Страсти Одиссея

Страсти Одиссея

Одиссей смотрел на свое отражение в тазу с морской водой. Шрам на груди побагровел, а кожа покрылась бронзой от предрассветных поездок Гелиоса по своему небосводу; бог солнца каждую ночь дремал, но в самый темный час пробуждался, запрягал четверку коней в колесницу и устремлялся в путь до края земли.

Вокруг — сплошное царство Посейдоново. Одиссей сидел на палубе биремы и грезил о своей жене Пенелопе: он вспоминал вкус ее тела, запах, голос и цвет прекрасных глаз, подобных великому морю, что окружает их. Скоро царь вернется в свои владения, обнимет ненаглядную и заживет так, что писцы и поэты будут воспевать его царствие. Много лет Одиссей со воинами провел в плавании после проклятой абсолютно всеми богами войны у стен Трои, где погибло тысячи славных мужей, которые уже не вернутся к женам. Но он вернется. Даже если придется протоптать себе путь через тела врагов или тех, кто верен ему.

Элендай окликнул его. Царь прикрыл глаза рукой и повернул голову к своему первому помощнику — тот спешил к нему по палубе, обегая гребцов; размахивая руками, он что-то нервно выкрикивал.

— Одиссей! Наш путь пролегает прямо через остров сирен. Злые легенды ходят об этом месте. Прикажи нам сделать крюк, и тогда сможем избежать страшной участи и не попасть в их когти. Да, мы потеряем драгоценное время, однако сможем спасти свои жизни.

Царь Итаки вспыхнул яростью, словно сухое полено от искры, — и набросился на брата по оружие; прижав к борту своего первого помощника, он закричал:

— Как ты смеешь?! Я три года не видел жену, а ты говоришь мне о том, чтобы я ждал еще больше! Мы не свернем; прикажи гребцам приложить больше сил на весла.

— Что с тобой, Одиссей? — повысил голос Элендай, освободившись из рук царя, — мы бок о бок бились под стенами Трои; делили пищу и воду; я спас тебе жизнь, а ты вместо Итаки, отправляешь нас прямиком к Аиду. Да будет так! Видят боги, ты вконец обезумел.

Докончив, воин вернулся на смотровую площадку, а Одиссей — к своим думам, то и дело, отвлекаясь на удары барабанщика, задающего ритм гребцам.

Изорвав кулаки в кровь, царь Итаки со свистом выпустил остатки воздуха из могучей груди и опустил руки. Палуба потемнела от его крови. Облокотившись на борт, мужчина посмотрел вниз, взглянул в свое отражение — и не узнал себя: лишь подобие прежнего Одиссея, но никак не военачальник. Он совершил ошибку, но ее вполне еще можно исправить. Возможно, эгоизм и похоть ослепила его взор, но разум от оков освободился — стоило только посмотреть на себя со стороны. Подозвав Элендая, царь обнял его и сказал:

— Прости меня, брат, я был неправ. Ты проливал свою кровь ради меня, а я посмел думать только о себе.

Элендай похлопал по хитону своего царя и прижал правую руку к груди.

— Извинения приняты. Я понимаю тебя, мой царь, но я рад, что и ты понял нас, твоих солдат. Какие будут приказания?

Одиссей поднял голову и уверенно ответил:

— Мы проплывем вдоль острова сирен, но никто из нас не услышит их пения.

Воск до краев заполнил глиняную посудину. Царь Итаки приказал растопить в чаше все свечи, которые были на корабле, так что теперь им предстояло плыть во тьме. Боги слишком наивны, если считают, что человек, сотворивший коня Троянского, не сможет перехитрить саму смерть. Когда все свечи расплавились, Одиссей снова вызвал своего верного друга Элендая. Рослый мужчина сейчас выглядел вовсе не образцом мужественности: голова его поникла, руки тряслись, а шаг донельзя замедлился. День близился к закату, и бирема подплыла уже достаточно близко к злополучным островам. Царь положил чашу на палубу и приказал:

— Прикажи всем мужам занять свои места, я самолично залеплю уши каждого, но последним будешь ты. На меня воска не хватит, поэтому ты должен будешь крепко привязать меня к матче, чтобы я не смог вырваться и прыгнуть в воду, услышав пение сирен.

— Что? Ты лишился разума, мой командир! Никто толком и не знает, как действует на смертных глас этих тварей. Если ты еще не сошел с ума, то, возможно, этого исхода не миновать, как только ты услышишь сирен, или же ты начнешь гневно просить о том, чтобы мы освободили тебя…

— Элендай, — перебил Одиссей, — что бы я ни делал и не просил, не обращай внимания. Ты меня не услышишь, но также ты не должен смотреть на меня. Просто выполни мой приказ, а я клянусь всеми богами: скоро ты приласкаешь жену и обнимешь детей.

Первый помощник отсалютовал и вернулся на свое место, а Одиссей же, подняв чашу с палубы, спустился вниз по ступенькам и лишил слуха пятьдесят своих гребцов; последним, как и было обещано, стал первый помощник Элендай; когда у чаши проступило дно, царь сам встал возле мачты. Четверо мужчин намертво привязали его к огромному деревянному столбу, да так, что канаты истерли руки и ноги до крови. Это было наказанием за ложь, ведь он солгал: воска вполне хватало, но соблазн услышать пение сирен был слишком высок, оттого он не пожалел остатков свечи на уши Элендая.

На палубе стало тихо, и лишь взмахи гребцов нарушали эту идиллию, — даже барабанщик перестал задавать ритм своими ударами, вместо этого он дирижировал. Царь посмотрел на своего первого помощника, воин ответил тем же, но не смог долго удерживать свой взгляд на привязанном к матче капитане, — в его глазах читался страх, но не за себя, а за Одиссея.

Голени и запястья жгло словно каленым железом. Морской ветер усиливался, а Гелиос вот-вот пустится в путь по небу на своей колеснице. Он не заметил, как все началось. Сначала боль отступила, потом он услышал первые ноты прекрасного многоголосья, — и грудь наполнилась жаром. Слов было не разобрать, однако пение было столь божественно, что он почувствовал, что взлетает. Вот он поднялся над морем и вскоре покинул пределы мира. До звезд можно было достать рукой, а его мир, похожий на темно-синюю ягоду, остался далеко позади. Теперь Одиссей шагает по луне, — телу растеклась волна удовольствия и счастья, будто бы царь вкусил амброзию из чаши самого Зевса. Да что там Зевс, сейчас царь Итаки был выше любого бога!