Совет

Совет

Где-то надо мной ещё есть жизнь. Конечно, Маара даже не заметит моего исчезновения. Кто я такой, чтобы она отреагировала на это? Маара кипит жизнью, но при этом остаётся слепой. Пока ты гремишь, пока ты что-то значишь, пока пугаешь тебя и помнят. А дальше…

Любой уличный памфлетист расскажет об этом прекрасно: пропусти одно утро, не обличи хоть какое-нибудь событие, поддайся слабости или дурноте, хоть раз испугайся и всё, пропала твоя уличная слава! Можешь даже не возвращаться – уже не признают и не примут. Но самая страшная и беспощадная правда состоит в том, что Маара легко забывает не только уличных поэтов, а вообще всех. При самом большом везении можно стать легендой, обрасти тысячью лживых подробностей и самого себя не узнать, но это удаётся немногим, только, пожалуй, тем, кто готов замараться в крови и замарать Маару.

А добродетель почему-то тает и забывается. Почему-то она всегда незаметнее, и я в детстве, изучая книги и легенды своей земли, очень хотел доказать, что отметиться можно не только кровью и победами да поражениями. Можно прославиться и благом, милосердием, и верой, и…

Я не знаю. Я не успел. Наивность очень больно разрывается, знаете ли. Даже сердце разбивается не с такой болью, даже мечты плавят душу и разум не так издевательски, как внезапно лопнувшая наивность. А самое главное – исцеления от этой раны нет. Разлюбив, можно полюбить; разуверившись в мечте – взрастить новую; но куда деться от своего разочарования? Как снова очароваться этим миром и, ступив на дорогу бесчестия и беззакония, вернуться к свету? Как отойти от цинизма и избавиться от жалости к себе? Как возродиться?

Я не знаю. Я не смог. Да я вообще мало что могу – только ждать, ждать собственного конца, ну, ещё, пожалуй, слушать тот кусочек жизни, что надо мной.

Эти темницы Коллегии Дознания строили с точным знанием дела, потолки низкие, давящие, это сделано для того, чтобы преступник, ожидая допросов или казни, страдал от тесноты и духоты. Но мне повезло – да, в галерее этих темниц, я, что называется, везуч! У меня есть в потолке крошечное окошечко – зарешеченное, но от него есть ветерок. А ещё запахи и шум.

Я чувствую запах свежеиспеченного хлеба – его привозят в Коллегию Дознания к обеду. Чувствую, как пахнут рыба и мясо, грибы и запечённые овощи – дознавателей содержат на славу, наверное, самая богатая из неторговых Коллегий Маары.

А ещё я их слышу. Они ходят… много ходят. У них тяжёлые сапоги, каблуки которых подбиты железными гвоздями. Они переговариваются, смеются, ругаются, шуршат бумагами и плащами, а я их слушаю, о чём они даже не подозревают. Я различаю некоторых по голосам и иногда даже могу улыбаться (несильно, чтоб не заметила стража) их мимолётным шуткам. Но они не знают об этом. Потому что я, как и вся галерея темниц, как и подземные этажи заключенных – для них рутина. Это для нас дознаватели составляют последних, кого мы, похоже, в большинстве своём видим. А для них мы дела, номера, обречённые. Живые мертвецы, которых можно не стесняться.

Мне разрешено лежать на соломенном тюфяке весь день. Это тоже везение, но здесь уже везение иного рода. Мне повезло наткнуться на милосердного дознавателя, который узнав о том, что у меня ещё с давних лет рана в бедре, позволил мне лежать сколько угодно. Заняться в камере всё равно нечем, не в галерею же смотреть сквозь решётку?! Вот и лежу, прикрыв глаза, на тюфяке, и слушаю с жадностью жизнь где-то над собой.

Иногда я думаю. А нельзя не думать, когда совершенно нечего делать! И это тоже прекрасно знают дознаватели. Именно по этой причине, арестовывая, они, в первую ночь, как правило, не допрашивают, а оставляют в непроницаемой каменной камере «на подумать». Потом человек становится сговорчивее.

Меня уже не допрашивают. Меня уже судили. Я жду приговора, и это значит, что думать о страхах пыток и допросов мне уже нет смысла. Я думаю о себе – о своём военном прошлом, о том, как мечтал пробиться в Совет Короля, как не боялся вести армию к бунтующему югу, как отбивал от захватчиков западные земли, как верил в святость целей…

Я думаю о жене – как она сейчас? Верит ли в мою невиновность по принципу мягкого женского сердца? Плачет? Пожалуй что да, плачет. Она никогда не была сильной – это мне в ней нравилось. Робкая, нежная, трепетная… я всегда хотел её оберегать, а по итогу – сам же её подвёл. Оправится ли она? Справится ли с болью? Проклянёт ли меня? Дай, Луал, ей сил меня проклясть – в ненависти можно жить, в скорби же жить нельзя.

Я думаю о дочери – Мари! Моя бедная Мари! Такая же робкая и трепетная как моя бедная жена… я собирался к весне заняться её браком, уже начинал подбирать (правда, только в уме, страшило меня расставание!) ей партию. Не успел. Теперь мои девочки останутся одни. Кто захочет взять мою дочь в жёны? Она – дочь предателя и изменника, и никакая красота её этого не отменит.

Своя же репутация всегда дороже, всегда ценнее.

Я стараюсь не думать. Мне больно. Больно от собственной наивности. Больно от своей глупости, от своей слабости, от своей веры в хорошее. Я был слеп как Маара. Я был глух как она. Я сам виноват в том, что верил в людей, что не заметил разворачивающегося под моим носом заговора, а заметив…

С Алвизом я провёл три осады бок о бок, дважды участвовал в походах. Он подставлялся в боях, спасая меня, были дни, когда я делил с ним одну флягу с остатками воды. Это при дворе мне и смотреть на такого как Алвиз не полагалось бы по званию, но на войне, в осаде, в битве легко стираются все различия, потому что смерть забирает всех. Когда кипит кровь, когда дрожит осквернённая смертью земля, когда стрелы обрушиваются градом с неба так, что этого самого неба не видно, ты становишься другим.

Алвиз был суровым воином, преданным королю, но, что важнее, он был предан Мааре и был моим другом. Опытный вояка, имеющий авторитет среди солдат, управляющийся с любым оружием, спокойный и сдержанный – он внушал силу и уважение. Если честно, даже мне было от его спокойствия легче.