Свитки. Книга первая

Господин доктор

К Н И Г А   П Е Р В А Я:
Н И Т И      С У Д Ь Б Ы



Меняем реки, страны, города…
Иные двери…Новые года…
А никуда нам от себя не деться,
А если деться – только в никуда.

Омар Хайям


«Утерехте – Овечий холм – солнечный сонный городишко у моря. Юность моя, вера моя, память моя… только сейчас понимаю, что в лабиринт твоих узких терракотовых улиц вписано повествование моей судьбы.
 Стучат по мостовой колёса тележек, на которых развозят торговцы свой товар. Скрипят городские ворота, отпираемые на рассвете. Шумит порт: немолчный, многоокий, работающий тысячами рук и натруженных спин… «Утерехте!» Так волна накатывает на берег и выбрасывает пригоршни крохотных раковин. Так скрежещет сталь, сталкиваясь со сталью…»

Господин доктор

«Говорят, что род, к которому я, Юджии Саакед, принадлежу по крови, весьма древний. К сожалению, меня мало увлекали истории о героических и кровожадных предках, поэтому ничего о могуществе своего рода не скажу, тем более что уже ко времени моего отца это могущество испарилось, словно роса в летний день.
   Мой отец унаследовал место в Совете кланов и пользовался некоторой властью у себя в поместье, уже в пору моего детства он в столице почти не появлялся, а при дворе бывал только по большим праздникам. Объяснялось это отчасти деревенской ленью, отчасти философскими взглядами на жизнь. Обладая природным мягкосердечием и острым умом, отец, однако, не имел рачительности в характере.
  Делами, в основном, ведала мать. Она же пеклась о нашем воспитании – моем, сестры моей Берджик и нашего двоюродного брата Къена, которого иногда «ссылали» к нам в дом за слишком дерзкие выходки.
   В день моего шестнадцатилетия родители объявили о решении учить меня в столице, и спросили, какое поприще я желаю избрать: законоведческое или военное. Много позже я узнал, какие жестокие споры велись у отца с матерью по поводу моего будущего, как, не приходя к твердому решению, они положили мне самому определить свое призвание. Я же мечтал сделаться путешественником, мне претила всякого рода муштра. Кончилось тем, что учиться я стал в Школе философских наук сразу всему, что требует общество от юноши из мало-мальски состоятельной семьи, и ничему полезному, в сущности.
   Жил я в помещениях при школе вместе с такими же юнцами. Нравы тут царили вольные, воспитанники уходили на целые ночи искать развлечений, которые мог позволить их кошелек, и которые столица продавала им в изобилии. Случались у нас кражи, драки и даже самоубийство. Нет нужды говорить, что жизнь я узнал довольно скоро и не с самой радужной стороны.
   Не знаю, как сложилось бы дальше, но года полтора спустя товарищи подбили меня на жуткое испытание: провести ночь в одном из склепов, пользующихся особо «дурной» славой. Рассказывали, что там гнездятся упыри и призраки, и сами родственники боятся посещать гробницу. В случае если к утру я останусь жив и в здравом уме, меня ждало вполне солидное вознаграждение, поскольку в споре принимало участие большинство учеников.
  Я основательно выпил для поддержания боевого духа, и был торжественно препровожден в зловещий склеп. Мои товарищи остались караулить в кустах, правда, довольно далеко от самой могилы.
   Склеп был внутри очень беден, видимо, семья, которая в нем хоронила своих умерших, не имела достатка. Покойники лежали, спеленатые в толстые циновки, на каменных полках вдоль стен. Нигде я не увидел ни разбросанных черепов, ни костей, сопутствующих пиршеству демонов, а потому, едва освоившись в мрачной обители, выбрал место у стены, где не было, как мне казалось, мертвецов, и уселся на пол, приготовившись провести ночь с одним только факелом. Надо добавить, что товарищи дали мне с собой небольшой факел, рассчитав, что скоро он погаснет и перестанет отпугивать нечистую силу, если таковая в склепе имеется.
   И факел погас. От выпитого меня стало клонить в сон, и я задремал. Очнулся от стука открываемой двери. Я подумал, что это мои друзья хотят меня попугать. «Хорошо же, сейчас я вам покажу упырей!» – пронеслось в моем затуманенном мозгу. Я схватил свой плащ и, размахивая им перед собой как саваном, страшно зарычал, и двинулся к выходу.
   Но произошло совсем не то, чего я ожидал: дверь распахнулась, и я столкнулся с высоким человеком в капюшоне. Я перестал рычать и попятился. Человек тоже не был готов увидеть в склепе кого-либо живого, некоторое время мы молча смотрели друг на друга, силясь в темноте разглядеть хоть что-нибудь. Потом человек в капюшоне спросил меня резко: «Ты что здесь делаешь?» Я подумал, было, что это сторож, и принялся объяснять, что никакого урона покойникам нанести не собираюсь, просто посижу здесь до утра. Пообещал даже поделиться с ним выигранными деньгами, если он позволит мне остаться. Человек слушал молча, а после расхохотался:
– А я думал, что ты сумасшедший или какой бездомный-грабитель! – произнес он вполне миролюбиво.
Я возразил, что грабить в таком месте некого, усопшие, должно быть, бедняки, и с умом у меня пока все в порядке.
– Ну, если ты не хочешь убраться отсюда подобру-поздорову, придется тебе сейчас смотреть, что я делаю, – сказал человек в капюшоне и спустился в склеп.
          Тут мне стало не по себе, но я счел, что спорить или спрашивать опасно: кто его знает, что это за человек, и человек ли это вовсе. Я отошел подальше, снова сел и стал наблюдать, выказывая полную решимость.
      Человек в капюшоне поставил на пол небольшой деревянный ящичек, вроде сундучка, зажег факел и внимательно посмотрел на покойников, так, будто выбирал, с которого начать ужасное пиршество, теперь я не сомневался, зачем он здесь! Наконец, страшный незнакомец сделал выбор. Он шагнул ко мне и протянул факел: «Держи!». От ужаса я едва мог сдвинуться с места.
– Остался тут – так помогай, а то – катись колесом, щенок!
   Окрик вывел меня из оцепенения. Надо было бы бежать, но я взял факел.
   Человек в капюшоне открыл сундучок, извлек оттуда нож и бережно, при помощи ножа, освободил труп от погребальных одежд. Перед нами лежало обнаженное тело, желтовато-бурое, немного распухшее. Это был старик, скончавшийся, по-видимому, от какой-то болезни.
   Человек в капюшоне повернулся  ко мне и пояснил: «Я лечу живых людей. Я лекарь. Но, чтобы распознавать болезни и бороться с ними, мне приходится нарушать покой умерших. Как ты думаешь, ради спасения жизни можно совершить такое?». Я не знал, что ответить, но, кажется, кивнул. Незнакомец истолковал мой кивок по-своему.
– Если я буду резать мертвецов у себя дома, то все больные от меня разбегутся, начнут болтать, что я колдун или сумасшедший. Им ведь не объяснишь, какою ценой покупается их здоровье…  Вот и приходится, словно вору пробираться в склепы.
   Говоря всё это, мой странный собеседник разложил подле трупа несколько блестящих врачебных инструментов, вооружился тоненьким, очень острым ножом и провел изящную черту по телу мертвеца. Лекарь руками осторожно развел бескровную кожу, показались внутренности.
   Мне доводилось в поместье у отца видеть, как забивают овец, я был привычен к виду крови, но тут дурнота подкатила к самому горлу, и я едва не выронил факел. Лекарь сразу понял, в чём дело. Подхватив факел, он отшвырнул меня в сторону – и вовремя! Меня вывернуло наружу, не успел я добежать до выхода.
– Покойники – не девушки, источающие благоухание, смердят они… – лекарь протянул мне тряпицу, смоченную в уксусе. – А ты молодец, я думал, сбежишь со страху.
   В ту ночь я увидел человеческое сердце, лежащее на ладони. До сих пор меня поражает, как я сохранил присутствие духа в такой странный момент. Будто завороженный, следил я за происходящим и дивился, как это источник разума, чувства, жизни обращается в кусок прелой, гниющей плоти. Я испытал огромное потрясение, вполне сравнимое с появлением призраков, которых ожидал встретить. Размышляя по прошествии времени над своей стойкостью, я склонен думать, что причиной ее было чувство безграничного доверия к моему удивительному незнакомцу, внезапно и прочно овладевшее мной и приковавшее меня к нему невидимыми цепями. Моя судьба решилась, хотя сам я еще не подозревал об этом.
   Мы расстались перед рассветом. Лекарь зашил труп старика, так же аккуратно завернул его в пелены, собрал свои инструменты и простился со мной, взяв с меня слово помалкивать. Имени его я не узнал. Едва запомнил широкое бородатое лицо в темной рамке капюшона.
  Поутру я вернулся к себе. Меня встретили, как встречают прославленных военачальников, одержавших героическую победу. Я опасался, что товарищи видели человека в капюшоне, но, как оказалось, они мирно проспали в засаде. Спор я выиграл и получил денег на четыре золотых, тогда на эту сумму можно было дважды хорошо отужинать в таверне с вином и танцовщицами. Мои товарищи предполагали, что я так и поступлю, но я отнес деньги ростовщику, оставив лишь мелочь на расходы, чем глубоко разочаровал их.
   Между тем, слухи о моем поступке дошли до главного наставника. И меня, как нарушителя спокойствия, на неделю отстранили от занятий. Особо я не скорбел по этому поводу и, едва дождавшись утра следующего дня, отправился в Хранилище Мудрости, где трудами поколений собраны были сотни тысяч свитков на разных языках. Мной овладело желание изучить некоторые из них, по врачевательскому искусству. Призвание лекаря казалось мне занятием опасным, полным тайн, а от того особенно заманчивым.
   Служитель хранилища осведомился, какие именно свитки и книги меня интересуют. Услышав туманный ответ, он, не раздумывая долго, проводил меня в помещение, отведенное для знаний по врачеванию. Пока я следовал за ним через залы, переполненные солью веков, самоуверенность невежды постепенно покидала меня. Я увидел сотни футляров со свитками на полках, брадатых ученых мужей, оживленно обсуждающих прочитанное, спорящих и задающих друг другу мудреные вопросы, и совершенно оробел.
Когда же мы добрались до нужной комнаты, я пришел в еще большую растерянность и не знал, с которой из полок начать. Я двигался вдоль них, как слепец, ищущий дорогу на ощупь. Мне попался кожаный футляр с вытравленным названием «Человеческое тело». Я ухватился за него. Так состоялся мой первый урок. Я просидел в Хранилище почти до его закрытия и ушел, когда у меня начали болеть глаза от выцветшей туши.
  Следующий день я провел в той же комнате и следующий за ним – так же. Я запомнился служителям, и они без вопросов выдавали мне табличку для посещения нужной комнаты. Я стал немного смелее. Знания давались мне без усилия, и это ободрило меня.
   Однажды, когда я рылся в свитках, ко мне приветливо обратился седовласый мужчина:
– Юноша, я вижу, вы с редким усердием изучаете врачевание. Но я не припомню, чтобы мы встречались раньше, а я знаю всех молодых людей в городе, обучающихся этому искусству, уж поверьте.
– Это так, – подтвердил я, – я читаю книги и свитки по собственной воле и не состою ничьи учеником.
– Но путь, который вы избрали, слишком долог. Какими болезнями вы интересуетесь?
Я ответил, что пока стремлюсь узнать как можно больше обо всем, но, кажется, влечение чувствую к болезням внутренним, требующим участия ножа.
– Что ж, тогда позвольте пригласить вас в гости, - неожиданно сказал седовласый и назвал мне дом и час, в котором можно явиться.
   Я с радостью согласился. Меня так распирало от гордости, что важный, должно быть, известный врачеватель пригласил меня, мальчишку, к себе, что я поделился этой новостью с одним из близких приятелей. По описаниям выходило, что мой новый знакомый – знаменитый Халлен, целитель, которого боится сама смерть, придворный лекарь правителя. Я был польщен. Честолюбие рисовало передо мной картины дальнейшего благоденствия».

– Что же было дальше, господин? – девочка-переписчица, не выдержав слишком долгого молчания, робко подняла глаза на человека в кресле, неожиданно прервавшего диктовку.
   Он был немолод, должно быть, за сорок, и красив той особой красотой, которую дает зрелость, как награду, людям честным, не запечатлевая на их лицах следов низких страстей. Черты его были строги и выразительны. Открытый лоб у переносицы прочерчивала глубокая морщинка, которая свидетельствовала о привычке сдвигать брови, еще две притаились около губ, придавая лицу излишне суровое выражение.
   Девочка едва взглянула и тот час потупилась. В мимолетном взгляде читалось обожание. Она была по-детски влюблена и отчаянно скрывала это. К счастью, ее господин ничего не заметил.
– Увы, мое честолюбие было жестоко посрамлено… – после некоторого раздумья отозвался он. – Как-нибудь мы продолжим, а на сегодня достаточно.
Он встал, девочка собрала письменные принадлежности.
– Мана, как тот сын угольщика, которому раздробило ногу? Ты была у них?
– Да, господин, вчера. С ногой уже лучше, я сделала перевязку. Сегодня отнесу мазь.
– Как они едят?
– Плохо, господин, – девочка ничуть не удивилась вопросу.
– Будешь идти, попроси у Берджик что-нибудь. Мальчик потерял много крови, ему нужно хорошо питаться.
   Мана молча кивнула. Она давно привыкла к тому, что ее господин зачастую не только лечит бедняков бесплатно, но и помогает им едой и одеждой.

   Девочка нашла Берджик в ее комнате. Сестра господина была тоненькая, сухощавая и бледная женщина с острым подбородком, малокровными губами и прозрачной кожей. Она рано овдовела и жила в доме брата, без устали хлопоча по хозяйству и являя собой пример полного самоотречения.
   Берджик шила – как всегда, мелкими, идеально ровными стежками. Выслушав Ману, она вздохнула обречено.
   Как-то раз Берджик попыталась устроить бунт, отказавшись жертвовать единственной бараньей ногой, подаренной исцеленным крестьянином. Последовала тяжелая размолвка, а брат, которого она по-матерински опекала, на несколько дней ушел из дома. Больше Берджик не решалась перечить. Лишь Мана была свидетельницей ее вздохов, из тяжести которых можно было заключить, какими будут обеды в ближайшее время: постными или посытнее. Последний вздох не оставлял надежд.