Театр Жизни

Театр Жизни

Не нравится нам смерть, но поневоле

актеры с ней играют в унисон.

Р. М. Рильке, «Предвкушение смерти»

Весенняя ночь на исходе Страстной недели дышала ладаном и розами, кровью и огнем. По улицам слонялись праздные гуляки. Прибывшие из провинции крестьяне искали повода для драки, и помоги Боже французам, если те попадались им на пути. Призывами к бунту были исписаны стены в кварталах Сан-Марко, и пока дож встречал посланника Бонапарта, а в сенате сочиняли раболепные письма, из соседней Вероны долетали неутешительные вести.

«Война неминуема», — сквозила горечь в шепоте ветра.

«Венеция обречена», — шелестели антрацитово-черные волны, обнимая колени бесчисленных мостов.

«Мы не можем оставаться в стороне», — кричали банкиры, видя как члены Большого совета бегут из дворца, стремясь остаться неузнанными.

«Viva San Marco!» — неслось со всех концов города. В спины аристократам летели насмешки и оскорбления. Охваченные гневом и стыдом горожане не желали сдаваться на милость завоевателя.

Однако в этом беспорядке развернулось и другое действо — не менее драматичное и увлекательное.

На Соломенном мосту, спиной к востоку, стоял юноша, худощавый и высокий, с растрепанными волосами, напоминающими сухой тростник, который возили на баржах к причалу. Он смотрел на соседний Мост Вздохов, что соединял здание Новой тюрьмы с Дворцом дожей, и время от времени загибал пальцы на правой руке. В левой он держал черную полумаску Арлекино с длинным носом.

У его ног вилась собака: маленький белый пес беспокойно тявкал и норовил вцепиться зубами в сапог. Юноша не прогонял его, но досадливо хмурил брови. Наконец он сбросил камзол и забрался на узкие перила моста. Ветер играл с расстегнутым воротником и раздувал рукава белой рубашки. Юноша занес ногу над пустотой и вдруг понял, что за ним наблюдают.

— Как думаете, синьора, ангелы подхватят меня, если сделаю шаг? — Он опасно покачнулся, но удержал равновесие. Взмахнул руками, будто крыльями, и рассмеялся.

— Думаю, ангелы сейчас заняты, — произнес глубокий голос.

Женщина подошла ближе и наклонилась, чтобы погладить пса: тот мигом присмирел и улегся у ног той, в ком признал хозяйку.

— К тому же, — добавила она почти весело, — зачем беспокоить их по пустякам? До воды — семь браччо[1], до дна — и того меньше. Только тины наглотаться и костюм испортить.

Юноша вернул ногу на парапет, но спускаться не спешил. Он с интересом разглядывал синьору, уже немолодую, но очень красивую — статную, в пышном платье, будто сошедшую с полотен Пьетро Лонги. Ее медовые кудри были уложены в высокую прическу с двумя острыми шпильками. На груди красовалась брошь в виде змеи, кусающей себя за хвост; карнавальную маску украшали красные ленты. Через плечо был перекинут палантин из расписного шелка.

— Наши жизни — не пустяк, — проговорил он дерзко, с затаенной, почти детской обидой. — Только Он считает иначе.

— У Распорядителя свои правила. Свои причины для… всего.

Синьора опустила ладони на каменные перила. Ее взгляд был направлен не на собеседника, а вдаль — туда, где языки костров тянулись к небу. Пасхальное воскресенье подошло к концу.

* * *

Безумец смотрел на тающую луну. Он сидел прямо на булыжниках, лицом к дворцовой капелле. Слева высилась Часовая башня, справа — кампанила Святого Марка с пятью колоколами; позади горели костры. Протяжно выли собаки — невидимые в густых тенях, словно призраки.

Маска безумца была сшита из двух половинок: уродливый шов тянулся от виска к подбородку. Одна половина, похожая на тонкий месяц, лукаво усмехалась, другая — кривила рот в гримасе боли. Синий плащ покрывали пятна грязи; редкие волосы топорщились седым облаком. Старик то бессвязно бормотал молитвы, то принимался горько причитать, обхватив себя за колени и раскачиваясь подобно маятнику.

Когда рядом остановилась темная фигура, он всхлипнул.

— Пора?

— Еще нет, — ответил девичий голос. — Не твой черед.

Синьорина лет тринадцати, одетая в просторное до́мино[2] с откинутым капюшоном, остановилась за плечом старика. Ее маска была сделана не из кожи или папье-маше, а из костяных пластин: бесстрастный череп скалился пожелтевшими зубами. Таким же бесстрастным оставалось и лицо самой девочки. Пепельные косы тугими змеями лежали на плечах. В пальцах она крутила монетку — серебряный скудо, который то и дело поворачивала к луне крестом.

— Тогда чей? Кого из них хочешь забрать? — Старик вскинул руку и указал на вершину Часовой башни.

Там, за парапетом, виднелись две крошечные фигурки: одна в белом, другая в черном. Под ними, этажом ниже, спал крылатый лев в окружении сотни звезд, вечный покровитель Венеции, смеживший веки от усталости и скорби. На циферблате бесновалась золотая стрелка: вот она замерла на римских цифрах XIIII, миновав Весы на зодиакальном поле, а в следующий миг сравнялась со Львом. На отметке XVI механизм пришел в движение: колокол ударил раньше времени, отчаянно и глухо.

С неба отозвался гром; луна окончательно скрылась, проглоченная тучами. Старик уронил маску на ладони и захныкал, как младенец.