Список жизни

Глава 20. Соль

- Если бы ты знал, что жить тебе остается всего один час, что бы ты сделал?

Бобер восседал на своей койке, скрестив ноги в позе йога. За предусмотрительно зарешеченным окном плыли массивные, и в то же время, невесомые облака, которые время от времени загораживали своими неправильными телами палящее июльское солнце.

Димка не любил «тихий час». Ему ни разу не удавалось уснуть после обеда. Даже когда он намеренно старался это сделать, находились рои мыслей, кружащие в голове, которые не позволяли отключиться даже на пару часов. Приходилось ворочаться под одеялом, в поисках удобного положения, и спешно замирать, когда в палату входила Вшивая. Если она замечала, что кто-то из воспитанников не спит, без лишних разговоров наказывала, ставя в угол на колени. Под колени, при этом, рассыпалась морская соль, которая, со слов Вшивой, была ничем иным, как средством укрепления детского иммунитета. То, что от соли невыносимо жгло сбитые коленки, ее, казалось, совершенно не интересовало. А коленки были сбитыми всегда.

- Морская соль – любила повторять Алевтина Николаевна,- Это дар природы! Это государственная забота о вашем здоровье! А вы, остолопы недоношенные, не цените того, что дает вам государство! Стой, пока не посинеешь! А надумаешь хитрить – до вечера в углу скулить будешь! Ты меня знаешь! Я слов на ветер не бросаю.

И Виноградов знал. Если его поставили в угол, то терпеть жжение в коленках приходилось часами. Слово «государство» всегда произносилось Алевтиной Николаевной с исключительным трепетом.  Димка так и не смог понять, почему морская соль – это дар природы, а ценить при этом нужно то, что дает государство. Почему бы не ценить эту самую природу, которая дает? Ну, или, в крайнем случае, соль? Видимо, в свои десять с небольшим он еще не до конца понимал все, что говорила воспитательница. Но взрослые, ведь, ошибаться не могут? Значит и в самом деле виноват. И боль в коленках – не что иное, как наказание за несообразительность. Вот только больно было не на шутку. И быть благодарным государству, из-за этого, никак не получалось.

Бобер никогда не боялся наказаний. Его несколько раз ставили в угол, но он ни разу не проводил там дольше пяти минут. Либо сам уходил (причем демонстративно), либо Вшивая, проявляя невиданные чудеса человечности, гладила его по голове и, прощая, укладывала обратно на койку. Как правило, Бобер, после таких встрясок, успокаивался и засыпал.

Вот и сейчас, сидя на койке и разглагольствуя о превратностях жизни, Бобер вовсе не выглядел опасающимся наказания человеком. Скорее, мудрецом, ненавязчиво передающим свою мудрость менее приспособленным к жизни ученикам.

- Всего час! – повторил Бобер и улыбнулся так, будто знал, что Димка должен ему ответить, - Час, и ты труп! Что сделаешь?

- Ну, не знаю. Наверное, что-нибудь хорошее. Чтобы, после того, как умру, люди сказали: «Он – молодец. Хороший был человек».

Бобер удивился.

- Муха, не тупи! Тебе жить остался час! Сейчас войдет Вшивая, увидит, что ты не спишь, и на соль тебя поставит! И ты до конца тихого часа будешь от боли корчиться. А через час будешь трупяком! Дохлым, как та ворона под яблоней! У тебя час времени! Что хорошего ты сделаешь, стоя в углу?

- Нет, ну если я буду уверен, что точно умру…

- А ты будь уверен, Муха! Через час ты умрешь! Выбирай! Или соль, или…

Скрипнула дверь. Бобер опрометью накинул простынь, которой укрывали летом, и замер. Димка же остался сидеть. Он с ужасом таращился на воспитательницу, которая, не сказав ни слова, принялась рассыпать в углу палаты крупные кристаллы мутно-белого минерала. Когда подготовка для экзекуции была окончена, она подошла к Виноградову и, крепко ухватив за ухо, стащила с койки.

Димка взвыл от резкой боли. Когда в ухе захрустело, воспитательница разжала пальцы. Лицо ее при этом было бордовым от ярости.

- С кем болтал? – прошипела Алевтина Николаевна и, не мигая, уставилась на воспитанника.

- Ни с кем, - сквозь слезы выдавил Димка.

- Я тебе, мразь, все уши пообрываю, если будешь дисциплину нарушать. Ты меня понял?

- Понял.

- Понял? – не понятно зачем переспросила воспитательница, цедя каждый слог сквозь зубы.

- Да! – взвизгнул Димка.

- Марш в угол, гнида! – зашипела Вшивая и отвесила Виноградову звонкий подзатыльник, - Если еще хоть звук от тебя услышу, пеняй на себя! Сгниешь на соли, тварь!

Димка, в одних трусах, засеменил в угол. Сейчас острые кристаллы соли казались ему спасением, а не наказанием, потому что терпеть унижения, которые на глазах у Бобра доставляла ему воспитательница, было куда хуже, чем корчиться от боли. Он торопливо подбежал к соли и с размаху плюхнулся на них острыми коленками. На глаза снова навернулись слезы. Димка стоял и плакал, стараясь найти хоть какую-нибудь причину, по которой судьба творит с ним такое. Колени горели огнем. К тому же старательно накрученное ухо, казалось, распухло и стало горячим, как отопительная батарея в январе.

А еще Димка был уверен, что если бы у него была настоящая мама, то никакая Вшивая не посмела бы его обидеть, а тем более поставить в угол на морскую соль. Он стоял и представлял, как мама оттаскивает за волосы мерзкую воспитательницу и с размаху бьет ее по лицу кулаком. Мама всегда представлялась ему высокой и светловолосой женщиной. И обязательно красивой. У нее нежные, тонкие пальцы. И эти пальцы очень любят перебирать его волосы.