Тень бабочки на цветках декаданса

Тень бабочки на цветках декаданса

С честью тот умирает…


Май. Вчера зацвела слива. Я видел это, проходя мимо ее дома. Помахал, как обычно, рукой, но она не ответила. Она опять сидела ко мне спиной и смотрела в глубину сада. В окружении деревьев, на которых распустились цветы. Белые, розовые, лиловые. Я ушел, оставив ее одну. Всю дорогу представлял себе лицо, которого никогда не видел.

Все же когда-нибудь я наберусь смелости и сделаю это. Окликну ее, чтобы обернулась. Или открою калитку и подойду. Скажу какой-нибудь пустяк. Пусть посмотрит на меня. Больше ничего не надо.

Последнюю неделю идут дожди. Они начались тогда, когда я впервые ее увидел. Мелкие, моросящие, печальные дожди. Серыми крупинками они стучат по моей душе. Наверное первое, что бы я у нее спросил — спасает ли ваш зонт от дождя? Оранжевый, в зеленых пятнах, с бамбуковой тростью и белыми кисточками по бокам. Такие носили когда-то, давным-давно, чтобы защититься от солнца. Но сейчас его нет. Только морось да непонятная тоска вокруг.

Эта тоска не дает мне покоя. Весь день я слушал оперу и предавался размышлениям. Под бельканто и восточный фольклор думал о невинности и чистоте, о наивной жертве и верности. Меланхолия кружила по комнате, как рой невидимых бабочек. Разве сейчас существует такое? В наше безумное время, когда не знаешь, что будет завтра. Чтобы убежать от реальности, мы возвращаемся в прошлое. Находим покой в историях, подёрнутых пылью. Написанных чьей-то рукой, водимой душою и сердцем. Куда всё ушло, почему этого нет рядом, в нашем мире, полном руин и страданий, искаженных улыбок и быстрой любви?.. Наверное, я старею. Я нахожусь в двух временах. В старом рассказе столетней давности. В мокром дворе с цветущею сливой.

Такие мысли мне являлись вчера. Я ходил по комнате, водимый взмахами незримого дирижёра. Неясные образы сопровождали меня, туманные арабески бежали по стенам. Я пытался всмотреться, но не мог разглядеть наверняка. В плотном мареве угадывались очертания города. Смутные фигуры плыли по улицам. И кажется, было много цветов. Они появлялись везде: багровые пятна в окнах домов, и розоватые, трепетные гроздья на деревьях. Теплый ветер срывал крохотные лепестки и гнал их вдоль улиц. Сакура, почему-то подумал я. И это осталось во мне.

Спать я ложился под впечатлением дневного видения. Теплый комок блуждал в груди. Было ощущение, что я покинул что-то родное. Что я живу взаймы, в чужом времени. Мне так хотелось вернуться туда…

Во сне я увидел этот город, во всех деталях. Увидел его обитателей, свою тень на дорожном песке, цветущие вишни, деревянные минки в два этажа со вздернутым скатом. Холщовые вывески и на них иероглифы. В распахнутых окнах цветы: камелии, гортензии, глицинии. Не знаю, откуда я знал их названия. Они витали в моей голове, как и другое. Я осознал, что живу в этом городе. Смотрел на спокойное синее море до горизонта. Вдыхал мягкий воздух окрестностей, с дымком, запахом рыбы и чем-то еще, что трогало сердце. Словно с дальней дороги я возвращался домой. Звуки сямисэна сопровождали меня, тягучие, трепетные, и оседали у пыльных порогов жилищ. Люди, проходящие мимо, почтительно кланялись, приветствуя заблудшую душу.

Куда я шел? Зачем? Не знаю, ноги сами вели меня. Подгоняло предвкушение чего-то значительного и неизбежного.

Пройдя несколько оживленных улиц, я понял, что нахожусь у квартала ханамати. Узкий переулок, по которому я шел, утопал в зелени и цветах. В глубине дворов пестрели крышами окии, к ним вели уложенные бледным камнем аллеи. У лестниц покачивались красные фонари с желтыми глазками. Стрекотали цикады. Солнце ласкало листья азалий и кленов. Зачарованный магией этого места, я сбавил шаг, медленно брел по дороге, бросая взгляды на раздвинутые кое-где сёдзи. Эти дома манили меня, от них веяло тайной и чем-то недосказанным, как шепот любимой в зыбкости томного дня.

Не доходя до тории, за которой виднелся храм, я остановился у одного из дворов. Передо мной была высокая лестница из тесаного камня. Глядя вверх, я с трепетом поднимался по ней. Я не понимал, зачем это делаю. Но знал, что наверху увижу то, ради чего затеял это путешествие сквозь время. Из тени деревьев вылетела бабочка, порхнув у моей щеки. На серые ступени, медленно кружась, упали лепестки вишни.

И вот я увидел просторный двор, покрытый травой, с ухоженными клумбами. Там стояли два дома. Один большой, в глубине, у кленовой рощи. Второй поменьше; увитый яркими цветами, он находился посереди двора. Чайный домик. На стене висела табличка с надписями. Прислонившись к дереву и не решаясь подойти ближе, я посмотрел на террасу. В груди защемило.

В тени навеса, на плетеном стульчике, сидела девушка. На ней было красное кимоно с пёстрым орнаментом. Я видел прямую спину и темные волосы, уложенные в варэсинобу, перехваченные узорчатой лентой. Совершенно одна. Сидела, не двигаясь, глядя в сторону рощи. Казалось, она кого-то ждала.

Из чайного домика лилась печальная мелодия струн. Там кто-то пел; запоздалым шлейфом коснулся меня аромат благовоний. Не могу сказать, я окликнул ее по имени или произнес его про себя. Девушка вздрогнула и стала оборачиваться; что-то произошло в окружающем мире. Я это скорее почувствовал, чем увидел. Живую картину дня подменили грубоватым холстом с потекшими красками. Вязкими, густыми, захватившими время. Абрис девушки силился проявиться в профиль, но никак не мог этого сделать в застывшем движении. Я видел синий цветок в ее волосах, белый гребень. Видел бесплодное усилие, с которым она не могла совладать. Рванулся вперед, но не смог сделать и шага. Скованные незримою силой, мы были как две бабочки, попавшие в плен. Приколотые булавкой, ставшие частью чей-то коллекции. Мое сердце стремилось к ней, выдавая крещендо. Отчаяние овладело душою, я плакал, сквозь сон чувствуя на щеках слёзы.

Я был в одной секунде от совершенства. От идиллии, в которой мог бы найти покой. Я обманывал себя, домысливал то, что могло появиться в любой момент волшебного сна. Но грёза разбилась о реальность. Уныние посетило меня. Оно напоминало о том, что есть нечто, чего никогда не увидят глаза. Чего не коснется душа; может быть потому, что тогда она просто исчезнет, оставшись в тихом саду, у террасы с желтой мимозой. Рядом с той, которая ждет лейтенанта. С майко, застывшей вполоборота.

Весь остаток ночи, под утро, я маялся, пытаясь представить то, чего никогда не было. И даже сейчас, в сумерках наступившего дня, я все лежу, лежу не открывая глаз. Упорно пытаюсь что-то увидеть, уже смытое ночной темнотой, и никак не могу. Никак не могу…

Думаю, еще немного, и я сойду с ума. Встаю; завариваю кофе. За окном все та же дождливая пелена, что и в последние дни. И опять я впадаю в размышления. В унисон с дождем, по серым нотам печали.

Моя душа — это струна, на которой кто-то играет, думаю я. Коллекционер, бережно подкалывающий экспонаты в свою коробку. Но пронзенный булавкой, я все еще жив. Отвлекаясь от боли сердечной, я собираю то, что осталось за горизонтом времен. Крупицы, мелкие детали, плавные движения, звуки. Я изменяю реальность, вписываю ее в туманные будни этого мира. Уж этого у меня никто не отнимет — приземистого дома под ранчо, стелющегося у земли, мокрого сада, поникшего в цветочной пелене, и ее, задумчивую, наверняка озябшую, одинокую, ждущую невесть чего. Быть может, она спит. Иначе как объяснить это присутствие, жалкое, терпеливое, до боли нелепое. Она увязла в своем сне, в медовой патоке странной, непонятной иллюзии. Оранжевый зонтик с зелеными пятнами, красное кимоно с цветочным орнаментом. Широкий пояс оби, завязанный тэтая мусуби, узлом стоящей стрелы. Я старательно накладываю эти символы на печальное полотно своего дня. Я невидимый персонаж ее забытья, о котором она не знает. Мы как спутанные лучи от разных эпох, застывших в безвременье. Мы те, кто любит без ответа и рано умирает.

Я не чувствую аромата кофе, терпкая горечь блуждает во мне. За окном усиливается дождь. Он глухо стучит по стеклам, по крыше. Я слышу только его звуки. Они поглощают все, что осталось во мне. А может, ничего больше нет. И меня тоже. Это всего лишь мрачная тень, уныло сидящая на обочине жизни. С затуманенным взором она медленно перебирает то, что у нее есть: цветные камешки, дорогие ее сердцу. Слова, застывшие в каком-то времени, где она была счастлива.

Хватит, однако же. Это блуждание не может продолжаться вечно. Сегодня надо поставить точку. Я должен подойти к ней. Задать вопрос. Важно увидеть ее лицо. Тогда разговор пойдет. Если в такой дождь она будет в саду, значит она такая, как я. Мы найдем общий язык.

Я накидываю куртку и выхожу на улицу. Серое утро двоится в каплях дождя, мутных лужах, в неясных очертаниях домов. Еще слишком рано, квартал безлюден. Я иду, слушая всхлипы своих шагов, предвкушая неизбежность встречи. В душу закрадывается ощущение, пережитое ночью. Радость, волнение, тайна — там намешано всякого. Пытаюсь вспомнить слова, которые надо сказать. И не могу. Все другое мне кажется нелепым и глупым. Может, лучше молчать? Просто подойти, коснуться ее плеча. И когда она обернется, заглянуть в ее глаза. Ведь, в конце концов, нужны ли слова тем, кто связан одной нитью?..

Ее усадьба возникает внезапно. Тот же дом в глубине сада, и еще маленький посередине. Похож на витую из лозы беседку. И феерия цветения в сверкающих струнах дождя — все оттенки розового, лилового, белого. Я подхожу ближе, шаг тяжелеет, в горле комок.

Она сидит там же, где все эти дни. Под нимбом старого зонтика, окутана флером текучей воды. Та же одежда, что прежде. Так же уложены волосы, оттененные полоской белого гребня. Сидит ко мне спиной, смотрит на опадающие лепестки сливы. Я вглядываюсь в ее облик. Мне кажется или нет? В ее позе появился излом. Еле заметный, выдающий человека, который устал от томления. Который мается от тоски, но терпит, потому что иного выхода нет. Чьи-то чары держат его, и все, что остается, это покорно ждать, опустив на колени руки. С надеждой, которая медленно угасает.

Я просовываю руку между прутьями железной калитки. Дергаю задвижку; она стонет ржавым скрипом. Похоже, ее давно не открывали, думаю я, преодолевая расстояние, разделяющее нас. Ноги немеют, и мне кажется, что я плыву по воздуху. Внизу, на неровной аллее, рябятся лужицы. Они не потревожены моими шагами. Дождь пронзает тело, разбиваясь о темные камни. Стойкий аромат цветов и чего-то еще, до боли родного, пропитывает двор. Прохладный запах древности, разбавленный сладким, хрупким веяньем протекающих мимо секунд.

И вот я стою рядом с ней. Могу протянуть руку и потревожить ее забытье. Или сказать несколько слов, не знаю каких. Но я медлю. Что-то не так. Слишком неподвижна она, слишком скованна; даже вздоха не ощутить у той, что сидит на бамбуковом стульчике. Предчувствуя недоброе, я делаю шаг и наклоняюсь прямо к ней. Лицом к ее лицу. Дыхание мое перехватывает.

Гипсовую маску ничто не тревожит. Отстранённое, очень спокойное выражение лица. Белила смыты со щек дождем. На них сеточки темных трещин. Омертвелые губы, которые ничего не скажут. Слегка искривлены. Намек на скорую улыбку или на плач. И бездонные глаза, безликие, пустые, глядящие в бездну. В холодное время, покрытое прахом. Сквозь дырявый зонт по ним стекает вода. И кажется, что-то там, в глубине, тускло мерцает. Тлеющий огонек, готовый вот-вот угаснуть.

И только сейчас я все вспоминаю. Прошлое. И все слова, которые хотел сказать.

Бедная, думаю я, ты так и не дождалась своего лейтенанта. Долгие дни ты сидела, глядя в никуда, плененная обманчивой, фальшивой любовью. Сначала ты их считала, а потом, когда их набралось слишком много, сбилась со счета. Краски жизни постепенно оставляли тебя, стираясь слезами. Силы уходили на бесплодные рассуждения. И когда он вернулся, на миг показалось, что все не напрасно, что надежда тебя спасла. Но он уже был другим человеком, не тем, что прежде. И он был не один, а с молодой женой, которую нашел в далекой стране. Что оставалось делать тебе, одинокой и беззащитной? Можно ли жить в бесчестье, влача жалкие дни своего позора?.. Ты опять не дождалась меня. А я — в который уже раз — опоздал. Ты ушла туда, откуда не возвращаются, и не услышишь мольбы о прощении. Мои слова не коснутся тебя. Глаза не увидят улыбки. Руки не смогут обнять…

Все еще не в силах принять увиденное, я продолжаю стоять, согнувшись в полупоклоне. С улицы слышится оклик. Кто-то зовет меня. Бросив последний взгляд на гипсовый слепок, я выхожу за калитку.

Мужчина из местных интересуется, что я делаю в этом саду. Застигнутый врасплох, пристыженный, я говорю ему все, как есть. В глазах человека непонимание, и я вижу, что он смотрит на меня, как на полного идиота.

— В этом доме уже давно никто не живет. Говорят, он принадлежал отставному военному, из Америки. Я его не застал, такое дело… — он разводит руками. — Теперь дом продается. Но его не хотят покупать. Странный он. Не от мира сего. Как и вы, похоже…

— Знаю, — почему-то бросаю я, но тут же осекаюсь.

Он мнется на месте, не зная, что еще сказать. Затем смотрит на меня и говорит строго:

— В сад больше не ходить! Не положено так, господин мечтатель. Всего хорошего.

Я вижу, как он медленно растворяется в густой пелене дождя. Моя одежда промокла до нитки, тело бьет дрожь. Но я продолжаю стоять, не решаясь сдвинуться с места.

Господин мечтатель… В душе у него пусто. И ему все равно, как его называют. Я уже знаю, что будет дальше. Потому что не в первый раз. Это было уже когда-то, в других городах и в другое время. В дождь и при ясном небе. Господин мечтатель придет домой, волоча ноги. Не раздеваясь, плюхнется в скрипучее кресло. Пальцами разгладит аксельбант на груди. Отстегнет саблю; с глухим стуком она упадет на пол. Он положит шляпу себе на колени, посмотрит в окно. Увидит мокрые ветки деревьев и серое небо. Тень воспоминания ляжет не его лицо, горечь искривит губы. Из сотен фрагментов, разбросанных в памяти, он будет лепить ее. Свою любовь, которую потерял безвозвратно. Которой не может заглянуть в глаза. Не может просить прощения.

И опять появятся старые минки, ранчо, шале. Клены, секвойи и ели. Исколотое сознание вернет тени людей, когда-то знакомых и неизвестных. Бродящих по бледным лугам асфоделей. Утопающих в морях жимолости и ликориса. И где-то там, в пестром мельтешении красок, обязательно будет она. Девушка без лица. Глядящая в сторону от него, стоящего за ее спиной. Он будет звать ее, снова и снова, до хрипа душевного. Отчаявшись, домыслит ее глаза — раскосые, темные, с густой вуалью ресниц. Добавит черные нитки бровей, алые губы на белый овал лица. Вложит в волосы синий цветок. И долго, до сумерек будет смотреть на то, что он сотворил. Будет удерживать это в себе, насколько возможно. Пока ночь не стушует все краски.

И только тогда, когда все станет расползаться, растворяясь во тьме, когда сам он начнет исчезать, оставаясь лишь тенью, уходящей в забвение, когда ропот капели заполнит всю пустоту, что вокруг, и ничего больше не будет, — уже издалека, еле слышно, прошелестит его голос:

— Прощай, моя Тё-Тё-Сан. Прощай навсегда…