Свидание

Свидание

Дождь шёл две недели. То, стихая, то вновь принимаясь, он лил и лил и лил, заполнив небо от края до края, и вскоре всё смирилось, и не осталось больше ни низкого неба, ни серых пустошей болот, ни омертвевших дач, ничего, только беспрестанно струящаяся сверху вода разносимая невидимым ветром.

Болота по всей округе вспухли и размякли, как огромные перезрелые грибы. Торфяные озёра, словно чёрные слизни, медленно расползлись из своих нор по заросшим берегам, и дальше, покуда не скрыли все тропы. Ленивая, вязкая, полуживая речка вдоль дороги, вдруг, в одну ночь, переполнилась, вскипела, закружилась и, стремительно понеслась, резвясь и куражась, срывая и перемалывая гнилые мостки и хрупкие переправы, мстя людям за прежнее пренебрежение. Старожилы качали головами и говаривали, что не иначе у Северной Гривы или у Рыбхоза, прорвало шлюзы и что теперь рыба пойдёт «как до дач – вдоволь» и, под неусыпным взором своих старух, тащили с чердаков драные снасти и прокисшие сети.

Ночами, сквозь пелену низких туч, беззвучно и призрачно, словно знамения, мелькали сполохи далёких зарниц. Дым печных труб низко стелился по пустынным улицам, смешивался с туманом и силуэты домов с горящими окнами клубились, таяли и парили во тьме, будто флотилия Летучих Голландцев. Сквозь мутные окна домов нельзя было разглядеть, кто бродит во тьме по переулкам - запоздалый ли прохожий спешащий домой, дикий зверь ли, изгнанный из леса потопом или сам болотный дух, обходящий свои владенья в косматом обличье... Всё было загадкой, наваждением, тайной, и тусклый день, сменяющий мглистую ночь, не давал ответов. Всё и вся было пропитано липкой, нездоровой, болотистой влагой и поэтому когда одним утром дождь исчез и тучи поднялись и поблёкли, а затем и вовсе растаяли, и солнце неуклонно вдруг поползло вверх, и сразу стало ярко, душно и празднично, никто не мог поверить, что всё кончено. Только когда на шёлковой синеве неба, одна над другой, торжественно и ярко засияло целых три радуги, все ахнули и засуетились, бесцельно и весело.
Наступил последний, тревожный месяц лета. Жара снова стала набирать силу, но ночи уже были по-осеннему тёмными, с мириадами звёзд и по утрам солнце долго не могло согнать густую росу. Поле за рощей колыхалось и перекатывалось пышной спелостью луговых трав, которые пахли в тот год необычайно и дурманили голову, не хуже хмеля. Каждый вечер, тесно обнявшись, парочки спешили туда, на простор, полный стогов душистого сена и ночной ветерок доносил девичий смех и шёпот, и что-то ещё, сладкое и томящее, запретное, первобытное. Казалось, что Южный крест засиял над дачами и березы как пальмы шумели вдоль тенистых тропинок и взгляды были полны тёмного огня и горячего томления. Всё погрузилось в жаркий, тропический сон, полный лёгких соблазнов и простых правил. Взгляд отвечал на взгляд, лёгкое касание рук рождало сладостный трепет, и тени сплетались будто лианыа коты тиграми проходили мимо разморённых зноем собак, неудосуживая их даже презрительным взглядом.
Этот жар наполнил и меня. Горячее лето стремительно угасало, на горизонте маячил колледж и мне, слишком юному, чтобы ждать, чудилось, что жизнь проходит мимо. Через раскрытое окно ночь скользила в мою комнаты, окутывая тысячью нежных рук и сон покидал меня. Я словно бредил и смотрел, смотрел, смотрел на мерцающие в небе звёзды, кругами бредущие во тьме и сердце замирало в моей груди, а после, неслось как угорелое. Каждый нерв в моём теле был осязаем и обнажён.

Я был влюблён. Влюблён отчаянно, безумно, дерзко. Как влюбляются поэты и сумасшедшие. Всё тело моё пылало и ломило от истомы, и не было ни слов, ни жестов, ни красок, чтобы описать это. Я любил это лето. Эту ночь. Эти ускользающие звёзды. Этот пряный запах полыни, долетающий с поля. Я любил саму Жизнь. Мне хотелось бежать, мчаться что есть духу, задыхаясь ветром и стуком собственного сердца и жгуче, до боли целовать, терзать, наслаждаться кем-то, тщетно стремясь вновь стать единым целом. Я жаждал опустошения и таинства, а ночь всё шептала и шептала мне свои тайны и я внимал ей, и замирал, и немел, оглушённый этим новым знанием.

Лишь под утро я ненадолго засыпал и таких удивительных и ярких снов я не видел больше никогда в жизни. Мир словно раскрывался передо мной во всём своем нетронутом великолепии. Я погружался в глубины морей, я парил над неведомыми горами, я бродил по девственным лесам неведомых континентов. Я был всем и вся. Я пожирал и был пожираем. Я падал и возносился. Умирал и прорастал из семени, и тянул свои могучие ветви к свету, каждой клеткой впитывая его божественное тепло. Я был лавой рвущейся из раскалённого плена. Я был камнем на вершине великой горы помнящим сотворение мира. Я был волной крушащей надменные скалы. Я был землёй дарующей новую жизнь. Я был воздухом и струился и плыл выше самых высоких облаков и касался края бездонной пропасти Космоса. О, как я хотел бы снова увидеть эти сны! Десятую, сотою часть их. Вновь ощутить себя незыблемой частью бытия, ничтожной и несметной, трепетной и несокрушимой, невидимой и вездесущей, но…

Днём все купались. Большое, раздавшееся после долгих дождей озеро в глубине леса, на самом краю болот, было центром всеобщего притяжения, дачной Меккой. Вереница людей нескончаемо вилась по тропинке ведущей к нему. Как муравьи, они сновали в обе стороны, начиная свой путь с самого раннего утра, когда в ещё клубящемся тумане рыбаки сонно разматывали свои снасти и заканчивая движение поздним вечером, когда под сенью меркнущего неба купались те, кто весь день трудился на участках, вдыхая жизнь в скупую, никчёмную землю, возводя на ней башни из досок, шифера и безумных надежд.

Взбаламученная к вечеру вода была мутной и масляной. Болотные газы нехотя пузырились на поверхности, делая её похожей на густой, вскипающий, коричневый суп. В нем можно было найти «островок» горячей воды и лежать там, как в ванной, глядя в переливающуюся даль неба и, при определённой сноровке, даже курить.

Творец не жалел красок в эти минуты. Запад вздымался, корчился и багряно клубился, истекая медлительным закатным соком. В дальнем конце озера, у тонкой стены камыша, отделяющей его гладь от болот, вода и небо сливались воедино, порывисто перетекая друг в друга. По свежему кровавому следу, при желании, можно было уплыть прямо в беснующееся, раскалённое пекло и омыться в его безмолвном пламени. Его языки лизали плавящийся небосклон, силясь поджечь весь темнеющий купол мироздания, но даже их жара было недостаточно.