Тебе, Саймон

Тебе, ***.
Имена выдуманы, случайны и не имеют значения.

***

      Воистину, нет для нашего брата, писателя, ничего мучительнее, чем начинать. Говард чувствовал это каждый раз, когда, потирая свои небольшие, узкие пальчики, садился за клавиатуру, или за ручку с чистым листом бумаги, и, тупо уставившись на нетронутый писательский инвентарь, начинал тихо паниковать. Бывало и так, что он так и не принимался за работу, а потом молча корил себя за это, как и за совершеннейшее, как ему думается, отсутствие таланта к делу, за которое берется.

      Впрочем, надо сказать, писал он недурно, и корил напрасно.

      Что еще могло возвращать его снова и снова за рабочее место, за перо или кнопки, если не то, что в глубине души он понимал, что талантлив! Между тем, взрослые постоянно говорили Говарду, что зазнавшийся человек – пропащий, безнадёжный и совершенно бесполезный. Потому юноша никогда не зазнавался, а лишь старался, пытался еще и еще раз – и когда у него получалось, и когда не получалось. Действительно, упорства ему было не занимать.

      Но кто отнесется всерьез к тому, что пишет двадцатилетний мальчишка, да еще притом, что он старательно прячет написанное в личный рабочий стол. Лишь давно, Говард хорошо это помнил, отец взял случайно на пробу несколько исписанных неровным, грязным почерком листов черновика, пробежал по ним глазами, потом еще раз. Мальчик (тогда еще пятнадцатилетний пацан) ждал реакции, затаив дыхание.

      Отец вынул трубку изо рта:

- Да, хорошо, сынок, очень-очень хорошо, - и снова сунул желтый от дыма мундштук между губ.

      Говард покраснел до кончиков ушей и пробормотал:

- А хочешь… Хочешь, дам почитать тебе остальное, пап?

      Отец на сей раз даже не освободил свой рот от трубки:

- Хорошо, очень хорошо, сынок. А что там твой экзамен? Надеюсь, ты справишься. Разумеется, ты справишься!

      Конечно, Говарда не спросили, хочет он справляться с экзаменом или не хочет. Как и не ответили, давать почитать остальное или не давать. Юноша решил все-таки не давать.

      Так он и писал – тихо, молчаливо, наслаждаясь процессом (ибо творчество своё он страстно любил), а в иное время сильно мучаясь, не находя для своих опусов читателя. Стопки бумаги, кипы тетрадок уже ломились из его стола, когда юноше стукнуло двадцатилетие, - все исписанные вдоль и поперек, старые и свежие, об одном и о другом, относящиеся друг к другу и совсем несвязанные. Но все – для него самого, для Говарда.

- Право, не ходить же мне по улице, не совать эти бумажки под нос какому-нибудь прохожему! – шептал он себе, торопливо истаптывая свою комнату вдоль и поперек, сжимая и разжимая взволнованно кулаки. – И все же, как здорово выходит. Был бы жив Дойл, был бы жив Уайльд!

      Но жив, к сожалению, был лишь только он – сам Говард. И какие-то там прохожие, которым до прозы (пусть и хорошей, вполне благовкусной прозы) Говарда было столько же дела, сколько и у его отца – решительно нисколько. Так и пылились кипы в рабочем столе – бесхозные, никому не нужные, но беспрестанно пополняющиеся. Наверняка им там было одиноко, не менее, чем их собственному автору. Для чего они, спрашивается, вообще появлялись на свет? Чтобы больше никогда не увидеть его, упрятанные в глубинах шкафов и тумбочек? Говарду было жалко эти тетрадки и листы, конечно, для него это была не просто канцелярщина. В его столе умещались целые миры, а в портфеле, с которым он ходил в колледж, он всегда носил с собой несколько чудесных историй, две легенды и даже прекрасную детскую сказку. Столько всего! Казалось бы, как у бедного Говарда не болят плечи от такого страшного груза! Но он смело пополнял их ряды свежими историями, судьбами, мифами и даже богами. И портфель его от этого нисколько не становился тяжелее.

      Тяжелее становилось у него на сердце. Он все никак не мог найти читателя для своего таланта. И вот однажды, когда ему, как и означено было выше, стало двадцать, он его, скажем так, нашёл. Читателя этого звали Саймон. Вернее сказать, Роберт сам его так назвал. Юноша придумал его.

      Саймона нигде не существовало – ни в реальности, ни на страницах робертовых повестей. У него не было внешности: не было глаз, носа, волос. Не было языка, чтобы разговаривать, но все же он вопреки анатомии, да и здравому смыслу, беседовал с ним, обсуждая с ним его же собственные книги. Это случилось довольно случайно, можно сказать даже, что нежданно-негаданно.

      Говард лежал в одной из фирменных своих позиций: его ноги были задраны выше головы (он был убежден, что кровь, приливая от ног к его мозгу, поможет ему придумать что-нибудь особенно удивительное), а сам парень сосредоточенно бросал теннисный мячик в стену напротив себя, находя в этом некое одному ему ведомое удовольствие и сосредоточение. Может быть, именно благодаря тому, что голова его в этот момент была особенно хорошо снабжена кислородом, Говарду и пришло завести с самим собой этот судьбоносный диалог-монолог:

- Отчего бы мне не вырезать целиком пятнадцатую главу? Мне сдаётся, в ней нет совершенно никакого смысла. То есть, смысл, он, конечно, есть, но, если её вырезать, какая интрига создастся! И доктор Каллиган станет для читателя еще более неоднозначным парнем. Ему будут продолжать сопереживать, даже не подозревая о…

- Нет, нет, нет! – вдруг ответствовало Говарду что-то (или, вернее сказать, кто-то) в его же голове. – Ни в коем случае, не удалять ничего. Ты что, забыл, что пятнадцатая глава – это то, на чем опирается сюжет? Сколько линий там сходится, сколько событий происходит. Её определенно надо оставить!

      Говард разговорился с этим внутренним голосом, совершенно не обращая внимания на ту странность, что ему показалось, будто у этого голоса даже есть тембр, лицо и даже тело, и что, вообще-то, вот он – этот голос, сейчас с ним в одной комнате. Смотрит в распахнутое настежь окно и спорит с ним, с Говардом, как с давним приятелем.

- А как же «убивай любимых»? – юноша даже не оставил своего занятия и продолжал колотить по стене зеленым пушистым мячиком. – Я хочу писать хорошо, а для этого нужно писать правильно. Все ж таки, я её удалю. Получится здорово, я обещаю тебе…

      Говард ясно подумал в голове эти слова, столь ясно, что, заканчивая её, запнулся: он понял, что не знает как назвать своего воображаемого визави.

- Обещаю тебе, Саймон, - вдруг произнёс он. – Это будет шедевр.

- Охотно верю, - и воображаемый Саймон даже залихватски подмигнул Говарду.

      Подмигнул и растворился там же, где и произошел на свет, оставив своего создателя наедине с поразившими его в один миг вопросами, - сконфуженного и весьма удивлённого.

***

      Говард сначала не замечал, как начинает разговаривать с Саймоном и как тот отвечает ему. Однако позже он стал уже сам заговаривать с ним, вызывать его в своем воображении, как правило, когда юношу распирали эмоции, нужно было срочно чем-то поделиться, или же о чем-то посоветоваться. Говарду хватило воображения придумать Саймона довольно приятным собеседником: тот много слушал, всегда улыбался и в целом был приветлив и ласков. Говарду большего и не было нужно.

      Разумеется, юный писатель зачитывал Саймону свои опусы. Наконец-то он нашёл для них подходящего читателя! Самого подходящего, посудите сами: никогда не скажет ничего против, всегда спокоен и взвешен (как и сам Говард), да и редко когда ему чего-то не нравится (кроме тех моментов, когда не нравится самому Говарду). Юноша не знал себя от наполняющего его через края восторга. Руки его снова потянулись к ручке и бумаге, к клавиатуре. Белые пустые листы больше не пугали его, как обычно пугают любого писателя. Теперь он смотрел на них с ещё большим вызовом, чем они на него, и, уверяю, этим листам было весьма и весьма неуютно под таким сокрушительным энтузиазмом. Килобайты текстов превращались в мегабайты. Один забитый стол исписанных бумажных изделий – в два. Так много он не писал никогда в жизни.

      И все написанное он зачитывал Саймону – своему внутреннему я: критику, читателю, другу. Он мог только догадываться, нормально это или нет, но большую часть времени его это не интересовало – его захватывало только дело его рук. Но что еще более важно – это вселило в него уверенность в собственных силах. Он поверил, что пишет хорошие вещи. Потому что Саймон поддерживал его.

      Однажды, загоревшись желанием явить свой талант миру, и, конечно, подогреваемый Саймоном, Говард отправился в один известный в его стране издательский дом. Это было большое шестиэтажное здание, выкрашенное в приглушённый красный на углу одной из оживлённых лондонских улиц. Его рука уже была на ручке большой золотистой двери этого здания. Вокруг него кружил городской шум, туда-сюда с серьезными лицами сновали люди. Вдруг он только сейчас он обратил на себя внимание, как бы очнулся. Что-то пронзительно щёлкнуло в его голове. Он вспомнил, что ему двадцать лет, и что памятный день, когда отца не впечатлил его детский рассказ, был не вчера, и даже не позавчера. Он обнаружил себя, стоящего на пороге огромной взрослой конторы с, несомненно, очень важными и серьезными людьми внутри. Он почувствовал, что его глаза сейчас мокрые, что с них капают слёзы. Он знал, что входит во взрослую жизнь, вот так, просто и легко – с рюкзаком, полным миров и сказок, наперевес.

      А потом он дёрнул за ручку и бесстрашно вошёл внутрь.

***

      И вот он, мой герой, Говард, сейчас. Ему двадцать пять, и он сидит в этом самом издательском доме, куда нежданно наведался всего-то пять лет назад. Он серьёзен, но на его лице играет расслабленная улыбка. Перед его столом длинная-длинная очередь его собственных читателей, и конец этой очереди уходит куда-то немыслимо далеко по коридорам и лестницам чуть ли не на улицу. Идёт презентация его новой книги – одной из тех, которых он написал уже после двадцати, то есть, совсем недавно. Каждому, кто подходит к нему он приветливо улыбается и лично вручает копию этой книги, предварительно подписываясь на титульном листе, оставляя прекрасный, запоминающийся автограф. И если бы вы были на этой презентации, если бы могли получить одну из таких книг моего Говарда, если бы открыли её на самой первой странице, то увидели бы, что начинается она с двух слов, снесенных вправо:

      «Тебе, Саймон»

      И вы наверняка бы задумались: «Интересно, что это за Саймон такой? Наверняка кто-то важный для того, кто это написал».

      И вы бы, разумеется, не ошиблись.