Соприкосновение

1

Самолёт закончил снижение, легко коснулся земли и помчался по взлётно-посадочной полосе. Кто-то из пассажиров радостно захлопал, ему сразу ответили, и во время торможения лайнера в салоне — точно на театральной премьере — длились овации. Затем послышался приятный, с отточенными обертонами, голос бортпроводницы:

— Наш лайнер совершил посадку в аэропорту «Домодедово»; московское время двенадцать часов тридцать минут, температура за бортом восемнадцать градусов Цельсия. Экипаж судна желает пассажирам удачного дня, — затем она повторила тоже на английском языке.

Оторвавшись от иллюминатора, за которым промозглый август сковал свинцом туч небосклон, я сомкнул веки, вспоминая мерное покачивание, плеск волн и ароматные волосы, восхитительным шёлком текущие сквозь пальцы. Рядом, точно беззащитный котёнок, уткнувшись вздёрнутым носиком в подмышку, неслышно дышала Марина. В ту последнюю ночь мы задержались на палубе до самого рассвета. Нагие и счастливые под ярким куполом тропического неба, где подобием рваного газового шарфа отчётливо виднелась млечная дорога. Мириады звёзд пригоршнями самоцветов сияли над головой, а за бортом дрожали зыбкими колеблющимися отражениями своих небесных собратьев. Средиземное море изумлённо затихло, любуясь великолепием ночи. Наша яхта скользила меж отражёнными созвездиями и туманностями, будто и впрямь затерявшись в отдалённом рукаве безвестной галактики. Сбросив с себя наносное, не в силах надышаться друг другом и этой первозданной красотой, мы впитывали ощущение единения с миром и редкое чувство совпадения, созвучия душ.

Удивительное чувство! Словно не существовало борта и парусов, и даже обслуживающей яхту команды. Марина позабыла о купальнике, вообще об одежде, даже во время еды ограничивалась полупрозрачными накидками, облегавшими её стройную фигуру. Я терял голову в её нежных, дразнящих объятиях. Не мог надышаться запахом волос, насмотреться на волшебную фею с игривыми искорками в глазах цвета крепкого чая….

Лёгкое прикосновение к плечу, заставив вздрогнуть, вернуло меня в реальность: пора выходить. Замечтавшись, я не заметил высадки; рассеянно кивнул стюардессе, дежурно улыбающейся замешкавшемуся пассажиру, и поторопился выйти. Мыслями оставаясь далеко, не желая вернуться из того рая на земле, где ещё вчера мне выпало невероятное счастье пребывать.

Как жаль, что сразу после нашего отпуска Марина должна была вернуться в Рим. Мы расстались в аэропорту, не хотели разжимать объятий до последнего мгновения. Она обещала вернуться в Москву через месяц, когда закончит дела, шептала, что разлука будет невыносимой. Глаза подёрнулись влагой, но она сдержалась, улыбнувшись перед тем, как скрыться в разверстых вратах, отделявших чистую зону. Мой рейс ожидался через семь часов. Потерянный, точно ребёнок, я остался за чертой.

Встряхнулся, выходя из ступора, прошёл паспортный контроль и, дождавшись, когда на транспортёре появится мой новенький чемодан, купленный по случаю, направился к выходу. Пока договаривался с таксистом, холодный, порывистый ветер успел до костей пронизать избалованное южным теплом тело, не желавшее принимать августовскую температуру. Заметив, что я дрожащими руками запахиваю пиджак, водитель понимающе кивнул и включил печку. Пока мы выруливали с парковки, в салоне стало немного теплее.

Едва расслабившись, я вдруг вспомнил о телефоне, который выключил в один из первых дней отпуска. Марина не пожелала делить меня с сенсорным раздражителем, без конца нарушавшим нашу идиллию, сказала, что Паша в Москве, а значит, всё под контролем.

— Ты в отпуске, — громко заявила она и попросила отключить телефон, ей надоело вздрагивать от каждого звонка. Я согласился и позабыл о нём, несмотря на то, что прежде с ним не расставался.

Телефон служил мне для заключения предварительных договорённостей, контроля над поставками необходимых для нашей лаборатории химикатов, деловых переговоров, для связи с мамой, которую я вечно не успевал навещать. Свободно умещавшаяся в ладони серебристая коробочка протягивала связующие нити от моей замкнутой натуры к вечно гомонящему, спешащему и беспокойному миру людей. Благодаря мобильнику я мог отдавать распоряжения, уговаривать и даже ругаться, не выходя из скорлупы уединения, сквозь прочные стенки которой, сколько себя помню, постигал странную штуку под названием жизнь. Совсем ещё маленьким я мог долго один играть в песочнице, выстраивая причудливые замки, а если рядом появлялись другие дети, забивался в угол или уходил домой, где всегда находил себе занятие по душе, не требуя внимания взрослых.

— Опять весь день с конструктором просидел, — сетовала бабушка, стоило маме переступить домашний порог. — И не поймёшь, что в доме ребёнок, хоть бы вазу разбил, что ли. Другие мальчишки вон как бедокурят, а этого с места сдвинуть нельзя. Я иногда даже в комнату проверить захожу, жив ли. В садик его надо, а то совсем говорить отучится.

Мама улыбалась этим словам, она никогда не пыталась лепить из меня нечто своё, любила таким, какой есть, и поскольку сама обладала нравом спокойным и задумчивым, моя замкнутость её совершенно не тревожила. А вазу, вопреки опасениям бабушки, я всё-таки разбил. Забрался однажды под стол, играя с пластмассовыми солдатиками, зацепил скатерть и…

Помню, как, сметая блестящие осколки, бабушка смотрела на меня из-под толстых стёкол вечно сползавших на кончик носа очков, будто только теперь нашла настоящее подтверждение нашего кровного родства. Ведь и в семьдесят пять за этими стёклами продолжала жить та юная активистка, что благодаря своей неугомонности сумела протянуть до девяноста лет. В отличие от нас с мамой, существовавших будто в параллельной реальности, она до последних дней проявляла ко всему происходящему вокруг живой интерес. Знала, куда, когда и к кому нужно обратиться, если что-то случилось, на кого надавить, с кем сговориться: неудивительно, что все соседи приходили к ней за советом и помощью. Для начала бабушка угощала просителей чаем с домашней выпечкой, выслушивала и только потом бралась за телефон или шла разбираться самолично. И ничего за это не брала.