Светлячок

Светлячок

Старость всегда подкрадывается неумолимо. Безмятежно-молодым она кажется чем-то очень далёким и несущественным, чем-то, о чём лучше не задумываться пока ещё молод, а вместо этого жить и радоваться жизни. Но старости совершенно нет никакого дела до наивных мыслей о ней. Ведь она всегда рядом. Для неё не существует компромиссов правил и отсрочек. С каждым прожитым днём, капля за каплей, она мягко, но необратимо подтачивает монолит отпущенного жизненного срока. Кто-то встречает её объятия в кругу любимых детей и внуков, в тёплом общении друзей или соседей. Бывают и те кто не дождавшись её прихода покидает этот мир преждевременно... Но этот рассказ не о них.

Он том кто сполна ощутил её объятия.

Если взглянуть на жизнь старого стеклодува со стороны, то она покажется размеренной и монотонной чередой вяло текущего времени. Но наш герой смотрел на неё не со стороны – он проживал её изнутри, где день сменялся днём, отсчитывая прожитые мгновения одинокого бытия. И старость его тянулась зыбкой чередой проплывающих мимо лет.

Единственной отрадой старого стеклодува было его любимое ремесло.

Каждое утро он выходил на берег ручья стремительно, бегущего возле дома. Торопливые волны, прорываясь к жизни сквозь скалистые толщи, размывали хрупкие минеральные стены и несли солёный песок, далеко окрест усеивая им свои берега. Этот песок и собирал стеклодув, что бы бросить его в пышущую жаром печь, где окунувшись в раскаленную бездну песчаные гранулы, таяли, словно весенний снег, превращаясь в тягучую прозрачную массу. Эту самую массу, своим видом напоминавшую горячий мёд, стеклодув поддевал своей старой металлической трубкой и, вращая её в ладонях, самозабвенно выдувал различные формы которые, застывая, становились флаконами, склянками или бутылками.

А иногда бродя по берегу, на крупных камнях стеклодув замечал яркие поросли маленьких хрупких кристаллов, которые неведомо как, словно иней, временами покрывали северную сторону валунов. Когда солнечные лучи мягко касались поверхности этих кристаллов, они ярко отливали цветами лазури или перламутра, а иногда и сочно-алым оттенком, каким бывает лишь цвет свежей крови, пролитой на девственно-чистый первый снег. Старик соскабливал эти кристаллы и, растерев в ладонях, добавлял их в песок, перед тем как бросить его в печь и тогда стекло получало новые цвета и оттенки.

Вечера в этих краях были на диво ясными и безоблачными. Это было воистину обворожительным зрелищем, когда дневное светило, на исходе своего пути, утопая за линией горизонта, начинало озарять алым светом закатную сторону неба. А на другом конце небосвода там, где поутру должно взойти солнце синева стремительно темнела, и сквозь тёмную бездну начинали робко проклевываться маленькие огоньки далеких звёзд. Середина неба оставалась уже не голубым, но ясно синим полотном. Все это отражалось на водной ряби шустро-бегущего ручья, чья стремительность искажала чёткость отражения, придавая ему гротескные формы. В отражении виднелись контуры ясно-алого зарева справа, тёмной поверхности слева и синего шлейфа разделяющего их. Если долго смотреть на это отражение на ум непременно приходят мысли о том, что здесь отражается не просто небо, но вся человеческая жизнь... Которая и является тонким не ровным путём неведомо кем проложенным между Светом и Тьмой, который нужно пройти аккурат посредине не поддавшись Свету с его иллюзией доброты и не канув во Тьму, соблазнившись её шёпотами и льстивыми посулами.

Но когда солнце окончательно пропадало за горизонтом, оставляя по себе лишь не долговечный легкий отсвет на закатном краю неба, и ночь всё сильнее вступала в свои права над ручьем, на поверхности которого теперь отражалась россыпь звезд, появлялись чудесные огоньки. Янтарные, жемчужные, изумрудные, ультрамариновые – они подобно рою неведомых созданий резвились в воздухе словно бы даже танцуя под, никому кроме них, не слышимую музыку. А может журчание ручья вкупе с иными звуками наступающей ночи, и были для них той самой музыкой?

Старик любил порою полюбоваться на причудливый танец этих светлячков.

Так было и в этот раз. Днём его плавильная печь жарко пылала, и стеклодув ровно, при помощи весов, отмерял нужную порцию песка, смешанного с порошком из цветных кристаллов, чтобы аккуратно высыпать его в самый жар. Когда песок, нагретый до придела, таял, медленно отекая, старик брал в руки свою железную трубку, и окунал её в густую массу плавленого песка, прокручивал её несколько раз, чтобы вся песчаная масса налипла на наконечник трубки, и вынимал её из печи. А дальше он подносил другой конец трубки к губам, и бережно вращая её в ладонях, принимался самозабвенно дуть. В такие мгновения его мог понять разве какой-нибудь флейтист-музыкант, столь же самозабвенно лелеющий в руках свою флейту, губами рождая волшебную музыку. Но от губ старика рождалась не музыка, а стеклянная твердь причудливых форм. Так и продолжалось, раз за разом на протяжении дня до самого вечера, когда стеклодув вынул конец железной трубки из горлышка ещё горячей, свежесделанной, последней на сегодня, бутыли. Взяв её с собой, старик вышел на крыльцо, чтобы бутыль быстрее остыла на свежем воздухе, ну а сам он присел поудобнее, снова любуясь танцем таинственных ночных светлячков.

В такие мгновения он начинал верить в чудеса.

На самом же деле то, что старому стеклодуву казалось каскадом разноцветных огнистых светлячков, было феерией ночного танца маленьких фей. Эти крохотные создания любили встречать наступление ночи над стремительными водами здешнего ручья. Фей забавляло как свечение, которым мерцали их невесомые крылышки, отражалось в ночной водной ряби. Подвижные волны ручья искажали отражения лишая четкости, и придавая им причудливые формы и очертания – огоньки то вытягивались, то сужались а, то и накладывались один на другой, превращая ручей под феями в живое святящееся полотно. Этот-то калейдоскоп и приводил в восторг маленьких волшебных созданий. Их обнажённый тельца метались над водой, выписывая немыслимые фигуры в воздухе, рисуя полотно сворих отражений на воде.