Тихая Гавань

Тихая Гавань

Тихая Гавань

С  утра в голове у Авдеева происходила какая-то семантическая карусель.  Каждое произнесенное слово, пусть даже самое простое, вызывало раздражение, казалось чуждым, а то и неземным. 

Стоя перед зеркалом в ванной, он разглядывал свое отражение и старался внести нотку порядка в поселившийся в голове хаос.

- Видимо, я не до конца проснулся, - заявил он зеркалу и вздрогнул.  Слово «проснулся» отчего-то напомнило ему о куче едва родившихся крысят, голых и поголовно зараженных бубонной чумой.

- Про-снулся, - повторил он и снова вздрогнул. -  Ав-де-ев про-снулся, – собственная фамилия прозвучала неприятно.

Почему именно Авдеев?  Почему не Мамонтов, не Тиркас, не Кучко?  Не Штейнман, в конце концов?  Ведь это что-то значит! Ведь за всем этим что-то скрывается…  Он почесал подбородок, отметив, что не помешало бы  побриться.

-Ав-деев…  Какая бесхребетная и в то же время жуткая фамилия… Авдей.  Авгей.  Царь.    Автомат.  Багет.  Клюква, – окончательно запутавшись, он встряхнул головой и, наскоро обтершись полотенцем, вышел из ванной комнаты.

Семантика мироздания беспокоила Авдеева и за завтраком, и после, когда он собирался на работу, с декадентским изумлением вопрошая себя, отчего брюки называются именно брюки, а не кожаны, почему пиджак именуется пиджаком, а не кругаликом и почему слово «вакса» несет в себе столь явную угрозу.

«Я схожу с ума, - пугливо шептал он на пути к стоянке. - Спятил».  Но все же, ведь это неоспоримо, если прислушиваться, по-настоящему прислушиваться к словам, то их омерзительная искусственность становится очевидна.  Это люк над пропастью - стоит его приподнять и бездна явит себя во всей своей чудовищной красоте.

Машина долго не хотела заводиться, кряхтела и порыкивала.  Авдеев раз за разом проворачивал ключ в зажигании, стараясь не думать о метафизической омерзительности слова «ключ».  Наконец мотор завелся, утробно рыгнув облаком черного дыма.

-Черт-те что происходит, - пожал плечами Авдеев, - надо ехать на СТО.  А некогда.  И почему, собственно, надо?  И кому?  Едет и едет.  Я не могу заниматься всем, в конце концов!  Я не Шива Махараджа! - последнюю фразу он выкрикнул и тотчас же испугался, что его услышат охранники стоянки и, возможно, сочтут душевнобольным.

К серому, удивительно грязному зданию редакции он подъехал в ужасном расположении духа.  Революция слов в голове уступила место черной тоске. 

Проходя мимо сонного полуслепого вахтера, он не поздоровался и с подлым удовольствием отметил, что старик засуетился в своей стеклянной конуре.

«Пусть теперь гадает, кто это прошел, пусть мучается, как я!» - Авдеев ухмыльнулся, но пройдя полпролета, устыдился.

Дверь его крошечного кабинета была приоткрыта.  Судя  по звукам, раздававшимся из комнаты, Скарабич, маленький и сильно пьющий корректор, что делил с ним кабинет, уже пришел.  Авдеев поморщился.  Крысоподобный и диковатый Скарабич, полутатарин-полуеврей, «человек мира»,  как он неоднократно называл себя, раздражал его до скрежета зубовного.

«Гляди-ка, - озверело подумалось ему, - каждый день пьет ведь, как свинья, и не сдох.  И поди не задумывается ни о семантике, ни о смысле.  Все ему, как медведю, - впрок».  Почувствовав, что ненависть к Скарабичу стала почти осязаемой, Авдеев толкнул дверь ногой и громко,  по-хозяйски топая, вошел в кабинет.

Михаил Невадович Скарабич  сидел за столом в дикой, не по сезону расстегнутой, клетчатой рубашке и ожесточенно пил чай.  Судя по распространяемому амбре, он успел уже принять на грудь немало вонючего коньяка.

Он посмотрел на вошедшего ничего не выражающим рыбьим взглядом, икнул и уткнулся в потрепанную рукопись, что лежала перед ним на заваленном бумагами столе, но тотчас же хмыкнул недоуменно и снова уставился на Авдеева. 

-А что, Владимир Степанович, - с некоторым трудом проговорил он, - тебя в детстве, в детстве мама не учила стучаться в дверь туалета, прежде чем ручку дергать? - и заухал по-марсиански.

Авдеев замер на секунду, представив себе, как Скарабича будут хоронить и как посреди прощания гроб упадет и труп вывалится на всеобщее обозрение.  Мысль пришлась ему по душе, но само слово «прощание» показалось омерзительно мягким, как фурункул.  Он вздрогнул, отвел глаза в сторону и проследовал к своему столу.

-Ты мне, Степанович, не ответил, а зря, - саркастически заметил Скарабич. – Теперь я подсознательно на тебя зло затаю.  И сожру тебя когда-нибудь…  может, и сегодня, - он довольно заухал, глядя на осоловелого Авдеева. - Да,  и вот еще что, пока ты перевариваешь это мое практически признание в содеянном, эдакое «Вы-с и убили!» в интерпретации столь модернистского толка, можно сказать, импликацию предзнания твоей скорой погибели… - он замолчал, потеряв мысль, тупо посмотрел на Авдеева, нахмурился, пригубил было чай, но, скривившись, отставил стакан, мрачно и гнусно причмокивая. - Так вот, тебя с утра искал Проскурня.  Кажется, по-важному.

-Вот ты мне скажи, Скарабич, - пробурчал Авдеев, - ты же вроде не мальчик уже?  И филфак  закончил с красным, и аспирантуру осилил и преподавал даже… по слухам непроверенным.  Отчего же ты такой…

-Мудак?  Это ты хотел сказать, Степаныч? - Скарабич шумно отхлебнул чай и снова сморщился весь, как от зубной боли. - А может, это не я мудак, а мир такой мудацкий вокруг нас?  Ну, будя!  Как вернешься, я тебя угощу кое-чем, – он несколько развратно развязно подмигнул. - Остался у меня «Арарат», зальем твое горе.  Все же  мне тебя еще кушать вечером, так что, сам понимаешь, хоть выпьешь напоследок, - и он разразился чередой ухающих всхлипов.