Там, где кончается асфальт

С чего все началось… С чужих похорон…

Там, где кончается асфальт, начинается грунтовая дорога. Ухабистая и орошенная слезами. Это дорога к кладбищу. Старому сельскому, оттого ещё более мрачному. Даже в такой погожий июльский денек. В руках десять гвоздик, в кармане — минус пятьсот рублей, а в душе — новая дыра. Молодые не должны умирать. Нельзя хоронить детей.

Я шла на похороны своего бывшего ученика. Шла незваным гостем. Шла, потому что не могла не идти. И идти не могла тоже… Не чувствовала ног. Снова. И все же вчера не чувствовала их по иной причине — обживалась в мамином доме. Своего у меня больше нет.

Не чувствовала ног. Как и остальных частей тела. Оно развалилось, как кирпичный дом — по кирпичику, а душа, та вообще вдребезги.

Начинать с нуля никогда не поздно, но первый поднятый кирпич из рук у меня выбили, заменив четным числом гвоздик. И снова за мой счет.

Суток не прошло с более-менее радостной мысли, что за поворотом коридора на кухню начинается моя новая жизнь. Без мужа. Вот она какая, старая… Решила добить меня контрольным выстрелом.

— Не слышала про своего Егорку, нет?

Лучше бы не знала, лучше бы не пошла на кладбище, лучше бы…

Вчера не пошла на рынок…

— Мам, не помнишь, во сколько почта закрывается? — спросила, обуваясь.

— Тебе зачем?

— Хочу марку купить. Буду коллекционировать, — сказала без тени улыбки. — Заплатить госпошлину, зачем ещё?

Зачем обсуждать то, что я решила сделать, собирая чемодан… Развестись.

Егор… Почему так рано? Почему?

До почты я не дошла.

— Да он просто влюблён в тебя! — смеялся муж семь лет назад, когда я радовалась, что вечный троечник по моему предмету вдруг сделался круглым отличником.

Семь лет пролетели, как сон! Местами кошмарный. Егорке тогда только исполнилось двенадцать. Мне — двадцать шесть. Три года как замужем. Сейчас — на грани развода.

Десять красных гвоздик били в грудь, как десять долото. Я пошла еще быстрее, хотя намеренно спешила опоздать. Решила прийти к закрытому гробу, чтобы Егор Кондратьев остался для меня улыбающимся пятнадцатилетним подростком — загорелым до черноты. Такими бывают только деревенские ребята. Таким я видела его в последний раз на пляже в окружении смеющихся друзей.

Вишневая, Грушевая… Прямо как в песне Юрия Антонова: пройду по Абрикосовой, сверну на Виноградную… Кто только выдумал давать кладбищенским аллеям подобные названия!

И на Тенистой улице я встала в тени дерева, борясь с желанием опереться на покосившийся крест старой заброшенной могилы. Колени предательски задрожали. За темными стеклами очков блестели слезы, а я наивно полагала, что выплакалась вчера, листая альбом со школьными фотографиями, который бережно хранила моя мама.

— Оставь, потеряешь еще… — сказала она, когда дочь с зятем наконец переселились в собственный дом.

Он так и не стал мне домом, и месяц назад я собрала вещи и вернулась к матери. Без слез.

О смерти Егорки узнала случайно. Столкнулась со знакомой на рынке, куда забежала за арбузом. За желтым. Брала позавчера на пробу небольшую половинку, и арбуз нам с мамой очень понравился.

— Слышала, что у Кондратьевых второй сын помер? И снова наркота… Как в девяностые прямо… Что за народ...

Я не слышала и про старшего брата. Сама в городке бывала нечасто, да и мама не общалась с деревенскими.

Как так? Но знакомая торопилась купить овощей, чтобы бежать домой готовить ужин, и ей некогда была ждать, пока я оправлюсь от шока и спрошу: как так?

Зато потом задавала этот вопрос себе полночи: как, как так получилось? Ведь я сделала все, чтобы у Егорки был второй шанс. И когда случайно встретила его на пляже, Кондратьев выглядел абсолютно нормальным. Никаких наколок. И компания с ним была ничего так: и девушки, и парни. Должно быть, одноклассники из новой школы, потому как никого из них я в лицо не знала. Сигареты, конечно, курили, но мата до моих ушей не донеслось ни разу.

Пару раз Егорка даже оборачивался, а я ему улыбалась, но дальше “здрасьте” разговоры не пошли. Расспрашивать про успехи в новой школе я не стала. К чему смущать — пятнадцать такой ранимый возраст. И сама вдруг почувствовала себя старой и желание родить ребенка вспыхнуло во мне так ярко, что три года сжигало дотла с каждым новым отрицательным тестом на беременность. Ну, не сорвись моя подростковая беременность, мой ребенок был бы чуть младше Егорки. Егорки…

Совсем смутила своим пристальным взглядом и поторопила подружку — пошли, а то солнечный удар хватит.

Удар хватил меня вчера. На рынке.

Зачем я пришла сегодня на кладбище? Что скажу безутешным родителям, потерявшим обоих сыновей: соболезную? Ваш сын был моим любимым учеником. Я так в него верила…

Да, я так в него верила! Выходит, верила зря. Не все зависит от школы… Основное идёт из семьи. Отец не просыхает, а мать на двух работах зашивается, когда тут заниматься сыновьями…

Еще пару шагов. Вот уже и свежая могила видна. Сгорбленные спины родственников и друзей. В темной длинной юбке и летнем свиторке с отворотом я почти сварилась, как рак в кастрюле. Долго рылась в шкафу, но так и не нашла ничего более приличного для похорон. Летом, в такой редкий для наших краев солнечный денек, нельзя уходить в мир иной.

Зачем он это сделал, зачем?

Я замерла и еще сильнее прижала к груди гвоздики. Сердце бешено колотилось — как на экзамене. Не на своем, а своих учеников. Кондратьев, к доске!

Если бы этот приказ поднял его из гроба, я бы отдала его командирским голосом, который не успела разработать в школе. Но даже желание исправить двойку по моему предмету не вернет к жизни девятнадцатилетнего парня. Ему ведь еще не исполнилось двадцать, ведь нет…

У него день рождения в августе, в самом начале, я только день не помню. Девятнадцать лет! Передоз. Двойка ему! И мне…

Дура, что не позвонила матери узнать, как Егорка закончил школу и куда поступил. Позвонила б тогда, может быть, у парня сложилось бы все иначе...