Случай в Кисельном тупике

Между Большим и Малым Кисельным переулком, словно аппендикс, притаилась, дрожа и прячась от людей, эта «недоулица», что упирается в стену. Вместо того, чтобы красиво и шумно, со скамейками и бордюрами, выкатиться на Рождественский бульвар, навсегда оторваться от «тупикового» названия и стать хотя бы переулком, все эти годы Кисельный тупик вяло ожидал своей окончательной участи в будущем города. Сюда редко заплывала историческая конъюнктура, тихо и слегка покачиваясь проплыла мимо перестройка, «девяностые» ровной поступью чуть кривого забора прошли за пару кварталов отсюда, да и двухтысячные задели дома на Кисельном своей безыскусной «реновацией». Обновили пару фасадов, поставили шлагбаум и видеоохрану в тупике – и то хорошо!
Старые, на себе испытавшие историю прошлого века, дома Кисельного тупика изредка вздрагивают, стряхивают с себя пыль строительных лесов, гулко вздыхают, прикрывая разбитые стены новой рекламной завесой, на которой отчеканены старые призывы к «новым» выборам. Детали их витиеватых когда-то декоров уже давно сброшены на свалку истории, зато новые отполированные стеклопакеты превращали эти старые крепости в подобие новомодных, безликих бизнес-центров, в которых еще как-то теплилась жизнь.

Жители Кисельного тупика были молчаливы, вялы и расслабленны, но всю таившуюся внутри мощь характеров вкладывали в крепкость слов и выражений по отношению к своим соседям и властям. Они вообще на слова были несдержанны: «московский дух» склеивался здесь с чем-то сказочным, старинным; замешенным, словно на крахмале, на старинных былинах и сказаниях. Уж как махнёт языком житель Кисельного тупика, – как булавой стукнет.
Дом с номером тридцать три по Кисельному тупику ничем не отличался от других домов, разве только в нем, казалось, совместились не две-три эпохи, а десяток: от полуразрушеннной стены старого дома, в которой крайний угловой кирпич мог выпасть в любой момент, веяло египетскими пирамидами, от оставшихся архитектурных деталей – «кисельным» промыслом начала девятнадцатого, от торчащих из стен во все стороны проводов – компьютерным двадцать первым. Еще отовсюду смотрели на жителей дома бесконечные сигнализации, видеокамеры: словно кто-то постоянно подглядывал за жителями дома.

Подглядим за ними и мы: раз, – смахиваем старую крышу с чердаком, два – делаем стены старого дома прозрачными, три, — поворачиваем дом в нужной нам проекции и вот, все герои рассказа выпуклы и знакомы: вот глава местного ЖЭКа Евгений Богатырев (он же Жека), его сын Ваня; Яна Григорьевна Сторожицкая, «староста» третьего подъезда и большой ценитель разливного молока, сосед и приятель Богатыревых – бизнесмен Каменев из пятьдесят третьей с женой и его сосед, участковый, капитан полиции Варварин из пятьдесят пятой квартиры, дружки Ванины – Пашка и Вовка, и местный бомж, любитель семечек, правды и голубей – Калиныч. Все они в это время уже задвигались, засуетились, так сказать – «осуботились». Женщины чуть свет уже гремели посудой на кухнях, мужчины с задумчивым видом передвигались по квартирам в поисках применения сил, и лишь только Калиныч, которого все любили за прямоту и крайнюю бедность, как всегда, восседал на своей традиционной лавочке возле третьего подъезда дома, сплевывал вокруг себя семечки и жаловался прохожим на то, что «вот, мол, засрали всю страну». Он и погоду любил предсказывать: по его мнению, если алюминиевые банки плохо собираются с вечера пятницы, к середине субботы жди дождя.
А в погоде действительно складывалось желание дождя, серый осенний купол неба набух и не вдохновлял на прогулки, промозглый ветер нагибал неожиданно ставшими нагими деревья, и казалось, что это состояние не меняется неделями и месяцами: октябрь был похож на сентябрь, и кажется, что и ноябрь будет точно таким же, серым, унылым и ветреным.

Началась эта история с простого бытового факта: кто-то в очередной раз сломал дверь в подъезде номер три дома по Кисельному тупику. Дернул, стукнул, толкнул, в общем – дверь сначала не закрывалась, затем вообще слетела с петель и повисла, размахивая «доводчиком», как бы прося прощения за свою металлическую невнимательность перед лицом более развитого и гармоничного человечества.
Богатырев-старший, глава ЖЭКа, выходя из подъезда, чуть не споткнулся о сломанную дверь, и чертыхнулся, ударившись об стенку. В глазах ненадолго потемнело.
– Вот же ... Дверь … – крепко выругался Богатырев, потирая шишку. Но тут же голова заработала с «другой стороны». Нужно менять, – подумал Богатырев, – и менять надо сразу все двери в подъездах дома. Да что там, – сразу весь квартал надо поменять! Да, весь квартал» – думал Богатырев, что-то медленно умножая в своей записной книжке. Позавчера вечером Богатырев хватил лишнего по причине успешной сделки: с его помощью одна дружественная контора выиграла тендер на ремонт подъездов в домах его ЖЭКа. Крупная сумма в рублях «бухнулась» в пятницу на банковскую карту, и уже вечер пятницы прошел мягче, веселее, а сегодняшняя суббота «обещала» пролететь еще ярче: на обед были приглашены друзья и коллеги с женами, а вечером – было заказано караоке в местном баре.

Ванька, сын Богатырева, накануне в пятницу, видя, что на некоторое время счет дням и купюрам в кармане отца потерян, утречком, пока папка брился в ванной, стащил деньги из отцова кошелька. Душа просила пять, но Ваня боялся, что отец заметит и побоялся брать больше трех зелено-голубеньких. «Кошелек аж распух» – щупал его Иван, – «не заметит».

Ванька был мальчик болезненный, не знавший радости яслей и заботливых рук нянечек детского сада, но, когда перевалило за пятнадцать, – в его душе разыгрался не на шутку огонь озорства и непослушания. Всё, что накопилось за молчаливые и вялые пятнадцать лет созревания – выстрелили колкими упреками в адрес отца и матери, более яркими эпитетами в адрес учителей, и совсем уж нецензурно окрашенными – в адрес всей школы в целом. Он нередко врал, изворачивался, и был бит за это строгим отцом. Но чтобы отец наказывал меньше, приходилось врать ещё больше.
Богатырев-старший начальником и родителем был строгим и спуску сыну не давал. Он вообще особо ничего не давал сыну, кроме попреков за трояки, денег на обеды и несколько звонких оплеух по воскресеньям – когда открывал Ванькин дневник. Каждый в семье Богатыревых жил своей жизнью, и мало лез в жизнь близких, оберегая в первую очередь только свой, неповторимый, теплый и вкусный покой.

Вылетев в хорошем настроении из квартиры, Ваня с Пашей, дружком по лестничной клетке, засобирались в магазин мобильных телефонов, чтобы присмотреть что-то новенькое. Пролетев два лестничных пролета, Ване показалось, что за ним кто-то подсматривает из черной глубины лестницы. Насторожившись и прилично испугавшись той «странной черноты», Иван вылетел из подъезда, доломав окончательно ту дверь, которая еще минуту просила у людей прощения. На металлический скрежет и предсмертный дверной скрип из «подъездной черноты» выдвинулась Яна Григорьевна Сторожицкая, в обнимку с вечным бидоном и сразу же налетела на молодых что было сил:
– Сломали, окаянные! Сломали дверь-то! Я вот отцу твоему задам, все расскажу про вас, идолы!
Ванька не долго думал над ответом: все слова, которые в порыве жесточайшей головной боли говорил отец Ваниной матери были тут же опрокинуты в бидон Яне Григорьевне, которая не только не ожидала такого «ответа», но даже не успела как следует нахмуриться и дать отпор... Быстро сбежав «с поля боя» и промчавшись несколько кварталов, друзья погрузились в задумчивую пасть метрополитена, проехали несколько остановок до кольцевой, поднялись наверх и зашли в знакомый магазин.
– От этот. Смари. Крутой. Две камеры. Скока-скока?
– Не. От этот. У него …
– Молодые люди, вам помочь?
– Дааа.. нет. Мы сами. Вот этот, можно посмотреть?
– Можно, сейчас, секундочку.
Пока распаковывали коробку, Ваня переминался с ноги на ногу в нетерпении, вспоминая звенящую черноту подъезда: «А вдруг отец хватится трех тыщ?» и сам себе отвечал, успокаивая совесть: «Нет, не хватится, ему пока не до них».

Октябрьский холодный ветер задувал за воротник, поднимал пузырем старые призывы к новым выборам на фасадах и все более серьезно грозил дождем. Друзья, выйдя из магазина с новой покупкой, не смогли утерпеть: раскрошив аккуратную китайскую упаковку, они достали аппарат и принялись что-то в телефоне настраивать. Добравшись до родного двора, друзья принялись кому-то звонить: жить нельзя молодому человеку без новомодного телефонного аппарата, – с ним он чувствует себя взрослой, нужной и важной частью современного общества, хотя по большому счету говорить по телефону было не о чём.

А тем временем Кисельный тупик уже готовился к непогоде: закрыты двери балконов, убрано белье с веревочек, и лишь только старая полуразрушенная стена тупика стояла незащищенной перед стихией, боясь в очередной раз не дожить до нового солнечного дня. Яна Григорьевна, чуть опомнившись от утренней перебранки с «окаянными» подростками, уже оповестила всех соседок в доме о последних новостях и направилась к месту «высадки» молочной бочки. Автомобили во дворе поредели, но один из них вражески притаился на свежем газоне, едва не воткнувшись носом в ворота мусорного контейнера.
– Куды ж машину-то поставил, стервец? Чей это автомобиль? – грозя кулаками куда-то вверх экологически воодушевлялась она. Не одну жалобу по поводу неправомерной парковки машин в собственном дворе она уже отнесла в домоуправление, но ни одна жалоба не была рассмотрена в её пользу. Яна Григорьевна крепилась, писала снова и обещала высылать копии жалоб прямо в Кремль.
– Тама разберутся. Там уж им покажут… уж там…! Ну, кто поставил автомобиль на газон, я спрашиваю? – повторяла она, размахивая ярко красным бидоном и оглядывая окна близлежащих домов.
Окна заговорщицки молчали.
– Етысь… вот… прямо… ну…– она тщательно старалась подбирать слова, но слова не выстраивались в правильные фразы, руки и ноги не слушались, Яна Григорьевна зарозовела, пришла в необычайное состояние правового экстаза, и сумела остановить себя, лишь только после прямого попадания ногой в серебристую прозрачную фару, которая тут же лопнула от стыда и раскрошилась.
– Вот вам! Штраф за неправильную парковку, – Сторожицкая, вспоминая свою основную специальность «старшего» по дому, пыталась быстро успокоиться, вспоминая, собственно, за какой надобностью вышла из дома. – Ух, а уже пол-первого! – быстро засобиралась она, стараясь не слышать визга аварийной сигнализации. Кисельный тупик вздрогнул, проводил взглядом Яну Григорьевну до арки, в которой она растворилась вместе с бидоном, заткнул уши и продолжал жить своей обычной жизнью.

Буквально через минуту в арку медленно вплыли, идя нога в ногу и уткнувшись в телефон Ваня и Паша. Когда они поравнялись с визжащим и слепым на один «глаз» автомобилем, стоящим на газоне, из подъезда вылетел обезумевший и бритый на пол-лица бизнесмен Каменев.
– Это что? Это… это… кто? Да я вас! Я только вчера на учет поставил, новая..., как слеза... – ослепленный, как и автомобиль, безумной яростью Каменев бегал вокруг машины, запрокидывая полотенце то на одно, то на другое плечо. – Я вас под суд! Я вас затаскаю…. Это же надо, царапина на боку, колесо спущено, фара выбита, – перечислял он «страховые диагнозы» своей машины, за которые, видимо, хотел получить хоть какие-нибудь деньги.
Подростки не успели и рта раскрыть, как из подъезда с широко раскрытым ртом вылетела жена Каменева, пытаясь перекричать сигнализацию семейного автомобиля. Иван и Павел, не сговариваясь, рванули в рассыпную, понимая, что хорошего конца у этой истории быть не может: никому уже не доказать, что фару разбили не они, и этот случай, безусловно, повесят на ребят, под аккомпанемент домовой администрации во главе с Яной Григорьевной Сторожицкой, которая на собрании актива дома через неделю будет громче всех обвинять мальчишек в плохом поведении и тотальном падении нравов нынешней молодежи.

Сама Сторожицкая в это время с довольной улыбкой обняла бидон с только что полученными тремя литрами белого коровьего нектара, и направлялась домой. Внезапно острый приступ какого-то сомнения поразил Яну Григорьевну в самое сердце: она остановилась, раскрыла бидон и вздрогнула от неожиданного чувства «нереального» – в бидоне плескалось черное молоко. Яна Григорьевна подумала, что спит, и, закрыв бидон, продолжила вялое, но неуклонное движение домой, к таблеткам.

Тем временем, Ваня и Паша, напуганные и обиженные до слез, встретились за домом, у полуразрушенной стены. Не находя объяснений, «за что нас?», и «почему мы?», подростки неожиданно и не сговариваясь накинулись на подвернувшегося под руку Калиныча, который укладывал свои сплющенные алюминиевые банки в ящики. Подойдя сзади, они разворошили коробки, разбросали банки по всему двору, а самого Калиныча столкнули на газон, где он и продолжил свою тираду про «засранцев», перемежая свою речь другими, более яркими и крепкими словечками. Он еще долго грозил кулаком убегающим мальчишкам и что-то твердил про торжество закона и правосудия, но Ваня и Паша уже исчезли со двора, и голос Калиныча еще долго звенел в пустой арке, словно сухая речь генсека на пленуме партии.
Кисельный тупик вздрогнул снова, когда шум и крики утихли, сигнализацию отключили, Каменевы, закрыв «изуродованный» автомобиль, поднялись к себе, Калиныч, возлежащий на газоне двора, успокоился, а местных соседей, не видевших «страхового случая» и «наказания бомжа» слизал мелкий дождик. Тупик вздрогнул, и крайний, старый, полуразрушенный угловой кирпич незаметно выпал из кладки... Грозовая туча надвигалась, тупик затих, ожидая продолжения истории, окна превратились в маленькие черные киноэкраны, за которыми медленно двигались мелкие персонажи и кипела мелкая жизнь.

* * *
Участковый Варварин вышел из дома ближе к вечеру, – он любил в выходной потянуться в теплой постели до обеда, выпить чего-то легкого, потом прогуляться по городу, проведать «своих». «Своими» были для него некоторые прогуливающиеся около ночных клубов граждане, которые торговали Бог знает чем, раздавали невесть что и при этом как-то умудрялись зарабатывать на жизнь. Варварин знал все тонкости и подробности этого загадочного процесса: проверять и надзирать было его профессией, причем он качественно управлялся в обеих «сферах», и на службе – и здесь, в приработке, как он его для себя называл. Был даже случай, когда ему нажаловались на «своих», мол, непонятно что раздают, может быть, стоит проверить всю эту шайку. На вызов через местное отделение приехал сам Варварин, сам нашел виновных, сам составил протокол, сам отвез в отделение и, спустя месяц, получил премию за хорошую работу, при том, что никто из «своих» не пострадал. Умение так «красиво» работать Варварин долго концентрировал и оттачивал в себе, путем серьезной работы над собой, физкультуры и чтения любимых «Бесов» Достоевского.
Зайдя за дом, Варварин заметил лежащего в траве Калиныча, который вздыхал, тихо матерился и тряс в воздухе кулаками. Варварин поднял его, отряхнул и поинтересовался случившимся.
– Да, они… эти засранцы мелкие, пакостники… Разбросали вот…– он медленно довершал свой рассказ, показывая на газон с разбросанными банками и кусками коробок. – Сначала фару в машине разбили, теперь вот… Надо, капитан, надо что-то делать с молодежью… – Калиныч вздыхал, болея за страну, и продолжал собирать банки, ползая по траве.
– Разберемся, – коротко отчеканил Варварин. – Это Богатырева сын-то?
– Ну он, конечно… подрос… уж, Ва-ню-ша... – и Калиныч снова завалился на газон.

Варварин плюнул себе под ноги, жестко развернулся на месте и двинулся в сторону третьего подъезда.
Богатырев был уже дома, готовился к вечернему походу в ресторан и завязывал галстук перед зеркалом. Варварин, довольно грубо пройдя в комнату, не снимая обуви, сразу изложил суть своих претензий Ваниному отцу и пригрозил всеми своими полномочиями и возможностями, дабы навести порядок, дать оценку действиям и т.п.
Богатырев, окончательно запутавшись в галстуке был удивлен визитом в такой форме и посоветовал Варварину далее и впредь не «бомжей крышевать», а расследование проводить.
– Какие расследования? – удивлялся Варварин.
– Кто фару у Каменева разбил, кто вон дверь сломал в третьем подъезде, кто вообще тут орудует? Чья шайка? – «разыгрывал из себя детектива» Богатырев.
– Какая шайка? Известно же. Сын твой и дружки его, – парировал Варварин.
– А докажи! Вон возьми записи с видеокамер и докажи! Ты же следователь!
– Ну, во-первых, я не следователь, а участковый. Ну и… докажу!
– И докажи!
– А пошли прямо сейчас!
– Пошли!
Если у мужчин что-то серьезное складывается с первого раза, останавливать это бессмысленно. Через пять минут Варварин, Богатырев и добрившийся наконец Каменев были в помещении охранной фирмы, где стояли компьютеры, на которых хранилась все видеозаписи с камер Кисельного тупика.
Мотали долго, искали нужный день, нужный час, нужные камеры, разлили чай по кружкам, присели. Через час Каменев зазевал, заохал, что ему пора по делам, но Варварин был неприступен.
– Сейчас вам все докажу, кто орудует тут.
Внезапно на темном экране вечерней пятницы показалась мятая, еле идущая фигура в кепке, больше похожая на самого Богатырева. Фигура сделала пару пируэтов через бордюр, чуть не свалившись, добрела до двери подъезда и долго выворачивала карманы в поисках ключей.
– Ну, мотай, чего смотреть-то? – закипятился Богатырев. Он этот момент пятницы помнил смутно, но был уверен в себе.
– Подожди, смотри, дверь-то еще стоит нормально! – Варварин превращался в Шерлока Холмса и глаза его вспыхивали все ярче.
– Ну, и мотай дальше! Может увидим?
– Стой, подожди.
На экране фигура чуть дернулась, не упав, поплыла, но устояла на ногах. Затем, когда с ключами у фигуры Богатырева не получилось открыть дверь, этими самыми ногами фигура начала бить в дверь, надеясь открыть ее другим, более радикальным способом.
– Ха! – Варварин аж подпрыгнул на месте. – Богатырев! Это ж ты!
– Не я это вообще…
Фигура на экране продолжала бить, пока дверь, заскрипев не поддалась и повисла на петле, наклонившись в сторону. Фигура Богатырева, расправив плечи, переступила через поникший презренный металл и вошла в подъезд.
– Ну ты, Жека, даешь…. – Варварин опустился на стул и широко заулыбался. – Значит, сам сломал, сам и чинишь?
– Да это вообще не я.
– Ага, такая кепка только у тебя одного в подъезде. Не ври…
– Мужики, так… давайте… Давайте… – голос Богатырева дрожал и мысли путались. – Давайте… забудем этот как страшный сон. Я … я … блин, ну мне стыдно, ну что делать. Только никому давайте… А? – глаза Богатырева источали такое смирение и любовь к ближнему, что казалось еще чуть-чуть и вместо слез из глаз посыплется сахарный песок. Богатырев как-то неестественно вздрогнул, медленно встал и уронил взгляд вниз. Казалось, в нём шла нечеловеческая работа, он весь покрылся потом, дрожал, словно в нем все «трещало по швам». Наконец, успокоился, поднял глаза и тихо повторил: «Мужики, ну бывает… ну, – простите!».
Варварин и Каменев переглянулись.

В это время во дворе раздался страшный грохот.
Через несколько секунд из квартир во двор выскочили все жители дома, кто мог. Все стояли и недоуменно смотрели, как поднимается в небо строительная пыль на том самом месте, где всю сознательную жизнь Кисельного тупика стояла стена.
Стена рухнула.
Сквозь пелену строительного пыли взорам жителей тупика открылась совершенно иная перспектива: через старый, заброшенный и неухоженный двор, который скрывался за стеной тупика виднелся бульвар, зеленели не совсем еще нагие деревья, двигались автомобили, кипела жизнь и казалась она совсем не нашей, какой-то чужой, красивой и степенной, в которой все гармонично сосуществовало. И что-то было разлито в том ощущении бульвара неестественно спокойное и бесстрастное.
Это был Рождественский бульвар.

Они стояли рядом друг с другом, одновременно соседи и враги: Богатырев с перекошенным лицом, Яна Григорьевна Сторожицкая с удивленными глазами, Каменев в китайском халате и его жена с широко открытым ртом, уверенный в себе Варварин, удивленные и обиженные подростки Ваня и Паша, Калиныч с вечной рваной сумкой на плече. Стояли и смотрели на остатки стены, которая словно бы отделяла их от вечного счастья и настоящей жизни. Теперь, когда сквозь пыль и старые деревья на них в упор смотрел звонкий и вечно молодой бульвар, им казалось, что жизнь никогда не станет прежней, что этот бесконечный эффект домино, который они создавали в жизни своего двора, наконец, кончился итоговым аккордом, и за ним начнется другая жизнь.

Варварин, наконец не выдержал и тихо шепнул Сторожицкой:
– Вычислили мы того, кто дверь в третьем подъезде сломал.
– Ох! – чуть не присела Яна Григорьевна. – А кто фару разбил, тоже вычислили?
– И фару тоже. Хотя фара, это – Варварин оценивающе посмотрел на китайский халат соседа Каменева, – а фара это... так ему и надо…
И когда успокоились, наговорились, перешептались и разошлись, лишь один Калиныч, продолжая собирать разбросанные за обломками стены банки продолжал сопеть и приговаривать:
– Вот такой тихий двор был… а теперь… Эх! Такой тихий двор был…