Совки

Глава двенадцатая. ПРИЗНАНИЕ.

Духовным центром Таёжки были теперь не церковь с амвоном, не клуб с трибуной, а махонький «Продмаг» с прилавком, полками для продуктов да ещё с покосившимся крыльцом. На деревянных ступеньках умещался весь деревенский народец – пенсионеры в ожидании хлеба насущного. Районные власти всё ещё умудрялись не закрывать магазинчик. Продукты доставляли и после сноса моста наводнением. Правда, лишь в вёдро. В ненастье же речка теперь, как нарочно, тут же набухала. Но народец, не теряя надежды, подтягивался к «Продмагу» с утра и в любые дни. Как и прежде: кто с мешком, кто с детской коляской. Хлебом всё ещё по старой привычке, когда он был самым дешёвым продуктом, дешевле дефицитного в селе фуража, кормили не только себя, но и имеющийся при дворе скот. Набирали по десяток булок враз, так что в какой-то городской авоське не унесёшь. И никто не осуждал друг друга. Так уж повелось, сколько они себя знали колхозниками. Оправдывали себя ещё и тем, что времени не хватало для приготовления кормёжки по утру. Земля приучила рано вставать и поздно ложиться. Да и не только. Солнышко ещё за сопкой, а бригадир уже в окно стучит. До личного хозяйства – руки не доходят. А хлеб выручает. Замочи в тёплой воде, и пойло готово. Дёшево и сердито. Свинушки сальца набирают, да какого! Во рту тает! Коровка молочко даёт – вкуснее не надо.

А Валерий Иванович брал одну-две булки, совал в авоську и, молча, уходил. А крепкое слово на языке порой чесалось обидной, как ему казалось, для колхозника правдой. Тоже тянет до себя как и все с общего стола, на который сам же и работает. Странно было как-то. И не понятно. Какая-то червоточина грызла то святое, которым все жили, оберегая каждый сделанный тобой болтик, каждый упавший колосок. Вспоминался ему фильм времён юности:

Рабочий пришёл Ленину докладывать, что хлеб, собранный по деревням по продразвёрстке, доставлен в голодающий Петроград до последней крошки. Доложил и уронил голову, впав в голодный обморок.

«Было? А, может, агитка, как сейчас говорят? Хороша агитка. Мы в неё верили и старались быть такими. А во время войны колоски на колхозном поле все до единого собирали, слюнки глотая. Всё для фронта. Мы в тылу как-нибудь переживём, на фронте тятька голодный, а сытого его фрицы не одолеют».

Старушек задевало его молчание и они, провожая его неотягощённую авоську недоумевающими глазами, гутарили между собой:

- Что у него на уме-то?

- Да холера его знает…

- Наш бы мужик не чай и бутылку бы взял, а этот…

- Небось, считает, что совесть у него чиста… Ишь, какой нашёлся!

- Оно и видно. Городской шибко.

- Обзавёлся бы скотиной, знал бы…

И вот он обзавёлся коровой на радость им. Теперь они его в покое не оставят. С таким чувством и шёл сегодня в магазин. И странное дело, первая же старушка, самая недоброжелательная к нему, как ему казалось, сгорбившись под мешком с хлебом, вдруг выпрямилась и протянула сладким голосом:

- Бог вам здоровья, Валерий Иванович!

- Здравствуйте! - ответил он поспешно, сожалея, что до сих пор не знает ни имени её, ни отечества.

За ней гуськом шли и другие – и все с такой же приветливостью кланялись ему.

«Что с народом случилось? - недоумевал он. - Какая муха всех укусила?».

Входя в магазин, столкнулся с Марьей Васильевной, едва не застрявшей со своим наполненным мешком в дверях. Она хотела что-то сказать или сообщить, но мешок помешал. И дергая его, елозя спиной, лишь поторопилась пропустить Валерия Ивановича. А у него ёкнуло сердце, как у нашкодившего мальчишки:

«Она правду матку мне прямо в мои иллюминаторы выплеснула бы. Не постеснялась бы. Кому, как не ей... Всё же заслуженный совхозный ветеран, орденоноска, наконец, как староста деревушки, отвечающая за моральные устои, не промолчит. Спасибо мешку с хлебом. Отвлёк её вовремя».

Дальше – больше. У прилавка расступились перед ним:

- Берите, берите, мы подождём, - сказала одна.

- Нам торопится некуда, - добавила вторая.

- Мы уже своё отторопили, - прошамкала третья.

А продавщица так и заиграла своими ямочками на всё ещё тугих щеках, не подверженных морщинам.

- И чё это вы, Валерий Иванович, так мало берёте? Теперь как всем надо.

- Да как-то не подумал, - пожал он плечами.

- Денег маловато с собой? Так под расписку можно. Мы все свои. Кого тут стесняться? У нас чужих и в помине нет. Все в родстве. Кто по крови, кто по дружбе, кто по сочувствию. Живём одной семьёй. А как же иначе?! Много ли нас в Таёжке осталось божьих одуванчиков?! Без поддержки никак нельзя.

- Без поддержки, - машинально повторил он, и у него глаза открылись:

«Так вот в чём дело! В свою общину меня приняли. Интересно… Куда уж интереснее… Теперь мы с Наталией для них не дачники, а свои в доску. Мы их не выдадим и они нас. Хо-ро-шая община. Воровать, так скопом». - Обидный осадок лёг на душу и за себя, и за них. - «Неужели мы жили, скрывая алчность свою под страхом наказания? А сейчас, когда надсмотрщика нет над нами – она вновь вылезла наружу. И бросает нам в лицо какой-нибудь инородец: «Вы, русские – одна лень, пьянь да воры. Вам Сталин нужен». Внукам нашим внушают такое. И те на нас рукой махнули. Выходит зря мы жили. Как были холопами, так и остались. Подневольно шли на работу, под пули, читали книги, рожали детей, смотрели кинофильмы, для показухи радовались успехам своим на праздничных демонстрациях, когда шли, взявшись за локти, в едином душевном подъёме, клеймили на собраниях нерадивых».