Сотворяющие миры

Слово и пустота

  Дэнька, отчаянно запыхавшийся, безнадежно опаздывающий, перемахнул через излом холма, забрался на вершину - и замер, отчаянно пытаясь отдышаться и нащупать, и отщелкнуть дурацкий замок на дипломате.

   И отвести взгляд от женщины, стоящей на самом краю обрыва и смотрящей куда-то вдаль.

   Строгое платье на викторианский манер - черное, с оторочкой цвета темного изумруда, незамысловатая, но удивительно элегантная прическа, крошечная шляпка с вуалью. Кружевные митенки на тонких и чутких пальцах музыканта или художника...

   Мэтр Катарина улыбнулась. Она стояла спиной, но Дэнька отчетливо это почувствовал.

   Потому что с ее улыбкой как будто бы улыбнулся весь мир. Солнце засветило особенно сладко и нежно, ветер легким поцелуем коснулся разгоряченных щек.

   Дэнька облизнул пересохшие губы и вдвойне заторопился с замком. Тот отщёлкнулся с издевательским смешком - и из раскрывшегося напополам дипломата полноводной рекой хлынули листы. Машинописные, каллиграфические, небрежно начертанные, с пометками на полях и зачеркиваниями-перечеркиваниями... Дэнька бросился их собирать, подбирать, отчаянно запихивать обратно, и щеки запылали уже от стыда.

   Темно-изумрудный подол прошелестел вблизи. Тонкая ручка в чернокружевной митенке подхватила один из листов. Дэнька замер, и сердце пропустило удар.

   И уже его волнение разливается в воздухе, заставляя смолкать птиц, солнце - кутаться в дутые кучевые облака и затихать ветер.

   Зашептала расправляемая бумага. И голос, ее голос - такой бархатистый, такой глубокий, такой звучный и мелодичный, взвился ввысь, вплетается в хрустальную ясность тонущего в свете дня... и разнесся песнями громовых раскатов:

   - "Небо, глубоко-синее, чернильно-свинцовое, словно впитавшее в себя грозовой сумрак - весь, без остатка; весь, что когда-либо сгущался над зеленым волнующимся морем долины - раскололось надвое, натрое, надесятеро ветвистыми всполохами молний. Раскололось, раздробилось - и пролилось дождем, неистово сильным, невыносимо-майским...".

   И Дэнька затаив дыхание видел, как, повинуясь ее чарующему голоса, волшебству слов, лазурное небо темнело, чернело, напитывалось синевой цвета индиго. Как загремел гром, в сердце бури что-то заворчалоо, загудело - и, точно от соприкосновения туч, высеклись искры-молнии, пронзившие небосвод.

   Как первые капли сорвались с тёмного подюбника туч, затерявшись в Дэнькиных рыжих вихрах, изумрудном тяжелом подоле мэтра Катарины. И как одна, особенно нахальная, разбилась о бумагу, уродливой кляксой расползшись по листу.

   Катарина нахмурилась и вскинула голову к небу. Ливень, неумолимо начавшийся бы спустя пару мгновений, так и не разразился.

   Женщина опустила строгий, глубокий и изумрудный взгляд... и ее лицо озарила неожиданно теплая улыбка.

   И вместе с ее чудесным взглядом прояснялось небо.

   - Вы изумительно пишете, Дэниель. Из вас выйдет прекрасный Играющий. Попробуете сами. Только встаньте, пожалуйста, на обрыв и читайте туда.

   - А... что читать? - сбивчиво спросил Дэн, сгребая листы в охапку и совершенно растерявшись.

   - Что захотите, - улыбнулась Поющая. - Все, что угодно.

   Мэтр Катарина сделала шаг в сторону и столь же естественно, сколь и элегантно взмахнула рукой.

   - Все, что вы только захотите. Посмотрите, Дэниель! Перед вами - ничто, чистый лист. Перед вами огромный, мечтающий воплотиться мир, готовый внимать вам и петь с вами; становиться вами! Дерзайте, Дэниель! Он - весь ваш. Он ждет вас! Спешите же к нему, идите вперед - и прольется ваш голос над его бескрайними просторами!

   Дэниель неловко поднялся на ноги и неуверенно сделал шаг вперед, к обрыву. За ним простиралась бескрайняя, тянущаяся на сотни и сотни миль степь. Куда ни взгляни - везде убегает вдаль волнующееся золотисто-зеленое море...

   Шаг, другой навстречу настороженно выжидающему миру.

   Дэнька замер на краю. Торопливо зашуршал бумагами, не зная, что выбрать. Сначала, наверное, нужно начать с природы... тогда... Что? Бушующее море? Заливные луга? Золото пустынь?..

   Он обернулся на мэтра Катарину. Она смотрела на него открыто и добро, с такой непоколебимой верой, что он устыдился своих сомнений. И, перелистав увесистую стопочку листков... отбросил ее в сторону.

   Дэниель откашлялся, переступил с ноги на ногу, глубоко вздохнул - и заговорил.

   Голос его, поначалу дрожащий, постепенно набирал силу и глубину. Не такой напевный и блестяще поставленный, как у мэтра Катарины, не такой бархатисто-глубокий, он, тем не менее, будоражил реальность едва ли не больше нее самой. Гулко и низко, тихо и пронзительно-искренне, словно перебирая струны виолончели, он затрагивал самые основы бытия. И ночь опускалась на распростертую перед ним долину, и поднимались высокие острошпилевые горы в своем молчаливом великолепии. И вот вместо выбеленной солнцем полыни и ковыли - цветущее разнотравье, лиловая дымка вереска. И вот уже шумит, шелестит, шепчет древний лес, словно уже и не в первый раз, и не первую ночь за столетия бессмертия.

   ...а слова - слова, рождающиеся прямо сейчас, в это мгновение - ложились неряшливым, торопливым почерком на девственно чистый листок.

   Его, Дэнькиным, почерком.