Свободные и счастливые

Глава 3. Пленница. День второй

«Как она там одна? Может быть, принести ей одеяло? Вдруг она замёрзла? – ворочался я с боку на бок на своей раскладушке, мучаясь от навязчивых мыслей, – А вдруг у неё закончилась вода, и она хочет пить? Как ей, должно быть, страшно и холодно сидеть там в темноте».

Несмотря на приличное количество выпитого абсента, я достаточно быстро трезвел. Заснуть я категорически не мог. Я вспоминал её глаза, которые смотрели на меня с такой тоской, страхом и как будто надеждой. Её нежные запястья с красными полосками. Её бледное лицо.

Я вдруг ощутил сильный порыв тихонько прокрасться в комнатку нашей узницы и крепко-крепко прижать её к себе, обнять и успокоить, как ребёнка, поглаживая её мягкие фиолетовые волосы и убеждая в том, что всё будет хорошо, что ей нечего бояться, потому что я с ней и...

«Что и? – грубо одёрнул меня мой новый внутренний Герберт, циничный и язвительный, – Разве не ты её сюда привез? И разве для того, чтобы теперь носиться с ней?».  

Новая часть меня – не слишком-то приятный тип, и я не стал бы его слушать, если бы вдруг не вспомнил о дочери. О моей красивой и умной девочке. Экхарт сказал, ей было двадцать пять лет – чуть больше, чем Адель сейчас. Должно быть, она очень любила жизнь. И не хотела умирать. Ей тоже было страшно. Она тоже сидела взаперти и не знала, что с ней будет дальше. Она тоже, наверное, с надеждой смотрела на человека, который пришёл её убить. Она тоже дрожала и бледнела, когда ей вводили в вену смертельный яд. И ещё неизвестно, ограничился ли он этим – или было что-то ещё.

Эти страшные мысли подействовали отрезвляюще; я снова взял себя в руки. Адель всё это заслужила. Эта девушка – воплощение эпохи, которую я ненавижу и, в конце концов, с ней не происходит ничего такого уж страшного. Никто не собирается её убивать. Ну сидит там себе на матрасе – и ладно; может быть, задумается о жизни. О реальной жизни, а не той, которую она себе сочинила. Я не должен её жалеть. Так или иначе, это правда – я сам привёз её сюда, а значит, мой выбор сделан, и возврата назад нет. Надо идти до конца. Какой смысл теперь разводить эти нежности? Я должен отомстить за дочь. Отомстить этой эпохе и всем, кто олицетворяет её.  

Я всегда считал себя человеком добрым и честным. По крайней мере, так говорила моя жена. Ни разу за всю прошлую жизнь я никого не обманул. Ни разу не причинил никому боли и не применил для достижения своих целей силу, не считая разве что моих соперников в ринге и двух уродов в армии, которые не давали нам с товарищем спокойно нести службу. Кем я стал теперь? Преступником, одержимым ненавистью и жаждой мести. Я всё осознавал. Осознавал и не оправдывал себя, но действовать по-другому уже не мог.

Вскоре я понял, что уже не смогу заснуть. Как обычно. Надо дожидаться рассвета или хотя бы четырёх-пяти утра: тогда, быть может, удастся на пару часов задремать. Я поднялся с постели, взял в зубы сигарету и принялся бездумно расхаживать по коридорам; конечно же, ноги сами привели меня к её двери. Оглядевшись по сторонам, как мальчишка, собравшийся закурить в школьном туалете, я прильнул вплотную к двери и прижался к ней правым ухом. Напрягая слух, я уловил обрывки тихих, словно осторожных всхлипываний. Она плачет. Значит, этой ярой активистке всё-таки не чужды человеческие чувства, она может испытывать обычные эмоции, быть слабой, бояться – в чем я, признаться, уже почти было разуверился.

Ведь эта девушка – настоящий фанатик, свято убеждённый в своих принципах и активно навязывающий их каждому встречному. Разумеется, она ещё очень молода, и в ней бушует юношеский максимализм. Да и разве может она думать иначе, когда с самого детства на неё со всех сторон обрушивались гигабайты оптимизма, призывов к саморазвитию и непоколебимой веры в светлую эпоху? Когда она родилась, настоящих преступников уже почти не осталось, войны с участием жителей нашей страны закончились, а из кинотеатров исчезли фильмы всех жанров, где проливалась хоть капля крови. Она свято верила, что плохих людей не осталось, что можно легко довериться любому незнакомцу, что все формы насилия остались в далёком мрачном прошлом, а я… я обманул её, воспользовался её детской доверчивостью и непосредственностью, сломал все радужные представления о мире, потоптался своими грязными ботинками по её упавшим на землю розовым очкам… И теперь она плачет, как ребёнок, которому сообщили, что чудес на свете не бывает, а мир жесток и несправедлив. Впрочем, нельзя сказать, чтобы этот ребёнок меня умилял; её наивность и беззаветная преданность выдуманным идеалам вызывает во мне лишь раздражение и злость! 

Но, может быть, она плачет вовсе не из-за того, что я открыл ей глаза, не из-за того, что сам факт существования её «золотой эпохи» оказался под угрозой – а ей просто страшно? И она всё-таки боялась с самого начала, как только проснулась здесь, боялась меня, просто изо всех сил пыталась это скрыть? И она сидит там сейчас, на этом грязном матрасе, дрожит от холода и с ужасом вспоминает все те книжки из прошлого, которые, должно быть, прятали от неё родители, потому что в них во всех подробностях описывается человеческая жестокость? Да, упорства и упрямства ей явно не занимать, она уверена в своей правоте и, похоже, неплохо умеет драться; вот только она совершенно беззащитна перед реальной стороной жизни, перед явлениями из прошлой эпохи Кали-юга. Такими, как все мы.

Усилием воли я оторвался от этой манящей двери, повернул за угол и уже направился было на улицу, подышать свежим воздухом, как вдруг в параллельном коридоре услышал тихие, вкрадчивые шаги. Затаив дыхание, я выглянул из-за угла и насторожился. В темноте, которую едва разрезал тусклый луч фонарика, промелькнула тень Джа. Я сразу узнал его по характерной пружинящей походке и дредам. Он приблизился к двери, несколько раз икнул, выронил на пол фонарик, чертыхнулся, подобрал его, пошурудил рукой в кармане, что-то достал – и начал открывать замок. Судя по всему, он был изрядно пьян.