Солдаты далекой империи

Главы 4 и 5

3

Была ночь, но тьма броненосца сторонилась. Огненный круг отгораживал «Кречет» от скалистого русла. Горящий круг… такая себе магическая защита от нечистой силы. Вызывала тошноту вонь горелой плоти, смешанная с запахами мазута и горячего железа. И откуда взялось сие амбре? Неужели в огненном кольце десяток бесов опалили себе шерсть, рога и копыта?

…Боцман выжег гнездовье «стариков» к чертовой матери. Беспощадно. Двумя-тремя бутылками с зажигательной смесью, как наивно предполагал я, он себя не ограничил.

В огне сгорели и трутни, и «яйцеклады», и личинки. Гаврила не пожалел на это дело бочки керосина и трех бочек машинного масла. Хорошо, хоть не додумался вынуть из снарядов или мин пироксилиновую начинку. Наверное, смутное подозрение, что таким образом немудрено поднять на воздух весь корабль, остановило его. Но и без пироксилина все обернулось грандиозным светопреставлением. Теперь огонь тек по скалам, он обволакивал неровности, заползал в трещины и норы; жаркие красные всполохи отражались в иллюминаторах «Кречета».

Заставь дурака Богу молиться…

Сам боцман сидел на чугунном кнехте, в одном кулаке он сжимал рукоять револьвера, а в другом — горлышко пузатой бутылки ямайского рома. Гаврила был мертвецки пьян. Так сказать, перестарался во всех отношениях.

— Ну, пиши — пропало, — вздохнул я, глядя на плавный бег огненных волн. — Сами же осветили площадку для летунов… Милости прошу к нашему шалашу!

Как бы в подтверждение моих слов над облаками завыли двигатели летающей машины «хозяев». Отец Савватий нырнул в ближайший люк, я же сел рядом с Гаврилой, подтянул бутылку (разжимать пальцы он не пожелал) и сделал один большой глоток. На все плевать — я смертельно устал. Я вдоволь настрелялся и напрыгался по скалам, я спас руку Северскому. Сколько можно одному весьма и весьма несовершенному человеку разыгрывать из себя героя? Гаврила принялся что-то мямлить, а потом его стошнило себе на колени. Пока он удивленно пялил глаза на испачканные брюки, я отобрал у него револьвер. Это было сделать необходимо, иначе мне, как пить дать, вновь пришлось бы корпеть над операционным столом, извлекая из кого-нибудь пулю. И вполне возможно, из самого себя… что не совсем удобно и уж совсем неприятно.

— Эй, на «Кречете»!

Я прислушался. Голос донесся с правого крамбола. Он просочился сквозь медленно оседающую огненную стену. С той стороны — скалистый берег; неужели Купелин, обеспокоившись отсутствием разведчиков, выслал поисковую партию?

Снова послышался гул летуна. «Хозяева», без сомнений, тоже что-то затевали.

— На «Кречете»! Есть кто живой?

— А кто спрашивает? — заорал я в ответ.

— Баталер Андрей Владимирович!

— Какой такой Андрей Владимирович? Мошонкин, ты, что ли? — спросил я суровым голосом, хотя на самом деле мне хотелось улыбаться. Поднявшись на ноги, я поплелся на нос корабля, надеясь оттуда разглядеть кого-нибудь из пожаловавших «на огонек».

Нашего судового завхоза действительно звали Андрей Владимирович. Только кто в здравом уме станет величать по имени-отчеству обладателя наваристой фамилии Мошонкин? На вершине ближайшего пика появилось светлое пятно: человек, одетый в матросскую форменку. Человек огляделся, затем помахал рукой.

— Да, Мошонкин, — признал он с некоторой обидой, а затем с неожиданной ехидцей поинтересовался: — Мы с ребятами глядим — вы уже расселились в номерах!

— Передайте Купелину, — крикнул я в темноту, — что мы на борту «Кречета»! Северский ранен! Проникнуть в арсенал пока не можем! Отбиваться от «хозяев» нечем, а у них — ушки на макушке! Пусть решает сам, что делать, но долго нам не продержаться!

— Нас здесь трое, Павел Тимофеевич! — раздался новый голос; я узнал его обладателя — это был неунывающий горнист Пилингс. — Может, примете на борт двух? Один из нас вернется в лагерь и все передаст, идет?

— Нет! — Я помотал головой. — Немедленно возвращайтесь и слово в слово передайте Купелину, что вам сказали…

Пронзительный вой заглушил мои слова. Летун, освещенный зеленоватым светом бортовых огней, вынырнул из-за скал. Он завис прямо передо мной! Развернулся, безбоязненно показав борт, расписанный непонятными иероглифами. В руках у меня был револьвер, отобранный у Гаврилы, поэтому я отреагировал мгновенно: двумя руками поднял пистолет и вдавил спусковой крючок…

Осечка!

Я чертыхнулся, снова взвел курок… но летун переместился выше, скрылся за нависающей надо мной башней главного калибра. И в тот же миг возле ходовой рубки что-то загрохотало, и палуба отдала дрожью в ноги. Мне на секунду показалось, что это летун врезался в надстройку… однако в нашей войне не стоило питать надежд, будто противник способен допускать подобные проколы. Наш враг по воздуху летает и в темноте видит.

— Павел Тимофеевич! — позвал меня Мошонкин.

— Возвращайтесь сейчас же! — замахал я руками. — Уходите отсюда!

— Берегись! У вас на центральном мостике — цилиндр!!!

Но я уже взбирался по трапу, до боли в пальцах сжимая рубчатую рукоять револьвера. Летун «хозяев» вновь оказался в поле моего зрения, горячий воздушный поток из завывающих двигателей ударил по плечам. Машина как-то суетливо и не очень ровно поднялась в обложенное белесыми облаками небо. Взлетела так, словно действительно получила повреждения и будто тот, кто управлял ею, торопился убраться восвояси.