Свет очей моих...

1. Милослава. Детство.

  - Прыгай, Милка! Прыгай, я сказал!

  - Боюсь. Высоко тут!

 - Ничего не высоко! Прыгай! Вода теплая, как молоко  парное!

    Бреслав нахмурился и шагнул ко мне навстречу. Я знала - догонит, поймает и все равно сбросит с крутого берега, нависающего над рекой, в воду! И хоть боялась, страсть как, все равно зажав нос рукой и зажмурив до боли глаза, прыгнула в реку под довольный хохот брата. Ушла под воду, руку, нос сжимающую, отпустила, водой захлебнулась и, кажется, пошла на дно. Да только обхвачена была крепкими, несмотря на невеликий возраст, руками и вытащена на поверхность.

    - Ох, Милка-Милка, горе ты мое! Ты даже в луже утонуть сумеешь! Что ж за девка-то такая, невезучая!

    Нащупав пальцами ног дно, я успокоилась и прекратила брыкаться, радуясь теплому летнему солнышку, украденным у тяжкой работы минутам отдыха и веселому смеху брата.

   - Бреслав, ох и влетит нам, ежели хозяин проверить работу явится!

   - Он вечером явится, а мы искупаемся, отобедаем и пуще прежнего работать станем! Все сделаем!

    Брат был бедовым, смелым. Работал за двоих, порой в действительности, меня, слабую, болезненную, от непосильного труда оберегая. Он и кормильцем главным в семье был с того момента, когда отец помер, дубом столетним, что для хором княжеских срублен был, приваленный. Мать одна с детьми осталась. Бреслав – самый старший, в двенадцать лет стал вместо отца дрова для хозяина деревни нашей заготавливать, в поле работать, за скотиной домашней ходить. И хоть платили ему в разы меньше, чем взрослому, но в ту зиму, самую страшную, когда мать, горем убитая, еще от родов последних трудных не отошла, только брат нас всех от голода и спас.

    Вот и сейчас подрядился брат сено косить. Надел ему хозяин большущий дал. А он хоть и мастак был косой-то махать, да – один-одинешенька, неоткуда помощи ждать.  Кто же ему поможет, если не я? Рано по утру, отогнав корову-кормилицу в луга на пастбище, я хватала материну косу, краюху хлеба, да кувшин молока и бегом бежала на покос к брату. И хоть ладошки уже к обеду были стерты в кровь, хоть к вечеру не чуяла ни ног, ни рук - все равно радовалась, что с ним рядом, что с каждым днем получается все лучше, а самое главное, прощаясь вечером с братом, тут же на поле в шалаше ночующим, радовалась словам его ласковым:

    - Милка, что бы я без тебя делал? 

   ***

     - Бабушка, расскажи! – просила самая младшая из моих сестер Марфуша, и бабушка начинала, несмотря на ворчание матери, что, мол, пугает зазря детей.

    - Давным-давно, а когда, мне неведомо, жила на свете девица, собой красавица, душой пригожая, добрая, да ласковая. И случилось так, что стала она сиротой. Дом ее родительский барин, хозяин земель тех, старосте подарил за службу, а девицу приказал замуж отдать. Да никто из деревенских парней не взял ее - кто и хотел, тому отец с матерью не дали - без роду без племени девица, без приданого вовсе. А на княжество то в пору ту неспокойную  ворог лютый набег готовил. Вот и собрал князь всех бояр своих, да и приказал им откуп готовить. А барин-то, что в деревне той хозяином был, в числе других подношений девицу за место рабыни отправил...

    Как кружево плелись бабушкины сказки, в узоры слагались. И видела я, пригревшись на печной лежанке, в полудреме будто, как если бы это я в обозе ехала по чужой воле навстречу незавидной судьбе. Да только знала я конец сказки - успела изучить да запомнить. 

     По пути на обоз напали волки, охрану загрызли, а девицу в живых оставили. И были волки те не простые, а самые, что ни на есть оборотни! Ночью зверями дикими становящиеся, а днем в людей превращающиеся. Что сделали они с девицей, никто не знает. Да только люди сказывали, будто в месте том, где обоз с оборотнями встретился, нельзя было ночью находиться - стоны да плач женский на многие версты раздавался окрест...

     И воображение рисовало оскаленные волчьи морды, сжавшуюся в ужасе на черной земле девицу с непременно растрепанными черными косами.