Страх темноты

3

Это было первое событие положившее начало череде странных событий. Нет, не то чтобы все подобные события до этого не были странными, просто этот случай выглядел странным даже на фоне всех остальных странностей. И дело было не в самом событии, а в том, что произошло оно за полмесяца до положенного срока. Такого резкого нарушения цикла раньше никогда не было. До этого дня.

В то время когда я щурился от летевшего мне в глаза мелкого снега в районе Универмага, из участка милиции вышел сержант Максим Широков, высокий парень двадцати девяти лет и направился в сторону стадиона мимо пожарного участка. Этот путь он выбрал, чтобы держаться боком к беснующемуся ветру то и дело швыряющему в лицо острые как бритва снежинки. Сержант прошел вдоль частных домов по другую сторону дороги от стадиона и остановился на перекрёстке Комсомольской и Советской, задумчиво поглядывая то направо, то налево. Он не изучал дорогу на предмет наличия движущихся транспортных средств, которые в такую погоду представляют особую опасность для пешеходов, если вы подумали об этом. Нет, вовсе нет. Он лишь размышлял: стоит ли ему прямо сейчас свернуть на Советскую и двинуться в направлении центра города против ветра или пройти еще один квартал и свернуть уже на Леина. Разницы особо никакой, зато еще на какое-то время можно было укрыться от ледяного ветра.

Макс, или как его называли в участке Широкий (сержант Широкий или еще в шутку – Широкий Сержант), поднял толстый меховой воротник своей серой форменной куртки, сильнее надвинул на голову ушанку с завязанными на макушке ушами и с кокардой по центру и уверенно шагнул на проезжую часть. Он все же решил пройти еще квартал до Ленина. Сворачивать и сейчас двигать против ветра ему совсем не хотелось. Ведь пока он бредет прикрытый домами с правой стороны ветер может и подутихнуть, верно? Маловероятно, конечно, но что еще остается человеку, одиноко бредущему сквозь зимнюю бурю во тьме ночного города? Конечно, до ночи было еще четыре часа, но какое это имело значение, если тьма опускалась уже в начале шестого и начинала отступать лишь в девять утра, а то и еще позже. Зимой все время принадлежало госпоже Ночи.

Именно так думал Максим, но не в данный момент, сейчас его мысли были заняты совсем другим. Переходя проезжую часть, он думал лишь о том, что вместо того, чтобы вернуться после смены домой к своей жене и двум деткам, он вынужден тащиться в универмаг, чтобы заступить на вахту ночного сторожа, а затем, ранним утром снова вернуться в участок. А дома дети растут, постепенно забывая, как выглядит их отец, забывают, что значит это слово. Они видят его лишь иногда в промежутках между вечерними мультиками и теплой уютной кроваткой, в которой засыпают с грезами о летнем солнышке и, возможно, белом сказочном пони. Они видят его лицо, чувствуют прикосновение колючей щетины, терпкий запах табака и тепло его губ. А затем они засыпают, и все происходящее кажется сном. Младший сынишка, скорее всего, еще не понимает кто это такой, лишь чувствует волны исходящего от него тепла и любви, а вот дочурка сквозь сон иногда бормочет ему: «Я люблю тебя, папуля», и засыпает. В такие моменты слезы наворачиваются на его глазах, и он вытирает их жестким рукавом своей формы. Он мечтает проводить с детьми больше времени, но не может себе этого позволить. Все, что он делает, делает на благо своих детей, чтобы они могли жить полной и счастливой жизнью, чтобы никогда не знали недостатков и бед, но это все больше отдаляет его от них, отдаляет от его жены. Мир не лишен иронии, не так ли?

Вот и сегодня он шел на вторую работу, которую нашел ради дополнительного заработка. Кто бы что ни говорил, но денег что ему платили за работу в участке, не хватало даже чтобы прокормить троих, чего уж говорить о малыше, что порадовал их своим появлением, пять месяцев и шесть дней назад. Его жена Лариса снова отправилась в декрет, чтобы ухаживать за ребеночком и, конечно же, тех денег, что выплатили ей, не хватало даже на пропитание, чего уже говорить о коммунальных услугах и одежде. Одежда, ох, господи, эта одежда. Маленькие детки так быстро растут, и им необходимо столько всего начиная от подгузников и медленно приближаясь к колготкам и юбкам для Настеньки и штанишкам и брюкам для Андрюшки. Сколько на это уходило денег...

Помощи ждать было не откуда. Думаете, государство заботилось о них? Нет, милые мои, ни в коем случае. Они даже и не подозревали о существовании голубоглазой Настеньки, что сейчас большую часть дня проводила в детском садике, куда ее удалось устроить с таким трудом, буквально пройдя огонь воду и медные трубы. И они все чаще слышали, что Настя растет совсем несносной девчонкой, совсем не управляемой. То она все игрушки отберет у детей ради забавы, то построит всех в две линии и горшки им на головы оденет, а затем начнет ходить по проходу между рядами и стучать по ним алюминиевой ложкой, что-то напивая себе под нос. Воспитатели будут долго высказывать все ее маме, Ларисе Викторовне Широковой, которая слушая их, будет бороться с возрастающей с каждым днем силой Андрюшки пытаясь удержать его на руках. Они будут ругать девочку, и ставить ее в угол и даже оставлять без обеда. Однако никто из них не скажет, что все это Настя делает лишь от скуки. Она давно перешла ту грань между малышом и учеником первого класса и воспитатели уже ничего не могли ей дать, да если честно не очень-то они этого и хотели. Девочка росла умная, понимающая, не такая, как редкие гении, вовсе нет, но уже неплохо разбирающаяся в окружающем ее мире. Такие может, и не будут разбираться в точных науках и не сделают значимых открытий, скорее получат образование для галочки, но в жизни им будет чуть проще, чем остальным. Они быстро научаться понимать законы окружающего их общества и жить, пользуясь ими себе во благо. Но это не интересует наших властьимущих.

А что касаемо малыша Андрюшки, так тут все еще проще: никто сейчас не знает, что его ждет в дальнейшем и какая судьба предначертана, но можно сказать смело, что государство точно вспомнит о нем, вспомнит и даже обратится к нему... когда мальчику исполниться восемнадцать лет. Оно попросит его отдать свой долг родине, не упомянув, однако, что до этого родине было плевать на судьбу мальчика, плевать на его трудности. Родина ему ничего не должна, это лишь он ей должен по праву рождения. Принудительный односторонний контракт, явно не выгодный второй стороне.