Соприкосновение

3

Обрадовавшись как мальчишка, я часто закивал, захлопнул дверь «Инфинити» и, покачиваясь на ватных ногах, пошел к своей машине. В голове шумело, руки дрожали от холода, душевного или телесного, мне было не разобрать. Выезжая со двора, едва не врезался в медленно выворачивавший пикап, все внимание было приковано к седану Елены, двинувшемуся на выезд, сердце ёкнуло, когда я увидел, как он величаво выбрался на Гоголевский бульвар, отправившись вслед за мной.

Час пик прошёл, дороги освободились от пробок. Я вёл машину куда медленнее обычного, то и дело тревожно поглядываясь в зеркало заднего вида, боясь не увидеть в нём фар следующей за мной случайной спутницы. Под конец недолгого пути я смог немного расслабиться и даже согреться, хотя, даже поднося руку вплотную, не ощущал тепла включенной на полную мощность печки. Точно с мороза выбрался.

В сущности, так и было. После всего случившегося сегодняшним утром и днём вечер пришёл удивительно мягкий и спокойный. Помню, ребёнком я боялся темноты и прятался под одеяло, стараясь укрыться от монстров, рождённых моим воспалённым воображением; тогда приходила мама, обнимала, прижимала к себе, я утыкался в ей шею и медленно, точно заблудившийся в подземных пещерах путник, выбирался на свет. Мама оставляла ночник, неяркий возок с призрачными лошадьми, баюкавший меня своим мерным покачиванием, и я, позабыв обо всём, уносился в неведомые дали. Порой мне снились удивительные красочные сны, я рассказывал их наутро, поражая безудержностью фантазии. Некоторые помню до сих пор.

Повзрослев, я редко видел сны. А те, что видел — остались в море с Мариной, но вспоминать их не хотелось вовсе.

Позднее августовское солнце клонилось к закату, протягивало мягкие лучи, касаясь пиджака и рубашки, даря ощущение тепла и уюта, которое я успел позабыть, ведь даже на яхте… нет, ну, сколько можно!

Мимолётный взгляд на часы: уже восемь, а ещё светло, — я усмехнулся. Успел отвыкнуть от долгих московских вечеров: на средиземноморье всё иначе. Там в семь уже темно. Солнце, слабея, зависает над морской гладью, а затем стремительно сваливается в воду, в момент соприкосновения с пучиной с ним порой происходит удивительное. Столько раз слышал, а вот тогда впервые увидел собственными глазами зелёный луч, мгновенно вспыхнувший над короной и почти тотчас погасший. Марина лениво обернулась, когда я позвал её, но встать и посмотреть на чудо не захотела. Поманила меня, выгнулась, подобралась вся, я вновь оказался привязан к ней незримыми путами, теперь грязным клубком валявшимися под ногами.

Так вот почему жаркие тропические ночи казались мне холодными, — если я успевал заметить это. Интуитивно чувтствовал, что все неправда. И, быть может, потому так ждал рассвета, утреннего бодрящего чая, нежных сухих объятий, немедля влажнеющих в предвкушении нового витка. Она знала, если я обернусь — наваждение спадёт, а потому не давала мне этого сделать.

Я снова посмотрел в зеркало. Тиамат, сама того не подозревая, заставила меня испытать чувство общности. Нечто сродни лёгкой эйфории с малой горчинкой печали от понимания того, что, оказывается, не я один хожу в дураках, обведенных вокруг пальца напористыми проходимцами, берущими от жизни всё, не зная совести, строящими своё благополучие на таких, как мы с Леной многоумных простофиль. Ведь, чтобы выехать в рай на чужих плечах достаточно житейской смекалки, наблюдательности. Нужно только определить заветную мечту другого, а после нагло ей воспользоваться. А он обманываться рад: готов во всём помогать своему ездоку, едва ли не с детским восторгом подавая то вожжи, то шпоры.

Я надавил на газ, недавняя эйфория вдруг уступила место навалившейся тяжким грузом усталости. Подруливая к зданию на Покровском, я с трудом понимал, о чём собираюсь с ней говорить. Ах да, собирался открывать ей глаза на правду. Ужели от этой правды ей будет легче жить?

— У вас усталый вид, может, покажете мне свою лабораторию в другой раз? — будто прочитав мои мысли, спросила она, едва я подал руку, помогая выбраться из дорогой легковушки.

— Боюсь, другого раза может не случиться, а у меня в лаборатории, кроме крыс и химикатов, есть хороший чай, а к нему найдётся конфитюр и крекеры. Добро пожаловать! — картинно указал я на освещённое крыльцо.

Она взглянула на всё ещё горевшую неоном вывеску и замерла на полушаге:

— Рекламный холдинг «Квадра-С», — вслух прочитала она. — Значит, это Павел Владимирович сбежал? Честно сказать, я не подозревала, что у фирмы был совладелец.

— Вы знакомы с Пашей? — остолбенел я.

— Только шапочно, на последнем съезде предпринимателей он предлагал мне составить для нашего завода рекламные проспекты, заняться сопровождением. Надо признаться, Павел меня почти уговорил; ну, что тут скажешь, усмешка бога. Хотя Эйнштейн говаривал, что Он не бросает кости.

Прошли в мой кабинет. Прежде, чем я отворил его, Елена остановилась взглянуть на табличку. Потом на меня, будто сравнивая.

— Вам надо бы обсохнуть, — произнёс я, кажется, она готовила ту же фразу, потому как улыбнулась, подавая мне блейзер. — Какой чай предпочитаете, чёрный, зелёный?

— Зелёный.

Я открыл шкаф:

— Не угадали. Остался только Ассам. Зато без пакетиков, — признес я нарочито громко, стараясь снять возникшее между нами напряжение. Оставшись наедине, оба конфузились. Она ничего не ответила, только растерянно оглядывалась по сторонам, не столько разглядывая помещение, сколько обращаясь к внутреннему «я», ему задавая один и тот же вопрос.