Свет перед сумерками

Глава 1. Призраки дома Скайлеров

Дом Скайлеров в Олбани напоминал Анжелике живое существо: он дышал, и в каждом его вдохе запечатлевался момент времени. Всё в доме имело свою историю, и в этом круговороте событий последних тридцати лет любила бродить девочка, заглядывая то в одну, то в другую комнату, затаив во взгляде смесь восхищения и любопытства. Каждый предмет в доме, казалось, покрывала завеса тайны, а вокруг него, словно безмолвные призраки, витали легенды, рассказывавшие о жизни выдающегося семейства.

Анжелика подкралась к массивной дубовой двери, петли скрипнули, вторя половицам, и вот перед девочкой распростерлась одна из многочисленных спален дома, а взволнованное отражение Анжелики вырисовывалось в помутненном зеркале в золотой раме, оттенявшей зеленые шелковые обои, которые выдавали изысканный вкус владельцев дома. Девочка затаила дыхание: мысль о том, что в это зеркало смотрелись ее бабушка, ее тети, ее мама, не укладывалась в голове. Как это возможно, чтобы суетящиеся перед балом, спешно подбирающие шляпки, кружева и ленты дамы нескольких поколений смотрелись в него, принимали важные решения о том, какие цвета сочетаются и каким образом лучше уложить волосы, а сейчас в него смотрится она, маленькая Анжелика, которой вот-вот должно стукнуть девять лет? Вглядываясь в ровную поверхность зеркала, она видела не проявленные для глаза обывателя, но запечатленные мистической природой зеркал лица своих родственниц. Стоило моргнуть, и они слились в ее лице: в темных глазах и тонком, остром, выступающем носе — в чертах, по которым запросто можно было определить представителя семьи Скайлеров. И пусть все зовут ее «мисс Гамильтон», скайлеровскую обаятельную и добродушную натуру скрыть невозможно. Улыбнувшись самой себе и с удовольствием заметив, что ее улыбка повторяет в точности улыбку ее тети, которая славилась своей красотой и в честь которой Анжелика Гамильтон была названа, девочка вышла из комнаты, осторожно притворив дверь, — домашние не любили ее исследовательскую пронырливость, неприличную для юной леди.

В коридоре, который взрослые Скайлеры и их визитеры, по непонятным для Анжелики причинам, называли салоном, шуршали тяжелые синие шторы, заключая в свои объятия ветер, решивший заглянуть в дом достопочтенного семейства на полуденный чай. Было свежо, и трудно было представить, что время от времени в этом салоне дамы, затянутые в жесткие корсеты, падают в обморок оттого, что здесь бывает много людей и настенные светильники с восковыми свечами, даря тусклый свет, сжигают кислород. «Так ежели где убудет несколько материи, то умножится в другом месте», — фраза из трактата по натуральной философии, который лежал у дедушки на столе и который так же, как и все остальные вещи в доме, стал жертвой любопытства Анжелики, крепко запомнилась ей и казалась применимой ко всему, хотя девочка и не смогла понять контекста. Подсвечники золотом блистали в пробирающихся сквозь щель между шторами лучах полуденного солнца. Девочке было интересно, как будет луч сливаться с пламенем свечи, какие тени покроют белую стену, но, увы, зажигать свечи разрешалось только после сумерек. «Нельзя отвергать свет солнца», — объясняла ей бабушка Катерина, известная в обществе как очень экономная и хозяйственная женщина, не потратившая ни цента зазря. Анжелика закрыла глаза и представила, что сумерки уже наступили; напевая мотив какого-то известного полонеза, она взяла платье за краешек и пошла легкой поступью по периметру салона, неизменно делая скользящий шаг на первую долю. Сколько дамских туфель, сколько офицерских сапог вышагивало по этому паркету. В этом самом салоне праздновалась свадьба ее родителей, и, покружившись на месте, внезапно распахнув глаза, вздохнув полной грудью, Анжелика вообразила перед собой фигуры своих родителей в молодости. Наверно, на их свадьбе отец говорил много умных мыслей о преобразовании Америки, а мать его кротко слушала, внимая каждому его слову, и одобрительно кивала так же, как сейчас за каждым обедом. Любовь, существовавшая между родителями, представлялась Анжелике сказочной и образцовой: они никогда не ссорились, всегда были любезны друг с другом, миссис Гамильтон поддерживала любые чрезмерные амбиции своего мужа. Как же они, должно, любили друг друга, когда были молоды, если сейчас, спустя столько лет, когда чувства, постепенно переходящие в привычку, все еще сильны!

Анжелика подбежала к шторам и распахнула их: комната залилась светом и, можно было подумать, засияла кристальной белизной. Угрюмые шторы, сшитые самой преданной рабыней Скайлеров, погибшей во время далекой войны, о которой юная леди, к счастью, знала только из рассказов взрослых, контрастировали с жизнерадостной природой за окном. Доносились щебетанья птиц, изумрудные ветки деревьев стучали о фасад дома, а цветы в саду напоминали красочные картинки в калейдоскопе. Где-то вдалеке, на горизонте серебряной тарелкой распласталось озеро. И казалось неправильным, что этот дом мог видеть не только радости, но и смерти. Думать об этом Анжелике вовсе не хотелось, и она поскакала по направлению к кабинету, в котором сейчас наверняка работал ее отец, не умевший оставить перо даже в дни их редких поездок в Олбани. Вежливо постучав в дверь, но не услышав ответа, Анжелика заглянула. Удивительное дело! Кабинет был пуст. Вероятно, отец пошел передать написанные документы какому-нибудь слуге, чтобы тот отнес их на почту. Взгляд Анжелики остановился на миниатюрной граненой чернильнице с толстыми стенками: чернилами из нее ее дедушка писал письма Вашингтону и чертил стратегический план обороны Саратоги, а отец пишет финансовые проекты. Подумать только, какая-то чернильница участвует в истории Америки! Анжелика в шутку отвесила небольшой поклон фамильной чернильнице и покинула кабинет, прежде чем отец застанет ее «на месте проявления любопытства».

И все же, где отец? Анжелика подбежала к лестнице и, ловко перелетев через пару ступенек, замерла у перил, перевесившись через них, прислушалась. Дом затих, единственным признаком присутствия в нем обитателей была неумелая игра Филиппа на фортепиано, на котором когда-то блистательно играла их мама. Иногда вечерами она музицировала на нем, и дом Скайлеров наполнялся звучными, трепетными, переливчатыми пассажами, и сердца членов семьи содрогались от всепронизывающей нежности. Правда, миссис Гамильтон признавалась, что играет не так хорошо, как в юности, когда она могла уделять музыке больше времени. Клавиши фортепиано пожелтели, а некоторые даже западали — большую часть года, когда Гамильтоны не гостили в Олбани, инструмент покоился под закрытой крышкой, музыка запиралась в этом гробу. Но стоило приехать Элайзе с Филиппом и Анжеликой, как крышка распахивалась, на пюпитр, точно на постамент, воздвигался сборник с нотами, и музыка высвобождалась из своих оков, воскресала, и все в доме начинало петь.