовами уцелевших сосен, которые торчали словно черные печные трубы в кинохрониках мировой войны. То удовольствие, что я обычно получал от таких странствий, та сердечная лёгкость, та пружинящая, звенящая в каждом шаге радость, на этот раз покинули меня. Я брёл словно измученный странник, не имеющий ни крова, ни надежды, и держащий свой путь в неизвестность, и даже ясное небо не могло приободрить меня.
К полудню ветер затих. Сразу стало жарко и от близких уже болот потянуло тепловатой гнилью. К трём часам ветер задул снова, на этот раз с юга и быстро наполнил воздух едким запахом тлеющего торфяного пожара. Солнце погрузилось в желтоватую пелену, и дорога стала теряться из виду уже в ста метрах. В какой-то момент, у меня мелькнула мысль о возвращении, но я твёрдо решил не сворачивать и во чтобы то ни стало достигнуть своей цели.
Обмотав лицо мокрым платком, я упрямо шагал вперёд, ускоряя шаг там, где дым был особенно густым. Гнетущая тишина затуманенного дымом леса всё больше удручала меня. Я шёл, погружённый в свои мрачные мысли, едва следя за дорогой, уходя всё дальше и дальше вглубь заповедный просторов Мещёры, потеряв ощущение направления и времени.
Под вечер жара понемногу спала, но густой смог по-прежнему висел в воздухе, заставляя меня надсадно кашлять. Двигаясь монотонно и бездушно, на ходу сжёвывая сухари и запивая их противной тёплой водой, я достиг Белого креста уже в сумерках. От усталости и постоянно слезящихся глаз, я едва не прошёл мимо, но вовремя заметил возвышающуюся над лесом колокольню, проступавшую сквозь дым точно покинутая сторожевая башня. В другое время я бы обязательно зашёл внутрь, но сейчас, не в силах сделать малейший крюк, прошёл мимо неё, не сбавляя шаг, и она растаяла у меня за спиной так же молча и призрачно, как и появилась. Дорога пошла вверх и через несколько минут я вышел на относительно незадымлённое место. Вконец измождённый и падший духом, я повалился на землю у подножия молодого дуба и решил заночевать здесь, полагая, что до того места, где мне нужно свернуть не более получаса ходьбы и я без труда преодолею этот отрезок утром. Раздевшись, я искупался в небольшом мутном пруду. Затхлая вода в нём пахла гнилым деревом и тиной, но мне было всё равно и купание здорово освежила меня. Я без аппетита съел банку консервов, вдоволь напился чаю и, забравшись в мешок, лёг спать рано, рассчитывая встать около пяти и продолжить свой путь.
Мой костёр догорел, и всё вокруг наполнилось причудливыми тенями. Из топких низин доносились тихие всхлипы пузырящегося болотного газа, и нечто безликое расползалось под покровом тумана по лесу, касаясь всего живого своим ледяным дыханием. Ночь пристально вглядывалась в моё лицо, но я был слишком измотан, что бы о чём-то беспокоиться и чего-то бояться, и уснул мгновенно, как грудной младенец в горящем доме.
Когда я проснулся, то не сразу понял, где нахожусь. Туман, густо смешанный с дымом окружал мою стоянку, да так что я едва видел свои руки. Запах пожарища был невыносимым, и оставаться здесь дальше было смертельно опасно. Я быстро собрался и при свете карманного фонаря, практически наощупь, вышел на дорогу и быстро пошёл по ней подальше от этого места. Бредя в густой мгле, я чувствовал, что вот-вот потеряю сознание, и старался дышать неглубоко, плотно обмотав нос и рот мокрой майкой, но всё равно надсадный кашель раздирал мою грудь и я слабел с каждым шагом. Свет фонаря едва освещал мой путь, отражаясь от клубящегося облака накрывшего лес. Я поминутно спотыкался о корни и натыкался лицом на придорожные кусты, петляя по дроге словно слепец. В какой-то момент я упал, споткнувшись в очередной раз, и понял, что не хочу вставать. Красные тени заскользили перед моими воспалёнными глазами и свет фонаря стал белеть, становясь нестерпимо ярким. Смерть медленно склонилась ко мне, и её лик не был ужасающим. Напротив, мне показалось, что я вижу лицо своей матери, которое участливо улыбается мне. Я затряс головой и поднялся. Тошнота подступала к горлу, и голова звенела точно чугунный колокол, но я шёл и шёл, ведомый кем-то невидимым и властным.
Я, должно быть, не дошёл до поворота совсем немного, когда, совершенно уже не чувствуя своих ног, увидел слева от себя тропинку, уходящую вглубь леса. Не сколь сознательно, сколь по наитию, я свернул на неё и побрёл по ней, как по коридору полному дыма, не зная встречу ли там смерть или спасение. Первый, робкий рассвет коснулся неба над моей головой, и дым из серого, внезапно, стал светло-розовым и будто бы даже запах спелыми яблоками. Странная мысль пришла мне тогда в голову – быть может, я уже мёртв? Может быть, я и не проснулся сегодня вовсе и до сих пор лежу сейчас под тем дубом, и это моя душа странствует по лесу, который и не лес вовсе, а царство мёртвых? А может, я умер чуть позже, на дороге, совсем недавно, и моя душа лишь вступает в царство теней?
Я остановился и ощупал себя как мог и всё равно ничего не понял. Розовый свет, струящийся сверху, становился всё сильней, и дым медленно таял, обнажая низкие кряжистые сосны, по обе стороны от тропинки. Многие сучья на них были обломаны, и побелевшая смола свисала с обрубков как оплывший свечной воск. Выключив ставший ненужным фонарь, я двинулся дальше, всё более охватываемый чувством нереальности происходящего.
Сосны вскоре пропали, уступив своё место низким болотистым перелескам, заросшим низкой ивой и чёрной ольхой. Дым поднялся выше, совершенно скрыв солнце, ход которого теперь было не уловить. Я сверился с компасом и с удовлетворением отметил, что двигаюсь в нужную мне сторону, строго на север. Дышать стало легче, но душное марево окутывало меня как тяжёлый, горячий, мокрый плед, камнем давя на плечи и шею. Я часто останавливался и освежал лицо и шею водой из бутылки, которую набрал из узкой протоки попавшейся мне на пути. В её зеркальной глади моё лицо было серо-жёлтым и страшно бледным, так что порой почти сливалось с пеленой дыма в небе над моей головой. Казалось, у неба есть глаза и рот, и мне было неприятно и страшно смотреть на это чужое отражение.
Около 11 утра я сделал привал, улёгшись на мягкий сухой мох и положив голову на кочку как на подушку, глубоко продавив её. Неспелая, белая клюква висела у моих глаз. Я рассеянно рвал её и жевал, совершенно не чувствуя вкуса. Время остановилось и я снова подумал, что мёртв и не знал, как доказать себе обратное. Моя голова словно была полна дыма и мысли ползали в ней так же лениво и бестолково, как те задыхающиеся медовые пчёлы, не имея сил собрать хоть немного нектара мысли на поле разума. Я с трудом поднялся и побрёл вперёд по дороге. Духота усилилась, и каждый шаг отдавался гулом в моих ушах. Я остановился и выбросил из рюкзака консервы, спальный мешок и кружку. Потом выбросил и сам рюкзак, оставив себе только компас и флягу с водой на поясе. Мне стали слышаться смутные голоса, и я понял, что брежу, когда увидел, что лес вокруг полон людей, которые медленно движутся вокруг меня, то исчезая в дымке, то вновь приближаясь. Не в силах бороться с видением, я поддался ему и шёл теперь сними наравне, и ничему более не удивлялся.
Их было много. Печать торжественной скорби лежала на их неподвижных лицах, казавшимися восковыми масками. Они словно не видели меня, медленно обгоняя и теряясь где-то впереди, а на их место приходили всё новые и новые. Каждый из них нёс на своих руках какое-нибудь мёртвое животное. Там были лисы, барсуки, ежи, белки, зайцы – все-все, кто погибал в этом адском дыму. Дети шли вместе со взрослыми и несли с собой птиц, больших и малых, бережно прижимая их к груди. Это было настолько же странное, насколько и завораживающее зрелище: низкое, жёлтое небо, похожее на огромный клок стекловаты, болота, окутанные дымкой, тишина, настолько глубокая, что порой казалось, в голове звучит какая-то внеземная музыка и эти странные, скользящие, словно парящие в воздухе силуэты, с обмякшими зверями и птицами на руках. Я шёл, стараясь не отставать от них, и путь наш был долог. Пустоши будто бы раскрывались передо мной во всём своём завораживающем, бездонном величии. Тропка изгибалась и змеилась, но неизменно вновь нас вела на север, в самое сердце урочища. На одном из поворотов я увидел на земле крохотную птичку и поднял её. Она умирала, задохнувшись в дыму, и испуг в её крохотных глазах уже тонул в вечном безмолвии. Я прижал её к груди и двинулся дальше, сам став одним из призраков, упорно бредущих в удушливой мгле. Мои мысли совершенно замерли и сердце, казалось, прекратило стучать в груди, когда мы вышли на укромный, ярко зелёный луг, в центре которого, лежал большой плоский иссиня-чёрный валун, почти правильной круглой формы. Воздух тут был свеж как после грозы и пах душистыми болотными травами, а в мутном небе сияла прогалина, в которой виднелась лазурь. И странное дело - птицы кружили над этим местом. Самые разные птицы, большие и малые, и я слышал их голоса, и звук их был прекрасен.
Но не это поразило меня. В стороне от камня, с видом хозяина урочища, стоял огромный лось и его исполинские рога были огненно-красными, точно раскалённое железо подёрнутое белыми искрами. Он возвышался над людьми и смотрел на них гордо и величественно. Его глаза были темны и бездонны, как чёрные озёра, а мех серебрился, словно покрытый серебряным инеем. Я медленно двигался следом за всеми и видел, как люди подходили к камню, задерживались там ненадолго и, не оглядываясь, шли прочь, в дым. Я подошёл ближе и увидел, как они бережно кладут свою ношу на камень и уходят, оставляя её там. Но едва они отходили, как зверь или птица, бездыханно распластанные на камне – оживали; и звери устремлялись в лес, вслед за людьми, а птицы взмывали в небо и, сделав круг, исчезали в лазоревой дали неба. Двигаясь как в горячечном бреду, я также приблизился к камню и положил свою птаху на его матовую поверхность и не в силах больше двигаться опустился на колени, опершись левой рукой на камень. Мой взгляд был устремлён на птицу. Она не шевелилась и оставалась такой же недвижимой, как и весь путь сюда. Мгновенья проходили за мгновеньями, но чуда не происходило. Слёзы наполнили мои глаза. Мысль, безумная, дерзкая, человеческая мысль заискрилась у меня в голове: «А что если не камень воскрешает, но тот, кто приходит к нему? Что, если я не в силах сделать того, что могут они? Что, если, это моя вина?..»
В тот миг, я готов был умереть сам, лишь бы только она ожила, но птица не шевелилась, оставаясь лишь неприметным серым пятнышком на чёрном ложе зловещего камня. Всё было тщетно.
Безумный гнев овладел мною тогда. Я вскочил на ноги и бросился к тому, кто, как мне казалось, был повинен в этом. Кто мог переменить что-то, но не желал. Кто был властен над роком, но лишь молчаливо наблюдал за вершением судеб.
Лось не шелохнулся и не повернул ко мне головы, но его рога побелели при моём приближении, и их жар нестерпимо жёг мне всё моё тело тем сильней, чем ближе я подходил к нему. Я весь пылал, но шёл, карабкался, полз к нему и проклинал и кричал ему нечто немыслимое и гнев мой изливался словно рвота. Я готов был вцепиться в него зубами, когда внезапно, услышал за своей спиной пронзительно чистую соловьиную трель. Жар схлынул и я обернулся. Камень был пуст, но в небе, в крохотном пяточке голубого неба, порхала моя невзрачная пичужка! И словно завес невообразимой тайны приоткрылся мне в тот невероятный миг. Я опустился на одно колено и склонил голову перед тем, чему не было имени. Жар вновь наполнил меня, но не испепеляющий, как прежде, а новый, исцеляющий, сокровенный. Золотой свет пронизал меня всего, одним дуновением сметя боль и усталость, наполняя жизнью и покоем, как наполняется старое русло реки весёлая, талая водой. Я поднялся и пошёл вслед за остальными, но на полпути, всё же не выдержал, и обернулся. Посреди изумрудной травы лежал чёрный валун, и звери соскакивали с него и бежали в лес и птицы с пением стремглав уносились в небо, а чуть поодаль, всё также величественен и прекрасен, стоял Он, и его могучие рога горели огнём, и мех пылал холодным пламенем, и в глазах его застыла вечность.
Я снова вступил в туман, но на этот раз дым не слепил меня и кашель не сотрясал моё тело. Я шёл, быстро и легко, словно зная дорогу, и к концу дня покинул болота, и заночевал на пригорке, и спал сном праведника, а утром, снова задул северный ветер и я пошёл на него, всей грудью вдыхая запахи оживающего леса.
К обеду я вышел на высокий берег Клязьмы и пошёл по нему в поисках моста или переправы. Мой вид был странным, и я проехал всю обратную дорогу совершенно бесплатно и только дома увидел, что я стал совершенно седым, но это, как ни странно, нисколько не опечалило меня. Я изменился и, должен признать, что те, кто начал считать меня с той поры немного сумасшедшим имел все основания для этого. Когда же я и вовсе покинул Москву и зажил на даче затворником, это мнение утвердилось окончательно, да так, что мне даже пришлось уехать и оттуда, и переселиться в деревню, где коротали свой век одни лишь старики, которым не было дела до седого, безумного бродяги.
Я не сразу заметил изменения – прошло около десяти лет, прежде чем это стало бросаться в глаза. И ещё почти столько же, прежде чем все мои сомнения окончательно отпали. С той поры я исходил всю Мещёру, и нет на всей земле человека, который бы лучше знал урочище Шушмор, кто жил там неделями, знал каждую тропку, каждый ручей, каждую кочку в самых непролазных топях. Но нигде, слышите, нигде, за долгие тридцать лет поисков, я не смог отыскать тот небольшой луг с лежащим на нём валуном.
Я редко общаюсь с людьми теперь, но иногда меня всё же спрашивают, почему я постоянно ношу на левой руке длинную перчатку. Я всегда отвечаю тогда, что там ожог, жуткий несчастный случай, и люди сочувственно качают головами. Только это неправда. В лесу, вдали от любопытных и завистливых глаз, я всё чаще теперь снимаю эту перчатку, и смотрю, и не могу наглядеться на свою руку, такую же молодую и сильную, словно и не принадлежащую дряхлому старику. Но если вы вдруг подумали, что я хочу найти этот камень, что бы вернуть себе молодость, то вы заблуждаетесь. Ваша жизнь пуста и монотонна, как вечное пение сухого болотного камыша, что окружает черных озёра мироздания и она сгинет в этих водах бесследно, не оставив даже лёгкой ряби. Нет, не за этим, я вновь и вновь пробиваюсь в заповедные глубины старого урочища, но лишь затем, что бы ещё раз увидеть Его, и преклонить перед ним колени, и молча поблагодарить за то невероятное чудо, свидетелем которого я был, и которое наполнило всю мою жизнь тем нескончаемым золотым светом, которому нет конца и нет имени.