Стук

Стук

У старой Айлы давно уже и зрение не так остро, и руки у неё дрожат за привычной и вечно тяжбой, но будто бы и незаметной работой, но она всё храбрится – себе слабины не даёт, держится стойко, словно и не изменилось ничего. До много дошла хитростью житейской, что на слабину здоровья отозвалась, да из памяти потянулась – видела ты, мол, Айла, когда сама дитём была, как старухи поступали, так перенимай!

Нужно, к примеру, ей вдеть в иголку нить. Нить крепкая, иголка славная, а вот глаза и руки уже не те – молодки-то и не задумываются, не глядя почти вдевают, пока о своём говорят, а вот Айле такое не под силу, а ведь бывали дни, когда и она не думала, да слов не обрывая, за нитью их вела, да налегке шила. Но ничего, придумала Айла ловко: кладёт нитку на ладонь левой руки, а правой иголку берёт, да начинает тереть ушком волокно, пока петелька не образуется, а с петелькой и всё проще – за нее потянешь и вот ниточка побежала сама в ушко. Приноровилась Айла.

По дому и того проще приноровиться. Дом этот она с детства знает, как родителей не стала, да муж сошёл в землю, не покинула она дома, при нём осталась полновластной хозяйкой, хоть и хозяйствовать не на чем было. Так, немножко земли, немного птицы, кое-какая работа по старой памяти и от наместника перепадает, но это он тоже ловчит – знает, что Айле тяжело, а просить сама не будет, склад у неё не тот. Это другие, что послабше духом, всё на других уповают. Иной раз до того дойдут, что наместник за седую голову хватается:

– Милые, где же нам всех вытянуть?

И то правда – деревня у них большая, а начнёшь разбираться, так кто в город подался, кто на заработки, а кто уж не может работать по старости или болезни, да и дети – их-то всех поддержать надо. Да чем, чем? Болит голову у наместника, а ему наседают со всех сторон, у кого ноги опухли, у кого руки слабеют, у кого зрение… словом, не хочет никого обижать наместник, а иной раз глянет – так и дурно ему, чем всех держать? Болен и сам наместник, под рёбрами режет у него каждое утро, да сходит колючим кашлем к ночи что-то злое, ехидное, опасное.

Но не до себя ему – о других заботится, тем и поседел. Но к Айле у него отношение теплее – та до последнего ровно держится, не просит куска себе за старость, а всё пытается полезной быть.

Наместник долго думал чем бы её занять, чтоб и по силам было, и полезно – крепка Айла, да ещё крепче дух её, но всё одно – годы своё берут.

Придумал.

– Пусть женщины детей тебе оставляют, когда на работы идут. На присмотр. Осилишь?

Чего ж не осилить? Айла с достоинством приняла – так и самой ей помнилось: мать с отцом в поля на весь день, а то и на ночь останутся, если совсем умаются, а её с сестрами у старух оставят.

Но сказать легко, а сдюжить всерьёз? Детей Айла любит, хоть не дали ей боги материнства вкусить – сына единственного она и назвать не успела, как захрипел он страшно, да ночь промаявшись, закрыл глаза навсегда. А больше и не было. Но любить-то любить, а ноги уже не бегают так быстро, а за детьми угонишься ли? Но Айла и это помнит из своего детства, да на себя сейчас примеряет, не гоняется она за детством, а тихонько начинается сказывать, вроде бы как про себя. Сначала тихоня Ранта на неё внимание обратит, а потом и другие. Так и угомонятся, соберутся в кружок, замрут. Айле и радостно.

Не знает Айла даже от чего ей так радостно сказывать – не от одной же тишины в доме? Не знает она и что преображается её голос от радости, становится твёрже, уверенней, плечи её расправляются, будто и не было этих тяжких лет позади, камнем на плечи свалившихся.

Не всё помнит Айла из древних сказок, которые рассказывалось задолго до неё, да также, непомнящими, менялись. Кое-что придумав на ходу, меняет Айла и сюжет, да не замечает – верит в него.

– Маленький Урхо боялся темноты. С самого детства, когда мать и отец оставляли его в колыбели, а в лачуге становилось темно, он начинал плакать…– Айла рассказывает неспеша и гордится собой, своей памятью.

– Темноты? – дети не верят, но тут же шипят друг на друга. Сказка не сказка, и темноты они не боятся, привычна она им, ведь ясное дело – беречь нужно масло для ламп и брёвна, но интересно послушать! А Урхо, с ним-то всё детям ясно – киселяй он! Темноты испугался!

А Айла рассказывает про большой дом, где жил маленький Урхо, и про то, как родители его и, о видано ли, слуги! ­ – вместо того, чтобы дать Урхо разок прореветься на всю ночь, да тем от страхов отучить, стали зажигать на ночь лампы.

– так не бывает! – доказывают дети друг другу и Айле приходится притихнуть, пока не вспоминают они о ней и об Урхо. Не бывает-то не бывает, а Урхо что же?

А Урхо долго не прожил. Гроза в ночь была, да ветер. Задуло в лампах огоньки, а наутро нашли родители мёртвого сына.

– Как? – дети в ужасе и в трепете. Так тоже не бывает! Они-то знают! Умирают или на охоте, или от лихорадки, или от старости. А чтобы просто…

– Сердце разорвалось от ужаса, – объясняет Айла, – маленький он был.

– Тьфу! – Яако не впечатлён, ещё бы – он сын охотника, и дед его был охотник, и прадед. Там храбрость с рождения вбита, да в суть вплетена.

Это и объясняет Айла, говорит о том, что разные люди.

– Ты вот, Яако, тоже, верно, чего-нибудь боишься, – дразнит Айла и Яако даже задыхается от возмущения: он? Боится? Да отец его на охоту обещался взять! Зимой!

– Белебеня! Белебеня! – среди детей гвалт. Они не верят Яако, не хотят верить, не могут – всем же известно, что на охоту зимой ходят только мужчины из опытных охотников. Год был голодным, и если от встречи с шатуном ещё увернуться можно, то волки всегда скопом идут, окружают. Никто не возьмёт с собою дитя родное на такую охоту – обузой будет.

Яако обижается и уже порывается уйти, но Айла говорит тихо:

– Положили Урхо в деревянный ящик, да опустили ящик тот в землю…

Вот же! ящик! В землю! И этому не верят дети – всем же известно, что так не хоронят. Укутывают тело в серую холщевину, да в землю. Не повезло если зимой, тогда за ночь нужно столько перевести и масла, и дерева, чтобы землю прогреть… а тут ящик!