Свитки. Книга первая

Страна лягушек

Корабль пиратов вошел в бухту в предрассветной темноте. Для обитателей трюма утро началось с громкого крика: «Ато! Ато!». Пленники за время  своего пребывания хорошо выучили это слово, оно означало «выходите». Поднимались из трюма по одному, первым полез Рекша, вторым - Сюрикен. Когда он поднялся наверх, его подхватили, заломили руки за спину, вынудив опуститься на колени. Кто-то, раздирая челюсти, запихал в рот кляп – толстую деревянную чурку. Рукав куртки, – она была кожаной, хоть и старой, но прочной, – на левом плече разрезали ножом, рубаху на этом месте разорвали руками. К Сюрикену приблизился человек с железным прутом в руке. Конец прута горел бело-огненным.  Прут прижали к плечу караванщика.
Каждому из пятнадцати пленников на левое плечо поставили клеймо – подкову, словно разрубленную продольной чертой, букву «с», первую букву слова «скамраш» – виновный. Акирхат не пережил этого, сердце старика остановилось прежде, чем раскаленный прут коснулся его плеча. Пираты выбросили тело в море.

На восходе корабль причалил к пристаням Утерехте. По доскам на палубу легкой и злой рысью взбежали десять копейщиков в синих плащах городской стражи и выстроились вдоль обоих бортов. Последним поднялся десятский. Он стал на носу и крикнул, обращаясь к пленникам: «Слушайте, вы, падаль! Все вы достойны смерти, но, по милостивым законам Утерехте, ваша казнь заменена пожизненной трудовой повинностью. Это значит, что вы всю жизнь будете искупать преступления, совершенные вами в других землях. Вы будете работать в рудниках, каменоломнях, на строительстве или гребцами на вёсельных кораблях. За ослушание – смерть, за побег – смерть. За убийство или воровство вам сначала вырвут ноздри, а потом отрубят руки и ноги. Запомните мои слова хорошенько! А теперь встать по двое и марш на берег! Дорогой не разговаривать!».
Подталкиваемые копьями стражи, пленники пиратского корабля стали покидать свою плавучую тюрьму. Их путь лежал по тихому городу, по его узким и грязным портовым улочкам,  с домами, похожими на мелкие, кривые зубы, и закончился у высокого забора, на воротах которого было написано черной смолою: «Исправительный дом», а чуть ниже помельче: «Свидания с заключенными запрещены». Ворота лязгнули дважды: первый раз, когда их отпирали, второй, когда захлопнули за последними в колонне.
А утро уже входило в Утерехте. Солнце поднималось над холмом, и новый день, шлепая босыми ногами разносчиков рыбы, нёсся из порта в город по единственной широкой Приморской улице. Продавцы лоточного товара собирали свои короба – ещё немного, и улицы огласятся их неистовыми криками. Совсем скоро пройдет по городу славная рать водовозов, затем распахнутся двери лавок. Над домами булочников уже давно курился сладкий дымок, но в харчевнях все ещё спали, и тому, кто вздумал бы побаловать себя ранним завтраком, пришлось бы ограничиться горячими лепёшками или хлебцами за несколько бенгиле. В питейных и весёлых домах служанки мыли полы, хозяева подсчитывали выручку. Тяжелый ночной дух вина, еды и благовоний медленно покидал комнаты.

В исправительном доме новым заключенным брили головы, чтобы вывести насекомых. Каждому велели взять по два ведра воды, и повели в тюремные бани. В банях охрана  стала шеренгой у стен.
– Они, что, так и будут на нас глядеть? – ворчливо пробормотал Рекша,  не торопясь стягивать с себя штаны и рубаху.
   Но остальные только испуганно косились на него и поспешно раздевались. Рекша вздохнул и тоже разделся.
Все старое сожгли во дворе, взамен выдали одежду чистую: грубые, как паруса, куртки, рубахи и штаны с вшитыми поясами. Обуви же не дали никакой. Перед тем, как разрешили одеться, пришли какие-то, тоже, видно, из тюремщиков, заставили показать зубы, язык, поднять руки  – проверяли, нет ли на теле следов чумы, проказы, лишайных струпьев или признаков  иных болезней.
Никто из новых заключённых исправительного дома не знал, что все они служили платой чужеземных корабельщиков за вход в порт – без досмотра, без пошлин. Корабль, перевозящий преступников, свободно проходил в гавань, а после кормчий передавал весь неучтённый груз по назначению. Вместе с грузом в то утро были переданы и два письма Арсидия.

Сюрикен знал по имени только Рекшу, Акирхата, Барсилая да еще Толле Башмачника. Остальным он дал клички, вроде: Борода, Сухарь, Носатый или Чужеземец. Одного из своих собратьев по несчастью караванщик мысленно звал Книгочеем. Это был тихий человек средних лет, подслеповатый, сутулый – таким место в книжных лавках среди писчих, учетчиков или копиистов, а никак не в исправительном доме. Вероятно, Книгочей про себя думал то же самое, потому что подошел к главному в карауле, низко поклонился ему и очень вежливо попросил отвести его к начальнику исправительного дома. Стражник от такой наглости сначала опешил, потом рявкнул: «Молчать, собака!». Но «собака» только вжал голову в плечи, наклонился еще ниже и тем же ровным, негромким голосом повторил свою просьбу. Лицо у стражника стало такое, что, казалось, он сейчас готов выхватить меч и единым ударом перерубить склоненную худую выю Книгочея. Вместо этого начальник караула приказал одному из своих солдат выполнить просьбу преступника. Книгочей с гордой осанкою стоика под конвоем отправился добиваться для себя справедливости.
– Слышь, – тронул Сюрикена за рукав Рекша, – этот грамотный, своего, может быть, и добьется. Нам бы тогда не прозевать…
Сюрикен кивнул, у него тоже затеплилась надежда, что роковую ошибку, виной которой были морские разбойники, ещё можно исправить.
Узнать, куда увели Книгочея, Сюрикену, Рекше и прочим довелось тут же. Когда их вывели во двор, они увидели, что у бревен, напоминавших коновязь, стоит на коленях человек. Это был Книгочей. Его, привязанного, бичами хлестали двое надсмотрщиков. Рядом с их мускулистыми, дышащими ядреным здоровьем телами окровавленная, вздрагивающая спина  жертвы была жалкой.
Книгочей не кричал. Он схватывал ртом воздух, когда бич летящей змеей впечатывался в его тело, получался вздох-всхлип, страшный, потому что со стороны казалось, это лопаются легкие Книгочея.
Смотреть заставили до конца экзекуции, потом повели вниз, в подвал под главным зданием. В подземелье они увидели вместительные, но почти пустые каменные клети, отгороженные от освещенного факелами коридора прочной решёткой из железных прутьев. Наверху, под сводом из огромных деревянных балок играли тонкие лучики света, просочившиеся сквозь зарешеченные воздушные оконца.
В клетке, в которую поместили бывших пленников пиратского корабля, имелся обитатель. При приближении людей ворох тряпья раскрылся, и оттуда показалась кудлатая голова с лохматой бородёнкой. Голова недовольно поглядела на источник шума и спросила охрипшим голосом: «Новенькие? Откуда?». В ответ посыпались названия с дюжины приморских поселений. Старожил подземелий цокал языком и приговаривал: «Эк угораздило» или: «Таких-то мест и на картах нету». Он выпростал из-под тряпок тонкие козлиные ноги и сел на пятки, как сказитель перед слушателями.
– Значит так, – начал свое повествование узник-сказитель. – Порядки тут суровые, но справедливые: за дело  подлое бьют, но страже никого своих не выдают. Старшие у нас спокойные, зря зубы крошить не будут. С тюремщиками договориться можно – ну про гостинцы с воли или там ещё про что, но снюхиваться не советую, себе дороже выйдет. Кстати, там и вон там не садитесь, – рассказчик махнул рукой, отмечая пространство у стен и в центре, – там уже занято, хозяева придут с работы,– усталые, злые, – неприятности сделать могут. Девушек среди вас нет? – как бы мимоходом осведомился он, понижая голос.
         Смысл этого вопроса Сюрикен понял не сразу. А обитатель исправительного дома продолжал рассказывать правила: «Побудка ранняя, зато завтрак приносят чуть ли не к тебе в рот. Только тут тонкость есть: кто новенький, встает в конец очереди…».
– А часто кормят? – спросил тот, которого Сюрикен прозвал Бородой.
– Утром и вечером. Но иногда, по праздникам, и в третий раз могут накормить.
– А работа какая?
– Всякая. Но больше в порту или на строительстве дорог. Потом вас ещё разделят. Здесь останутся те, кто будут работать в городе, остальных отправят на смену в другие места – кого в каменоломни, кого – на поля.
– А ты чего ж не на работах? – с издёвкой поинтересовался Борода.
Кудлатый осклабился:
– Болею. Спину надорвал, – и хитро подмигнул остальным.
Пока местный житель отвечал на вопросы, Сюрикен шепнул Рекше: «Гляди, полы земляные – уйти можно».  Рекша ответил ему понимающим взглядом.
В скорости пришли надсмотрщики, приволокли тело Книгочея. Он был в забытьи, стонал, всё пытался перевернуться с живота на спину, но переворачиваться было нельзя, спина его походила собой  на кровавое лоскутное одеяло. В бочке нашлась вода, и плавал черный грязный ковшик на цепочке. Раны кое-как промыли.
– Кто-нибудь, отлейте ему на спину, чтобы зараза не пристала, – посоветовал кудлатый.
Видя, что никто не решается, он закряхтел, встал с неохотою, но сделал все как надо.

Вечером пригнали с работ других обитателей исправительного дома. Сюрикен сидел рядом с Книгочеем. Тому не делалось лучше. Караванщик мочил в воде тряпицу и выжимал страдальцу в сухой воспаленный рот. Кудлатый Сокке доверительно шепнул, что у старшого есть лекарство. Сюрикен встал и пошел, перешагивая через лежащих, туда, где был старшой. «Эй, рехнулся?» – удивленно крикнул ему в след Рекша.
То, что Кафета  – старшой, было понятно и без слов. Его огромная, выше всех, фигура внушала страх при одном своем приближении. Впечатление усиливалось от физиономии гиганта: крупная голова, низкий лоб, широкие ноздри, темная кожа, на щеках, подбородке и шее покрытая иссиня-чёрной щетиной. Кафета сидел и о чем-то разговаривал со своими приятелями, а может, прислужниками. Он не оборачивался к Сюрикену, пока в разговоре не возникла пауза. Тогда Старшой соизволил повернуться к караванщику лицом.
–Ты  Кафета? – спросил его караванщик.
– Я, – предводитель тюремного братства смотрел на него, как на муху.
– Одному из наших плохо. Его высекли сильно…
– И что? Всех секут! – оборвал Старшой.
– Он совсем плохой, рану помазать нужно… Лекарство дай…
Кафета засмеялся:
– Вот молодежь пошла,  дай да подай им! Словно к девке пришел: дай!
        Его дружки – прихлебатели захихикали.
– Просить, что ли, не знаешь как? Хоть  бы из уважения к старику «пожалуйста» сказал!
Сюрикен молчал, а Кафета, перестав веселить окружение, спросил строго:
– Друг твой помирает?
– Нет, я его не знаю.
–Чего ж пришел?
– Лекарство дай…
Вокруг наступила тишина. Все с интересом прислушивались к разговору.
– Ну что ж, купи, даром я не отдаю, – глаза Старшого смотрели холодно и насмешливо.
– У меня нет денег.
– Так займи или попроси с воли, – ухмыльнулся один из дружков Кафеты.
– У меня здесь никого нет. Я сам из Ро.
–Тогда извини, мой юный друг, – с торжеством под общий хохот произнес Старшой, – тебе придется удалиться.
–Что, не понял? Проваливай! – крикнули Сюрикену, но караванщик не уходил.
–У меня нет денег…
– Это мы уже слышали!
– …есть оберег – хороший, сильный, от знающего человека достался.
Сюрикен врал, но, может, Барсилай не рассердится, что он так распоряжается его подарком? К тому же, кормщик ничего не сказал о магических свойствах монеты с дыркой, вдруг она, и правда, волшебная?
–Дай сюда, – Кафета лениво протянул ручищу.
Едва увидев барсилаев подарок, он встревожился:
– Где взял?
– Говорю, знающий человек дал.
– Имя?!
– Барсилай, кормщик.
Глаза Кафеты, горевшие огнем в это мгновение, погасли. Он достал из-за пазухи маленькую коробочку и передал ее караванщику.
– Расходуй в меру. Остаток мне принесешь.
– Спасибо, – поблагодарил Сюрикен, но Кафета равнодушно отвернулся, демонстрируя высокомерное презрение.


В первые дни пребывания в исправительном доме Сюрикен учился делать две вещи: ходить мелкой, семенящей походкой, –  как девушка, которая несёт на голове кувшин с водой, – чтобы не мешали кандалы, и укладывать камни мостовой, поскольку почти всех новоприбывших определили к этой работе.
Его товарищ, Рекша, оказался любознательным человеком. Как и другие, Рекша звал Сюрикена Кочевником, и часто расспрашивал о жизни в степи, обычаях, и прочих вещах, которые были известны караванщику по рассказам матери да еще по кратким визитам в стойбища, когда какой-нибудь купец нанимал его, чтобы отвезти товары. Но Сюрикен не стал разрушать этих мнений о себе. В нем неожиданно проснулось чувство принадлежности к своему народу: народу, которого он почти не знал, и который не знал его.
– Как у вас называется это место – Утерехте? – спрашивал его Рекша.
– Чиа Нангута, – морща лоб и припоминая язык предков, отвечал Сюрикен.
– Это как-нибудь переводится?
– Страна лягушек. Нангут значит «лягушка».
– Почему – лягушек?
– Есть такое предание. Когда-то, в начале времен, бог Шетха позвал всех живых тварей и разделил между ними  моря, землю и небо. Первыми пришли к нему самые умные и быстрые – лошади, и он отдал им землю в центре мира – степи и луга. Потом к нему пришли другие звери, и он отдал им то, что еще осталось на земле – пески, горы и леса. Потом пришли рыбы и получили моря и реки. Птицы, очень гордые и очень глупые, пришли еще позже. «Мы не хотим жить ни на суше, ни в воде», – сказали они, – «Мы выше всех по происхождению и не унизимся до соседства с другими!». «Хорошо»,  – сказал Шетха, – «Тогда и живите так высоко, как никто другой – в небе. А чтоб вы не умерли там с голоду, я сотворю мух и жуков вам в пищу». Так он и сделал.
– Ну а лягушка?
– Лягушка пришла последней. Но на земле, в воздухе и в воде уже не было для нее места. Лягушка стала плакать.  «Пусть это будет на краю света, пусть я буду стоять одной лапой на земле, а другой в воде, но только чтоб и у меня было в твоем царстве место!» – попросила она. И тогда Шетха создал на краю света за морем  эту землю и отдал ее лягушке.
– Разве лягушки живут у моря? Они в болотах живут, – заметил Рекша.
– Дальше к востоку есть озера, там лягушки водятся, квакают так, что за тысячу шагов слышно, – вмешался в разговор одни из старожилов.

Сюрикену было известно ещё одно значение слова «нангут», о котором он не сказал мечнику. Лягушками в степи презрительно называли всех жителей побережья – за большие глаза, за то, что жили одной ногой  на берегу, а другой   в своих лодках, за шумный и болтливый нрав и язык, похожий на кваканье.  Раньше, в детстве, он часто слышал это слово, брошенное, как камень, в спину. Двоюродные братья и сестры, когда их родители брали с собой, приезжая на торжище и останавливаясь у Сюрикена в доме, дразнили его. Дразнили из-за отца, и потому, что они жили в доме, а не в шатре. Жили по укладу нангутов.
Сюрикен обидное слово не прощал и дрался. Потом все как-то прекратилось само собой. И он, и его обидчики выросли, отца не стало, а слово забылось.
Нангуты в Утерехте были жестокими и злыми. Заключенных из исправительного дома они ненавидели люто. Стоило отряду появится на улице, как начинался свист, улюлюканье, мальчишки кидали камни, взрослые плевали и проклинали в след. Охране приходилось не столько стеречь своих подопечных, сколько защищать их от злобы прохожих.
– Что мы им сделали? – возмущался Рекша. – Держат за рабов, ещё и перебить готовы!
В тот день они разгружали корабль в порту.
– Для них ты не человек, – объяснил Сокке, который начал ходить на работу вместе со всеми, – ты скамраш. У тебя нет даже имени.
– Есть у меня имя! А если тот сопляк, который швырнул в меня палку, попадется мне на обратном пути, я ему эту палку верну, чуть по ниже спины постараюсь, – злился Рекша.
– Дурак, они же нас тогда камнями побьют, – фыркнул Сокке. – Забирай мешок и молчи!

После мази Книгочей стал поправляться, и Сюрикен вернул Кафете его коробочку. Тот, словно ждал этого, похлопал ладонью по земляному полу, разрешая сесть с собой рядом. Сюрикен сел. Кафета заговорил тихо и буднично, как за домашним столом:
– Говорят вы на прогулку собрались? Не делайте этого в городе. Здесь вам будет некуда податься,  – разве только вы превратитесь в мышей или муравьев! – в человеческом теле вас убьют или выдадут страже. Никто в городе не поможет беглому. Если хотите освободиться, дождитесь, когда вас отправят на работы за город. Припрячете железо, чтобы снять цепи, а потом идите к озерам. Там есть заброшенное святилище Бицехам – место безлюдное, тихое, поживете там немного, пока пыль уляжется, и возвращайтесь по домам.
– Так просто? – усомнился караванщик. – Почему тогда ты сам до сих пор здесь?
– Потому, что если убегу я, завтра на моё место посадят моего отца, брата или сына. Таков закон, ты разве не знаешь? В кандалы могут заковать даже малого ребенка – закону всё равно. А до твоей родни ему не дотянуться. У тебя родичи есть?
– Мать. Одна осталась…
Они на какое-то время замолчали. Вдруг Кафета спросил, круто меняя предмет разговора:
– Как он умер?
– Кто? – не понял Сюрикен.
– Человек, который дал тебе это, – старшой на мгновение раскрыл ладонь, и караванщик увидел барсилаев подарок. – Ведь он умер?
– Да. Утонул. Мы плыли на корабле, и он бросился с корабля, никто не видел, как. А ты знал его?
– Может быть, – уклончиво ответил Кафета. – Почему он отдал его тебе? – вновь спросил он про загадочный предмет.
– Просто отдал. Подарил.
– Он что-нибудь особенное говорил? Говорил, что это значит? – допытывался старшой.
– Нет. Сказал только, что людям, у которых есть такие же, можно доверять. А что это за штука?
– Не важно. Ты сказал – оберег. Значит, оберег. Хорошая плата за здоровье человека, которого ты не знаешь, – съязвил Кафета.

Из дневника Маны

И все-таки, несмотря на то, что нас многие сторонятся, больные к господину Юджии приходят! Сначала даже зайти боялись, зато теперь, когда он вылечил несколько, как думали, тяжелых болезней, к нему выстраивается очередь. Бедняки стремятся попасть в нашу лечебницу. Увы, не всем мы можем помочь. Недавно господина Юджии позвали к умирающему. Вернулся он в плохом настроении: говорил, что, если бы к нему обратились раньше, больного можно было бы спасти. У того человека нагноение зашло слишком далеко, и вся кровь сделалась отравленной, он был обречен на страшную смерть в страданиях.
Есть и такие, что не принимают лекарств, которые даёт им господин Юджии, и тем самым запускают свои болезни. А вчера пришла женщина с маленьким ребенком. Господин Юджии осмотрел малыша, но ничего, кроме сильной худобы не нашел. Женщина же стала упрашивать, чтобы он оставил ее ребенка в лечебнице. В конце концов, выяснилось, что в семье девять детей, и все они живут впроголодь. «Я слышала, вы больных кормите, пусть маленький у вас побудет, а то ведь помрет он у нас, весной завсегда детей хороним», – объяснила женщина. Господин Юджии дал ей немного денег, но с тем, чтобы она молчала. Ой, боюсь, она проболтается, и у нас отбою не будет от нищих и нуждающихся. Берджик мы тоже ничего не сказали…