Сказание о Петре и Февронии

1. Феврония 2. Пётр

                             Ч а с т ь      1.   ФЕВРОНИЯ

     - Ау! – звонко кричали по кустам девчонки.
   Радостной летней порой землянику лесную собирали. Самая догадливая из них от опушки лесной не отошла, а ползала тут же по солнечному взгорку: и землица тёплая, и ягодка сладкая. Протянула руку за красной ягодкой, - вдруг мелькнула треугольная головка, зло блеснули змеиные глаза. Толстая, пёстрая гадюка шипанула так, что дёвчонка, ойкнув, шлёпнулась на спину и туесок с ягодами опрокинула. Змея, красиво извиваясь разрисованным телом, неторопливо уползла. Девчонка не шевелилась, пока кончик хвоста не скрылся в траве.
     -  Ты прости меня, госпожа змея, - испуганно зашептала она. – Не знала, не ведала, что ты здесь живёшь. Не трону твои ягоды, сей же час уйду.
   Кое-как собрав рассыпанное, она бросилась прочь. А в голове тревожно свербило: к чему бы это – повстречать змею? К добру иль к худу? Если солнце справа – к добру, если слева –к худу; а если в затылок? Осторожно ступала ногами в разношенных лаптях, от каждого  треска сучка вздрагивала. Тут вспорхнула с розового цветка дрёмы болотной огромная бабочка несказанной красы – жёлтая, в чёрных разводах, и заплясала у неё над головой. Ахнув, девчонка остановилась: сроду не видала  такой красавицы. К чему бы такое диво?  Мураши если в доме – к счастью, муха в еде – к подарку, сверчок за печкой – к прибыли; это она знала твёрдо, но приметы всё домашние, а тут змея громадная да бабочка невиданная, твари лесные.
     - Чудо ты чудное, диво ты дивное! – любуясь бабочкой, всплеснула руками от полноты души.
     Крылатое чудо, трепыхаясь в воздухе, поплыло прочь, а она, не разбирая дороги, устремилась по кочкам за ним, наблюдая, на какой цветок сядет, чтобы вернее судить о предвещаемом. Не слышны стали голоса подружек, и от ягод удалилась.
     Тут шум, стук, конский топ и людская молвь. Откуда ни возьмись, скачут через поляну удалые всадники. Не успела она в кустах спрятаться, встал перед нею белый конь, из ноздрей дым, из ушей пламя. Глянула и обмерла: сидит на нём  молодец , да такой красы, что ни в сказке сказать, ни пером описать. Брови у него соболиные, очи соколиные, сам – орёл. А одет молодец в заморское платье, которому  и цены нет; сапожок алый сафьяновый, каблуком зелёным подбитый, в золотое стремя упирается.
     - Это, што ль, Вошиная плешь? – спрашивает.
   Растерявшая слова девчонка не сразу с духом собралась ответить.
     - Это Куманихин пятачок, - говорит.  – А Вошиная плешь далее, за Горбушиной засекою.
     Ещё один всадник приблизился, на гнедом коне; не такой приглядный: нос уточкой и губы толстые.
     - Эко дитятко, - улыбнулся красавец-молодец, разглядывая девчонку.
   Стоит она перед н им в холщовой рубахе, наизнанку вывернутой, чтобы Леший не сбил с пути; голова выгоревшим платком замотана, а из-под платка глазёнки так и сверкают,  щёки горячим румянцем пышут.
     - Дай ягодок-то, милая, - вдруг попросил молодец, нагибаясь.
   Протянула берестяной туесок. Взял, зачерпнул горстью спелую землянику, бросил в рот.
   - Вкусно. Ем, будто твои губки целую.
   - Ещё чего? Нельзя! – всполошилась девчонка. – Замуж возьми, тогда и целуй.
   Тот, что с носом уточкой, хохотнул:
   - Тебя, лапотницу? Да знаешь ли ты, с кем разговариваешь? Квакушка болотная, перед тобой князь.
   Девчонка совсем оробела; приняла назад свой туесок, прижала к животу, смотрит на всадников исподлобья. Князь досадливо отмахнулся от чванливых слов  сопутника:
   - Никшни! А тебе, девонька, рано помышлять о замужестве. Подрасти годика три, поспей, как твоя земляника.
   Внимала жадно, глядела неотрывно; осведомилась радостно:
   - Ждать, говоришь?
   - Жди! – засмеялся.
   Тронул коня и помчался, не разбирая дороги. Всадники с гиканьем да присвистом двинулись следом: охота княжеская; видно, большого зверя  поднять хотят наезжане.
   Немногое время ещё слышался вдали  шум, и вот  всё стихло: опять дрёма колышет розовыми головками, вьются мотыльки, благодать, теплынь, тишина. Всё  по-прежнему, а девчонка уже не та, вокруг глядит и себя не узнаёт. Побрела отыскивать подружек. Те слыхом ничего не слыхали. На ягоды напали, ползают на карачках по траве, спешат. Она и рассказывать ничего не стала, сама заторопилась собирать землянику: туесок-то пуст.
   Как ни старалась, подружек не догнала. Ушли они домой, пока она местечко нетронутое обирала. Как ушли, она и торопиться перестала. Так вот к чему  бабочка расписная порхала, вот что предвещало змеиное шипенье. Князь, сказал толстогубый. Сроду не видывала такого красавца. Села под деревом, призадумалась. Рыжая белочка над головой запрыгала. Может, и не белочка вовсе, а русалка древесная. Травы волной заколыхались. То Леший в полдень спит и носом ветерок разгоняет. Вдали, над  поляной, что видна сквозь деревья, в знойных струях пролетела поляница, - тоненькая такая дева, прозрачная; в сон людей клонит хитрющая,, чтобы потом от сладкой истомы все косточки ломило и мурашки по телу бегали. Не хотела девчонка спать. Встала, подняла огрузневший туесок. Было, не было? Мчались по лесной тропе горячие кони, гикали всадники… Или ей привиделось?
   Побрела к тому месту, где дивного князя повстречала. Качались розовые хохолки цветов, - только не было нигде ни коней, и всадников.. Видать, привиделось: поляница сонное марево напустила.

     Матушка  попеняла за долгое отсутствие: надо козу доить, надо младших сестриц в речке искупать, надо просо для завтрашней каши истолочь, да мало ли что ещё, а девчонка в лесу прохлаждается; слава Богу, тяти до мА нет, а то бы досталось ленивице.
   Ни слова не промолвив, она до темноты копошилась по дому, пока всего не переделала. А как стемнилось, пришла соседка за угольком и рассказала, что нынче проезжала мимо их села пышная охота, ехал князь Пётр, брат муромского государя князя Павла; сама не видела, а люди бают.
   - Я видела, - подала голос з угла девчонка. – Не сойти с этого места. Он дорогу спрашивал, мою землянику ел и обещал через три года приехать меня сватать.
   Соседка вытаращила глаза. Матушка всплеснула руками:
   - Перегрела на солнце головушку, доча. – И умоляюще обратилась к соседке. -  Ты хоть никому не говори, Фефёла, что моя Хавронья сболтнула нелепицу.
   Соседка, посмеиваясь, обещала молчать. Жили они на краю села, лес подступал к самой усадьбе: из соседей одна Фефёла. Да всё равно, если что не так, сразу заметят и осудят: добрая слава за печкой сидит, а дурная по свету с трещёткой бежит.
     Семья была немалая, семь ртов. Отец со старшим сыном, оба древолазцы-бортники, уйдут из дому на неелю, а тут четверо малолеток хнычут, матушка же здоровья некрепкого, из себя хлипкая, не знает, за что хвататься.  Ладно, Феврония стала подрастать, по дому помощница. Сердился тятя, когда три дочки народились, нахлебницы бесполезные, а он на корову мечтал скопить.
   Суров и нелюдим был тятенька. Построил дом на отшибе, дружбы ни с кем не вёл. Слыл он удачливым охотником и бортником; поговаривали, что в молодости  ушкуйничал, грабил купцов с ватагою, разорял булгарские селения, - потому и дом поставил настоящий, не землянку, и жениться смог. Правда, жена ему попалась квёлая, только шестерых сумела родить, да к тому же половина девки. Те, пока  были малы, шныряли  мышками мимо грозного родителя, прятались по углам,а как подросли, без работы не смели ни на миг оставаться, корпели. Пыхтели, горбились, не то живо схлопочешь затрещину. Сыновьям тоже доставалось. Старшего, первенца своего, ещё мальчонкой он увёл в лес, и больше его не видели. Бабки по завалинкам шептались, будто подарил он сына Кривейте – своему лесному богу, и хотя матушка, обливаясь слезами, уверяла, что сыночка лютый зверь задрал, ей не верили. Второй сын, едва стали усы пробиваться, сделался  отцу помощником, по деревьям лазил, бортничал, а зимой на охоту ходил. Та же участь ждала третьего, а он, как нарочно, уродился хлипким и пугливым, с глазками-пуговицами. Матушка заранее переживала за третьяка, коему тоже  предстояло стать древолазцем и охотником, однако поперёк мужу слова  молвить не смела. Родитель хотел достатка в доме и бился за него, не жалея себя. Но достатка не было, и семья не голодала лишь благодаря огороду, да козе, да грибам и ягодам лесным.
   Желая младшему сыночку доли полегче, матушка уговорила мужа обучить его грамоте, и Февронии велели водить братца к священнику от цу Акиму. Братец науки убоялся: со слезами да хныканьем продирался сквозь азбуку. Сестрица, опасаясь отцовского гнева, стала буквы запоминать и дома братцу втолковывать. Узнав, что дочь азбуку выучила, отец недовольно велел ей сидеть дома да лён прясть: нечего девчонке не в своё дело лезть. Батюшка Аким, добрый старичок, заступился, сказал, что за лишнюю ученицу ничего не попросит, девочка до всего своим умишком доходит. Успокоившись, от ец запрет отменил.
   У батюшки Акима Феврония впервые увидела книгу, кожаную, священную.Мудрость старичка, прочитавшего всю книгу, внушала удивлен ие, и она ловила каждое его слово.
   - Разумная девонька, - похваливал он.
   Дома её тоже хвалили: трудилась она с утра до ночи.
   - Трудись, доча, - одобряла матушка, - такова женская доля. Курятник-то я сама вычищу, а ты садись за ткацкий стан да начинай потихоньку готовить себе приданое.
   Она и  трудилась не покладая рук, - не приданого для, ради удовольствия. Ниточка за ниточкой тянется, перевивается; глядишь, полотняная дорожка бежит, а из полотна что хочешь можно сделать: и рубаху, и платок, и скатерть, и утиральник. О будущем не загадывала. Знала: живёт где-то на свете её неведомый суженый, которого и на коне е объедешь; придёт срок, увезёт её из родительского дома, свекровь злая появится, чужим людям придётся угождать, а муж ещё станет кулаками учить, как тятенька  делает иногда. Одно утешение: появятся детки, а с ребятишками возиться она любила. И ещё любила всяких зверюшек, щенят целовала в мордочки, ежей гладила, лягушек в руки брала.
   День за днём, зима за летом, то зарев (август), то просинец (январь). Родителям незаметно,а парни уже стали на их старшую поглядывать в хороводах. Особенно Неждан, кузнецов подмастерье, длинная жердина. Фефёла, первая хороводница на селе, она же сваха, начала подкатываться к Февронии с прибаутками.
   - Много ли, девонька, себе приданого справила? Моргнуть не успеешь, как понадобится.
   - Не дури  голову девчонке, - отшила болтунью матушка.
  А тятенька, услыхав Фефёлины обиняки, сказал:
    - Бабий язык, известно, без костей. Хавронье ещё надо отработать долг родителям.
   Не поднимая головы от рукоделия, девчонка слушала родительскую беседу  и досадливо морщилась. Не хотела она замуж. Не нужна ей была другая жизнь. Поле она любила; лес чем дремучей, тем лучше. Все тропки знала, со всеми деревьями здоровалась; всякий раз всё дальше в чащу заходила, любопытствуя, что там да как. Много лесных тайн подсмотрела; случались и чудеса. Однажды в полуденную пору спугнула лешенёнка, справлявшего нужду, и видела, как он удирал, вихляя мохнатым задом. В другой раз, свернув немного в сторону от  протоптанной дорожки, попала в акой бор, что остолбенела:сосны под облака, землю устилает тёмно-зелёный мох, свежий, пышный, нога по щиколотку в нём тонет. Она постояла, ошеломлённая невиданной красотой, и попятилась в кусты, не взяв ни одного гриба: здесь обитал какой-то лесной дух, его покой нельзя было нарушать. Всякое случалось. А чудом из чудес стала встреча с княжеской охотой. Промчался мимо прекрасный всадник, вдаль ускакал, - и навсегда в её очах остался. Из другой жизни залетел он в рязанские леса. Залетел, - и попал неосторожно, как мушка в паучьи тенёта, в девичьи мечтанья.
   Глядя на вечно склонённую над работой русую головку дочери, дивилась матушка, какая молчунья растёт да какая труженица: всю семью одевает, и е надо ей  иной забавы, как что-нибудь соткать, сшить, связать, смастерить. Входит в возраст дочка, наливается телом, как репка золотая, но не скоро ей придётся под венец идти: без помощницы матери с домом не справиться, семью не обшить, не обстирать, грибов и ягод не наносить, огород не обиходить. Долг родителям нелегко отрабатывать.