Смутная рать

Годовщина Годуновых

На Новый Год отмечали пятилетие царствования Годуновых. Отмечали скромно – и дата некруглая, и в стране – голод, не следует народ раздражать. Как водиться царская семья раздала милостыню, простила какие-то долги, кого-то чем-то пожаловали.

По велению царевича к осени Варьке сшили летник из персидской ткани, такой тонкой, что через нее запросто можно было глядеть. Чтоб скрыть за ней девичье тело, ее складывали во много слоев, но все равно – даже расшитое жемчугами, платье было такое легкое, что его Варвара легко поднимала на мизинчике.

Одевшись в такую красоту, Варвара долго смотрелась в зеркало и никак собой не могла налюбоваться. Ей казалось, что одета она не в летник, а в теплый весенний дождь и добрый туман. Думалось, что одно такое платье искупает все невзгоды, которые ранее довелось ей пережить.

К платью ей пошили еще богатые снова жемчужные кокошник с ожерельем и на случай холодных вечеров – парчовую однорядку.

- За что мне такое богатство?.. – удивлялась Варвара.

- А это на День Рождения подарок примите, - улыбался Феденька.

- Так оно у меня зимой!

- А я тебя не поздравил тогда! Выходит, я должен тебе за прошлое и за все остальные дни рождения. Вот, стану вам долги понемногу отдавать.

Федор улыбался, любуясь своей подругой: она действительно выглядела воздушно и волшебно.

На празднества в честь полукруглого юбилея никого нарочно не звали, кроме, пожалуй, Варьки, но вспомнили все.

Явились купцы – как и русские, так и иноземные, принесли богатые подарки – ответно пришлось им отсыпать царских милостей: ополовинить сборы и подати. Пожаловали и иноземные послы – им в подарок довелось отдать почти все, что прежде принесли купцы. Их Варька опасалась: не разоблачат ли они ее. Да послы не особо и обращали на нее внимание: стояла она хоть и рядом с троном, но не в первых рядах, по одежде да лицу нельзя было признать в ней иностранку.

На приемах она скучала, пряча порой зевок за широким рукавом летника. Но сначала этого стыдилась, полагая, что дела вокруг вершатся важные, государственные. После е успокоил Федор, начавший вникать в азы дипломатии и политики:

- Все как всегда и ничего особенного. Они потребуют Смоленск, Новгород, мы - Эстонию и Ливонию. В конце разойдемся каждый при своих, но гордые, что ни пяди земли не уступили…

Ну и, наконец, к царю явились бояре и дворяне. Жаловать таковых было проще всего – все равно всегда боярина можно было объявить опальным, его имущество отобрать и отправить в казну. Но к тому времени царь был уже утомлен приемами, и не сдержался, стал неласков:

- Пришли… Сидите в Москве, что сычи. А за стенами города – свободно не продохнуть. Разбойники уже, докладывают, не прячась костры за городом жгут: от Тверских ворот видно. На приступ они что ли, собрались?.. И это в Подмосковье! А на окраинах что твориться? Поди и вовсе страх с ужасом напополам?..

На окраине, к слову, жилось веселей: там и хлеба было больше, чем в стольном граде, и разбойники так не лютовали. Но царю никто перечить никто не решился.

- Боярские на вас шапки… Да что-то мне кажется, не по Сеньке-то шапки.

Бояре потупили взгляд: говорили уже давно: сам худого происхождения, он высокородных не любил, хотя и прятал свою нелюбовь до поры, до времени. Ну а теперь, как знать… Все чаще стали ходить слухи, что Борис собирается отменить местничество.

Накричи на них Борис, по подобию Ивана Грозного казни первого попавшегося, сломай тяжелый посох на спинах бояр, все обошлось бы сравнительно малой кровью. Но царь сменил гнев не на милость, а на задумчивость. Замолчал, откинулся на трон, ушел в себя. И не пойми, о чем это он там задумался: не то мысль его к иному повернула, и о разбойниках он уже забыл, не то думает, чтоб учинить с прогневившими его боярами: с кем-то особенно или со всеми сразу.

И тогда вперед вышел Иван Басманов:

- Государь! Дозволь счастья ратного попытать. Я выйду с войском за ворота. За неделю очищу Тверскую и Можайскую дорогу.

Царь безразлично махнул рукой: валяй.

-

После пира захмелевшего царя слуги под руки повели опочивать. Проходя, он взглянул на Варьку, сидящую ошую от Федора. Похоже, дети привязались друг к другу.

Мысли крутились в голове, и Борис решил, что подумает об этом завтра. Или не подумает. Дел много: ради державы даже семья на второй план отходит.

Оставшиеся без присмотра, Варька и Федор отправились прочь с шумного пира, по коридорам, по лестницам царского дома.

К дворцу Годуновых была пристроена высокая башенка. Кремль и без того размещался, на холме, на надлобье, а с высоты башни вовсе было видно почти всю столицу и немного – предместья.

Дверь в башенку запиралась на замок, ключи от которого были только у Бориса и Федора. За дверью начиналась узкая винтовая лесенка, по которой изрядно располневший к старости Борис поднимался все тяжелее и все реже. Лесенка оканчивалась смотровой площадкой, на которой стояло кресло и тренога с закрепленной подзорной трубой.

О подзорной трубе знали в городе, корили царственное семейство за непристойность, но ставни на всяк случай закрывать не спешили. Только царя не особо увлекали сдобные прелести москвичек – не тот возраст, да и мысли в голове кружились совсем иные. Он смотрел поверх Замоскворечья, за Серпуховские ворота. Порой ему даже казалось, что получается рассмотреть дымы, клубящиеся у Кром или даже Чернигова.

Годунов-младший рассматривал все больше Москву. Светлицам, признаться, некоторое внимание он, краснея, уделил, но скоро забросил: все равно через такие окна ничего не разглядеть.

Когда Варвара и Федор стали подниматься на башенку, над Москвой догорал первый осенний день, прозрачный и чистый, как родниковая вода. На сходе уже во всю клубилась ночь, а солнце висело так низко, что даже тараканы отбрасывали саженные тени.