Снег, который прилепился к подошве

Снег, который прилепился к подошве

Тающие следы; яркое напоминание февральских снегопадов, пришедших с Севера, внезапных, сильных. Поднявшийся с утра мороз, ноги, подошвы, превращающие стихию в привычный для спешащих куда-то людей наст. И снова, повторением: мягкие подошвы, несущие снег, как бы не отряхались ноги, как бы не вытирались смущенно ноги, как бы не шли эти самые ноги в места, не предназначенные для этого самого февральского снега — такое, например, как это, вместившее слишком многое, непривычное для такого количества подошв место. Где напоминание этих следов забудется спустя секунды, а на их месте возникнут следы иные. Где сроду не было столько следов. Оно, такое скопление следов и ног в обуви под мягкой подошвой, и неудивительно вовсе: в город одним февральским днем приехал не абы кто, а сам гражданин Лавронин.

Неспроста этого человека можно было не только вскользь гражданином назвать, но и присовокупить к фамилии этот почетный и почему-то теперь до ужаса пошлый определитель, детерминант человека. Да, неспроста... Хоть и предпосылок для этого, кажется, и вовсе не было для тех, кто случайно мог его увидеть и совсем не признать, равнодушно принять его за обывателя, рыночного торговца, таксиста или же инженера горячего цеха — словом, за кого угодно.

Фигура гражданина была весьма значительна и крупна, хотя росту и комплекции человек был не совсем подходящей. Маленькая голова, редкий пробор. Слезливые и щурящиеся глаза. Обычная, гражданская куртка, даже практически пуховик. Увидев гражданина Лавронина где-нибудь в толпе или в очереди за хлебом, его можно было бы принять за обыкновенного мужчину, даже, наверное, за мужичка. Но не за символ, не за гражданина Лавронина. Не за того, кто заставляет сердца биться чуть быстрее, а своим почему-то громким голосом что пленяет и заставляет убеждаться в том, что, казалось бы, давно решено и забыто для слушателя вовек. Да, неспроста, неспроста!.. Зачастую бывает, что человека судят лишь по выражению глаз, скрытых за толстыми очками, не разобравшись, не узнав мотивов взгляда, да и зачастую цвета не разглядев. Так и с нашим гражданином: можно наверняка подумать, что ни одна женщина, целующая его в юности, наверняка так никогда и не узнала, что не уже созданному человеку она дарит ласку, что своими губами она как раз пробуждает в нем человека (но повторение, здесь высказанное, умышленно и в некоем роде специально), а отнимая губы, превращает его в революционера, страшных слов мастера, гения, борца за идеалы и то самое, ради чего так натоптано; тает, все же как сильно тает оставшийся от мягких подошв внезапный и февральский снег!

Антон, конечно, знал, зачем идет на эту встречу, но в то же самое время будто бы и не знал. Его одолевали сомнения, суть и характер которых передать так же сложно, как и вовсе легко — словом, мыслью, анекдотом. С одной стороны, он никогда большим поклонником творчества Лавронина не был и попросту шел поглазеть на лицо, хоть как-то оживляющее безынтересную культурную жизнь города. С другой же стороны он всегда слишком много воображал, смотрел, делал выводов и думал обо всякой всячине, лишь бы вертеться в дивном круговороте имен, событий и фраз, бездельничая и ища в этих маленьких забавах (подразумеваю: в мыслях) убеждение, да причем крепкое, что он ужасно чем-то занят, да так, чтобы очень уж с пользой и для благого дела. Но это качество, столь противоречивое по своей сути, не мешало Антону глядеть трезво и думать разносторонне и по-своему уникально, несхоже с общепринятым, отличным от мнений как большинства, так и меньшинства; подводя итоги, можно сказать, что февральский вечер одной из сред был свободен от дел и предрассудков и даже в некотором роде обязателен. И вход на презентацию новой книги гражданина Лавронина — тоже.

Трезво рассудив, что таких шансов в ближайшее время не представится, Антон пожал плечами и твердо для себя решил: «Обязан!». Но в то же самое время и прибавил: «Но осознанно! Не подписи ради в книге. Истины мне, истины!». Тем самым допускаю я в изображении Антона некую вольность и некоторый едва ли не фантастический характер живописательства: подавно человек знает, что безделие и трезвость сочетаются друг с другом крайне редко и в случайном своем результате подчас создают нечто инфантильное, такую породу человека, что в дальнейшей этой истории не просто не мог поучаствовать, но так же и в самом своем полном смысле существовать.

Но однако этот синтез противоположностей теперь стоял, слегка покачиваясь, в ярко освещенном помещении, в толпе, состоящей из людей старших, плохо и хорошо одетых, волнующейся толпе, неизведанной толпе... Отступая в сторону, следует сказать кое-что о природе этой конкретной толпы, ибо природа иных толп хорошо изучена, но конкретно об этой следует сказать особо, чуть ли не выводя в отдельный рассказ; зачастую говорящего судят его слушателями, обвиняемого — его жертвой, а голос с трибуны судят его толпой, что шипит, осклабливается, расстегивает в нетерпении куртки и так далее. Следует сказать еще и вот почему: в виду важности и крупности фигуры гражданина Лавронина необходимо как следует эту толпу описать иными словами, нежели «крикливая толпа», дабы показать всю иронию, присущую данному инциденту, произошедшему позже; но я страшно и неумело забегаю вперед, говоря как бы о том, что меня как рассказчика изнутри крутит и не дает быть последовательным и точным!..

Толпа есть нечто стихийное, разделенное по времени, по «лагерям», по «идеям»; возьмите любую толпу и порассуждайте: «Все ли здесь с самого начала? Или же кто-то услышал шум — и вот он, сразу же?». Да, зачастую все так и происходит: люди, идущие мимо, вдруг слышат что-то, видят что-то, решают просто постоять минутку — послушать погромче, посмотреть повиднее... И уже следующие смотрят на все растущую толпу: «Ого, как много! Что это там происходит? Надо бы поглядеть, что ли...», смотрят и подходят, и толпа растет, и много в этой толпе тех, кто не заряжен идеей толпы, кто не чувствует силы толпы, кто внутри себя не чувствует того, что заставляет стоять его, окруженного телами — и, разумеется, так далее.